Накануне 70-летия поэта (24 мая) владелец заведения рассказал "Огоньку" о вкусах поэта и о том, почему Бродский не получил своей доли прибыли
"Русский" Нью-Йорк, население которого, по самым осторожным подсчетам статистиков, уже вплотную подобралось к миллиону, на самом деле можно легко разделить на две неравные части. Тех, кто ходит в "Русский самовар", и всех остальных.

Ресторан, первыми владельцами которого были поэт Иосиф Бродский, танцор Михаил Барышников и бывший искусствовед наш собеседник Роман Каплан, кулинарные критики уже давно называют главной русской достопримечательностью Манхэттена, хотя в центре Большого Яблока без труда можно найти и кухню получше, и цены пониже. И дело здесь не в 15 видах фирменных водок собственного изготовления. Просто "Самовар" никогда не был только рестораном. Где еще вам удастся увидеть Дмитрия Хворостовского, например, исполняющего с рюмкой в руке "Очи черные", или случайно застать нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, читающего за столиком в дальнем углу новые стихи?

— Роман, про "Самовар" рассказывают самые невероятные истории. Согласно одной из них, вы как-то использовали Иосифа Бродского в качестве "литературного поденщика". Якобы он написал за вас письмо в журнал, которое потом опубликовали за вашей подписью?

— Это письмо было ответом на статью в журнале "Нью-Йоркер", в которой ресторан назвали "гнездом русской мафии". Иосиф тогда написал первый вариант письма, а потом мы с ним долго спорили, пока наконец-то полностью не согласились с доводами автора статьи. Потому что "Русский самовар" действительно является гнездом русской поэтической и художественной "мафии" в Нью-Йорке.

А письмо в самом деле опубликовали под моей подписью. Автор статьи потом пришел извиняться, но принят не был: здесь с нехорошими людьми мы не общаемся.

— Кстати, многие из тех, с кем пришлось разговаривать, говорили, что Бродский вообще не очень любил общаться с людьми. Легко мог обидеть собеседника и вообще был человеком непредсказуемым.

— Это полная чушь. Просто он очень быстро терял интерес, если при встрече с ним люди начинали нести набор обычных банальностей. Представьте, каждый день к вам подходят десяток человек и каждый из них начинает с одной и той же фразы "Иосиф Александрович, спасибо вам за ваше творчество". После этих слов ему сразу же становилось неинтересно. Он вообще очень быстро оценивал людей, повторял все время, что у человека "все на мордочке написано", и перед тем, как сойтись или разойтись, мы обнюхиваем друг друга, как собаки. Чужих он и вправду не любил.

— Но вы дружили почти 40 лет.

— Мы познакомились еще в Ленинграде, на какой-то квартире, где Иосиф читал свои стихи. Ему было лет 19, по-моему. Я тогда учился в аспирантуре и считался крупным специалистом по иностранным языкам. Переводил с английского, немецкого, французского. У Иосифа было любимое слово "канать". Так вот он часто говорил, что "Рома канает в языках". Он мне часто звонил, когда ему нужно было узнать значение какого-то слова. Правда, воспринимал мои ответы всегда неожиданно. Есть, например, в английском слово exit, и 99 процентов людей знают, что оно означает просто "выход". А он его переводил, как "конец пути", переход в вечность.

— А кто из вас раньше оказался в Нью-Йорке?

— Мы уехали из Союза одновременно, в 1972 году. Меня, правда, никто не выгонял. Я просто хотел посмотреть, что такое Запад.

Вообще заграница всех в нашей компании очень привлекала. Из рук в руки передавали журналы "Америка", которые только начали продаваться. Это, конечно, была чистая пропаганда, но нас это не волновало. Вы только представьте: глянцевый, блестящий журнал, а в нем фотография — человек в джинсах (!), в джинсовой рубашке (!) лежит на капоте собственного автомобиля (!). А внизу подпись, что это американский безработный, что он получает пособие 300 долларов и вынужден ездить на старом автомобиле. Поскольку в то время доллар стоил 5 рублей, мы перемножали и думали, что он получает 1500 рублей. И мы все, конечно, хотели быть американскими безработными.

— Но в итоге открыли ресторан на Манхэттене?

— Нет. Сначала я преподавал в университете в Израиле, потом почти полгода работал швейцаром в Нью-Йорке. Правда, моя смена продолжалась с 12 ночи до 8 утра, так что открывать двери было почти некому. А после этого несколько лет продавал картины в единственной тогда "русской" галерее Эдуарда Нахамкина. У него выставлялись все знаменитые теперь художники — от Комара с Меламедом до Целкова и Оскара Рабина.

— А ресторан?

— Это моя жена виновата. Я всегда любил готовить и любил принимать друзей. В галерее Нахамкина всегда толпилось огромное количество художников, но она закрывалась ровно в 6 вечера, и все "переселялись" ко мне: я жил почти напротив.

