Емелин антисемит? Емелин гомофоб? Кто перекрывает кислород Емелину? На кого он обижается и почему? Кого из поэтов ценит? Кого не любит? Где работает? Что ему интересно и что скучно? Зачем вообще нужен литературный истеблишмент?

Представлять Всеволода Емелина читателям «Часкора» не нужно. Этот поэт, некогда определённый самым популярным и актуальным поэтом столицы, помог нашим читателям справиться с нашествием праздников.

В феврале Емелин поздравил всех мужчин с мужским праздником, в начале марта всех женщин — с женским. Между этих дней затесался чужеродный День святого Валентина, которому Емелин посвятил проникновенные лирические строки. А до этого мы опубликовали большую подборку емелинских стихотворений «Фальсификации».

Свой взгляд на мир и особенности своего лирического героя (не равного автору) Емелин объясняет так: «Приведённые здесь тексты есть попытка запечатлеть столкновение неискушённого обыденного человеческого сознания с обрушивающимся на него информационным шквалом России 1990—2000-х, как-то сохранить общественные иллюзии, образы, предрассудки, прозрения и заблуждения (короче, опять же мифы) этого периода. В стихотворной форме, естественно. Причём глядя снизу. Как бы из-под плинтуса…».

Некоторые читатели намеренно или же по простоте душевной не делают разницы между творцом и его персонажами. Из-за этого постоянно возникают подозрения и самые нелепые обвинения. В чём только Емелина не обвиняли и не обвиняют. Именно поэтому стало интересно разобраться в том, что в его образе правда, а что — пустые наговоры.

— Сева, вы антисемит?
— Я не антисемит (в том смысле, как я понимаю значение этого слова).

— Вы гомофоб?
— Я не гомофоб (в том смысле, как я понимаю значение этого слова).

— Есть ли у вас друзья-евреи?
— Какой же антисемит без друзей евреев? Безусловно, есть.

— Есть ли у вас друзья-геи?
— Друзей геев, насколько известно, у меня нет.

Это неудивительно, поскольку судя по телевизионной картинке, геи предпочитают у нас вращаться в высших слоях социума и дружить с таким лузером, как я, им неинтересно.

— А как вы трактуете понятия «антисемитизм» и «гомофобия»?
— Антисемитизм, в моём понимании, это отношение к евреям как к неполноценным людям и вытекающее из этого стремление как-то ограничить их права. То же самое и гомофобия.

— А почему вы постоянно подчёркиваете, что вы — лузер? Это часть вашего имиджа?
— Это часть объективной реальности, данной нам в ощущениях.

— То есть?
— Мне кажется, что уровень моих доходов, способы получения этих доходов, место на социальной лестнице, возраст, образ жизни и т.д. позволяют мне считать себя лузером. И не только как элемент пиара, но и чисто по жизни.

— А то, что вас признают «лучшим поэтом Москвы» ваше лузерство никак не меняет?
— Самолюбие тешит, лузерство не отменяет. Объективности ради следует заметить, что большинство литературных деятелей меня вообще поэтом не признаёт. Да и человеком признаёт с большим трудом.

— А разве вы сами их не провоцируете такое отношение? Я имею ввиду, что провокация входит в ваш обязательный репертуар.
― На мой взгляд, текст имеет смысл только в том случае, если содержит в себе провокацию. Но нынешних литературных генералов я не провоцирую. Скучно.

— А как вы относитесь к тому, что вас обвиняют, например, в антисемитизме?
— Отношусь спокойно. Я себя антисемитом не считаю. Если кто считает — его проблемы. Оправдываться не буду.

— А вам не кажется, что такие обвинения, как правило, делаются из спекулянтских устремлений?
— Нет, не кажется. 282 статью мне вроде пока не шьют, то есть в тюрьму закрыть не планируют. С другой стороны, в официальной литературе мне кислород полностью перекрыт всю дорогу, что с антисемитизмом, что без антисемитизма. Это обвинение ничего не добавляет к моей репутации неприкасаемого. Думаю, люди вполне искренни, только термин «антисемитизм» они понимают гораздо шире, чем я.

— Что такое в вашем понимании «официальная литература» и кто вам перекрывает кислород?
— Да весь корпус литературных журналов, издательств, печатающих поэзию, премиальные жюри, оргкомитеты фестивалей ― та публика, что гордо именует себя «экспертным сообществом» и т.д. и т.п. Короче, то же, что являлось официальной литературой в советское время. В этом смысле за 25 лет ничего не изменилось (кроме некоторых персоналий).

— А зачем вам они? Книги у вас выходят, выступать зовут, читатели любят, стихи публикуются. Премии ничего не решают и заставить читать кого бы то ни было или же сделать талантливее не могут.
— Да пёс его знает. Как-то принято считать, что они как раз литература, а остальные не литература. Стихи всё больше в ЖЖ публикуются. Книжку издать тоже целая проблема. У них там рецензии, конференции, обсуждения, мастер-классы... Короче, жизнь бурлит, а я как нищий мальчик на богатую ёлку в щёлочку подсматриваю. В общем, психология.

— Мне тоже кажется, что дело именно в психологии восприятия других людей: со стороны-то оно всегда погуще кажется. Но почему-то кажется, что круглые столы и мастер-классы не решают вопроса, кто талантливее. А участие в них только отвлекает от самого главного. Вот для вас что самое главное?
— Самое главное, мне бы хотелось, чтобы мои тексты оказывали влияние на окружающую действительность. И ещё славы хотелось бы. А как раз круглые столы и мастер-классы, рецензии и обсуждения создают иллюзию славы и какого-го влияния на окружающую действительность. Понимаю, что иллюзию, но вокруг моих текстов и такой иллюзии нет.