А в самый разгар разговоров под выпивку с работы приходила моя жена и должна была за нами убирать. Так продолжалось семь лет, пока она не сказала "Если тебе так хочется принимать своих друзей, открой ресторан!" А я подумал, что это не такая плохая идея.

Денег, как обычно, не было, но я привлек какое-то огромное количество инвесторов и в 1986 году открыл "Самовар". А через год, если бы не Бродский, я бы его закрыл.

— Почему?

— Я ничего не знал про этот бизнес. Откуда? Для меня главным было угостить людей, которые пришли ко мне, выпить с ними...Тем более, как мне казалось, мы выбрали хорошее место: на 52-й улице, рядом с бродвейскими театрами, в доме, где жил Фрэнк Синатра. Но театры закрылись, а рядом с нами построили огромный жилой дом, так что даже вывеску ресторана было не разглядеть. Партнеры разбежались, и я собирался закрывать заведение.

И вдруг Иосиф получает Нобелевскую премию! То есть у него появились деньги! Я долго мучился, но в конце концов позвонил ему. А Иосиф очень любил приходить к нам и как-то сразу сказал, что готов стать совладельцем ресторана, вложить деньги и прямо сейчас расскажет об этой идее Мыши — он так называл Барышникова. Ну а поскольку в дело вошел Бродский, согласился и он.

Мы тогда решили, что это будет такой русский клуб. Маленький, симпатичный, для своих. Моя жена, правда, говорила, что мы опять прогорим, потому что друзья не платят, но, похоже, она была неправа. Хотя, конечно, это была такая альтруистическая акция, хотя она сильно помогла мировой литературе: именно в этом ресторане Иосиф начал писать по-английски, пробовал жонглировать языком. Пытался, например, зарифмовать меню "Самовара": Pelmeni for many ("Пельмени для многих"), Vinegret — you won´t regret ("Винегрет — не пожалеешь").

— Говорят, что Бродский приехал в Америку, толком не зная языка.

— Ему было невероятно трудно. Он преподавал, готовился к лекциям. И ему нужно было свои невероятные мысли перевести на английский. Я, как лингвист, понимаю, как тяжело он работал. Но все же своего добился. Я не знаю ни одного русского писателя, который смог бы настолько овладеть чужим языком, чтобы писать на нем стихи. Набоков не в счет: все-таки на английском он говорил с детства.

А Иосиф очень точно чувствовал слово. Поэтому, кстати, очень любил говорить на полублатной фене.

— В смысле полюбил после ссылки?

— Нет. На фене он говорил всегда. Он видел в этом что-то настоящее, неподдельное. Поэтому так старательно осваивал блатной жаргон и поэтому в его стихах так часто попадаются уголовные словечки.

— Но внешне он производил впечатление очень мягкого человека.

— На самом деле Иосиф всегда точно знал, с кем и как он хочет общаться. Мог быть очень жестким с чужими и невероятно щедрым с друзьями. Для меня в то время 200 долларов были большими деньгами. А он всем друзьям, которые приезжали из Союза, сразу давал по 1000. И не просто давал: он устраивал им бесконечные лекции в американских университетах, знакомил с издателями и литераторами.

— А он никогда не хотел вернуться?

— Нет. Они здесь в ресторане как-то разговаривали с Мишей Барышниковым о том, что хорошо бы вернуться в Ленинград, но инкогнито! Чтобы никто не знал. Но это было невозможно.

У него осталась любовь к Ленинграду, но осталась и невероятная боль, когда это постыдное правительство не пустило его на похороны родителей. Он мне как-то сказал про власти: "Они обошлись без меня, а я обошелся без них".

Уже в начале 90-х сюда пришел один человек, он был ректором Ленинградского университета, и просто умолил меня позвонить Иосифу. Потому что на следующий день приезжал Собчак и он очень хотел увидеться с Бродским.

Они встретились. Собчак приглашал его приехать, говорил, что ему хотят дать какую-то степень почетную. Иосиф в ответ подарил ему свою книжку, подписав ее "Городскому голове от городского сумасшедшего"...

Хотя, я думаю, что он все же скучал. Поэтому и нашел себе Венецию, место, немного похожее на Ленинград. Но Россию он видеть не хотел и умирать там тоже не хотел, хоть и писал об этом.

— А Бродский как-то участвовал в делах ресторана?

— Нет, конечно. Если не считать того, что он любил у нас поесть. Очень любил пельмени, жареного гуся. Любил пить не простую водку, хотя вообще-то он мог пить все что угодно. Любил укропную, кинзовую, хреновуху...

— То есть знаменитые настойки в "Самоваре" появились при его участии?

— Это моя идея. Как хозяин ресторана я должен подойти к каждому гостю, с кем-то поговорить, с кем-то выпить. Но настойки начались с того, что я выпивал три рюмки обычной водки и пьянел. Я написал своему старому знакомому, у которого огромное собрание книг, и он прислал мне рецепты домашних водок из книги 1802 года... Там настоек триста описывалось. Но все повторить не получилось, просто потому, что нет многих ингредиентов. Красную и черную смородину, например, в Америке трудно найти, почки всякие... Хотя в отличие от обычной водки такой настойки можно и десять рюмок выпить.

— Бродский вас в этом поддерживал?

— Конечно! У него с детства было больное сердце, но он никогда не обращал на это внимания. Курил сигареты, откусывал и выплевывал фильтр, например. Говорил, что именно так и надо. Бросил курить и продержался, по-моему, дня три...

Он, кстати, иногда устраивал в "Самоваре" удивительные концерты. Очень любил петь, но, надо признаться, делал это чудовищно. Зато самозабвенно. Выходил к роялю и пел русские народные песни.

Но, главное, что сделал Иосиф для "Самовара", это то, что и он, и Миша Барышников приглашали сюда своих друзей. Я не знаю другого места, которое могло бы похвастаться тем, что в нем бывали Лайза Минелли, Булат Окуджава, Барбра Стрейзанд, Василий Аксенов, Николь Кидман, Мстислав Ростропович, Мишель Легран, Юз Алешковский, Жерар Депардье, Белла Ахмадулина, Милош Форман и еще сотни лучших людей. Поэт Анатолий Найман написал о ресторане и его гостях целую книгу "Роман с самоваром".

А самый великий поэт столетия — Иосиф Бродский посвятил обыкновенному ресторану свои стихи. Например, такие:

Зима! Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмем себе чуть-чуть икорки
И водочки на ароматной корке...
Погреемся у Каплана.

О друзьях

Я всегда доверял мнению двух-трех близких людей. Число это — и необходимость в них — вне отечества не увеличилась...

Об Ахматовой

Об Ахматовой я могу говорить много... Временами я виделся с Ахматовой редко, а одну зиму я снимал дачу в Комарове и общался с ней каждый день. Однажды Анна Андреевна мне сказала: "Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит: вам же не могут нравиться мои стихи". Не понимаю, почему она так сказала. Я запротестовал. Хотя не уверен, был ли это искренний протест. Ведь в ту пору я был нормальным советским молодым человеком, которому зачастую было как-то не до стихов. Подлинный интерес к поэзии Ахматовой и поэзии вообще пришел ко мне позже. Мандельштама я прочел впервые в 23 года. Вы удивитесь, но, когда Рейн предложил мне поехать к Ахматовой, я был поражен, что она жива.

О ностальгии

Как можно сказать об этом? Что это? Отказ от требований реальности? Я всегда старался вести себя ответственно, не предаваться сентиментальностям... Не знаю, переболел я или нет ностальгией. Знаю только, что иногда возникало ощущение необходимости быть в определенном месте... что невозможно и что меня огорчает... Я не уверен, что то, что меня посещает,— это ностальгия.

О том, может ли искусство спасти человека

Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический вкус индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее, хотя, возможно, и не счастливее. Именно в этом скорее прикладном, чем платоническом смысле следует понимать значение замечания Достоевского, что красота спасет мир; или высказывания Мэтью Арнольда, что нас спасет поэзия. Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно.

О надежде вернуться

У меня не было никогда надежды, что вернусь. Хотелось бы, но надежды не было, нет. Во всяком случае, я сказал это отнюдь не в надежде обеспечить себе возврат когда бы то ни было под отчий кров. Нет, мне просто неприятно этим заниматься... Желание вернуться, конечно, существует. Куда оно денется. С годами оно не столько ослабевает, сколько укрепляется.

Телефонное интервью с Иосифом Бродским корреспондента "Огонька" Феликса Медведева, N 31, июль 1988 года.

Два суда над Бродским

(...) Судья: А вообще, какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...

Бродский: Я не думал... я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...

(...) Судья: Лучше, Бродский, объясните суду, почему вы в перерывах между работами не трудились?

Бродский: Я работал. Я писал стихи.

Судья: Но это не мешало вам трудиться.

Бродский: А я трудился. Я писал стихи.

Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?

Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица...

Судья: Это не ваше открытие. Это всем известно. А лучше объясните, как расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?

Бродский: Строительство коммунизма — это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд, который...

Судья: Оставьте высокие фразы! Лучше ответьте: как вы думаете строить свою трудовую деятельность на будущее?

Бродский: Я хотел писать стихи и переводить. Но если это противоречит каким-то общепринятым нормам, я поступлю на постоянную работу и все равно буду писать стихи.