— Как вы понимаете славу? Каковы её критерии?
— Для меня слава ― это когда люди, не имеющие отношения к поэзии (то есть нормальные люди, а не околопоэтические паразиты из «экспертного сообщества»), знают мои тексты. В наше время рассчитывать на большее глупо. А «настоящие поэты» провозгласили критерием славы постановление нынешнего СП СССР (пардон, «экспертного сообщества»).

— Помните, как Тимур Кибиров однажды посетовал, что Филиппа Киркорова показывают по телевизору больше, чем его. Почему вы в телевизор не попадаете? Там кроме Виктора Ерофеева литературного истеблишмента нет!
― В телевизор как раз почему-то и не хочется. Литературный истеблишмент там мелькает (у того же Ерофеева или в «Школе злословия»).

До Киркорова им далеко, но кто ж виноват, что поэты нынешние никому не интересны и рейтинга телеканалам не дают? Меня не зовут, потому что тексты для ТВ совершенно неформатные. Зовут поэтов, у которых тексты ни о чём, (таких, слава богу, сейчас подавляющее большинство). ТВ ― это те же толстые журналы, только с аудиторией. Благонамеренных поэтов зовут. А меня нет.

Я не благонамеренный.

— А почему в ваших намерениях нет блага? И почему, если условие попадания в цель ― форматность, вам бы не отформатироваться?
― Мне как работнику церкви, близка мысль, что благо даёт людям Бог (благодать типа).

Кому хочет ― даёт, кому не хочет — нет.

И человек (поэт, например), который чувствует себя обладателем блага, начинает причинять его другим. То есть становится благонамеренным. Я себя обладателем блага не ощущаю. Насчёт формата: я могу писать только так, как пишу. Это не отформатируешь. Ещё раз сошлюсь, что другого Бог не дал.

— Я не знал, что вы работаете в храме. В каком? И что вы там делаете?
— В храме Успения. Их в Москве много и пусть останется моей маленькой тайной, в каком из них я работаю. Работаю подсобным рабочим на реставрации.

— Странно, что ваша работа никак не отражается на ваших текстах.
— Может, и отражается, но очень опосредованно.

— Откуда возник ваш стиль?
— Из народной песни (на слова Некрасова по преимуществу). Из советской песенной классики. Из советской дворовой песни. Из Маяковского. Из Высоцкого. Из газетных передовиц (тоже в основном советского времени). И из перемежаемых рекламой выпусков нынешних теленовостей (на мой взгляд, новости на главных каналах уже несколько лет не журналистика, а высокая поэзия).

— А кого вы числите в своих предшественниках?
— В предшественниках ― это громко сказано. Некрасов ― предшественник Емелина! Звучит! Те поэты, чьё влияние на себя ощущаю: Некрасов, Блок, Маяковский, Багрицкий, Высоцкий, Галич, Пригов, Иртенев (ранний).

— А кого вы цените из современных?
— Ценю многих, называю всегда одних: Родионов, Шиш Брянский, Витухновская, Фанайлова, Кибиров (ранний), Евгений Лесин. У Степанцова есть как минимум три гениальных текста (а это очень много). Наталья Романова из Питера. Остальных прошу не обижаться.

— Какое место сейчас занимает поэзия?
— Ничтожное. По своему влиянию на окружающую действительность.

— А это нормально, или следует изменить такое положение дел?
— Думаю, изменить такое положение дел невозможно. Это объективный результат исторического развития.

— Как вы относитесь к тому, что вас называют гопником?
— Я, честно говоря, не очень в курсе, что это слово значит, но зная людей, которые его по отношении ко мне употребляют, смысл месседжа улавливаю. В общем, они правы, я действительно от них сильно отличаюсь. Поэтому к сигнификации меня гопником отношусь спокойно.

— Собака лает — караван идёт. А отличаетесь чем?
— Это довольно серьёзный вопрос. Можно перечислить: отличаюсь происхождением, образованием, работой, кругом общения, образом жизни, взглядами и др.

Но на самом деле различия гораздо глубже. Я, следя за полемикой в Сети, с удивлением увидел, что мою простую фамилию используют во множественном числе, что ею обозначают явления и тенденции, что многие поэты и целые литературные группировки идентифицируют себя через отталкивание от меня как от Другого.

Вспоминаю, как на ТВ в «Школе злословия» важный литературный генерал (фактически начальник отдела кадров так называемой актуальной поэзии) на вопрос ведущих, как отличить хорошие стихи от плохих, поначалу изрекал свою привычную терминологическую белиберду (типа бородатой хохмы про «умножение смысла»), а закончил неожиданно простым тезисом, что плохие стихи ― это те, которые пишет Емелин, а хорошие стихи — это те, которые он не пишет.

Из этого я заключаю, что пропасть между мной и теми литераторами, которые именуют меня гопником, гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Я даже боюсь в эту пропасть заглядывать. Может, их спросить?

— Кого спрашивать? «Их» же нет. Все эти «важные генералы» — химеры вашего сознания, которые легко рассеиваются, если приглядеться к ним попристальнее. Обычные посредники, высасывающие свой посреднический процент по вполне совковому принципу «что охраняю — то и имею», так что и спрашивать-то не у кого. Разве что у себя…
— Не согласен. Не с тем, что они посредники, а с тем, что их нет. Как учили нас в МИИГАиК: «Глаз врёт, инструмент — нет». Компьютер не может врать. И если он ежедневно мне показывает обширный массив текстов (в том числе и обо мне, сироте), который эти люди из себя эманируют, то сомневаться в их существовании (как минимум в качестве субъекта эманации текстов) было бы глупо.

— Я уточню: их нет персонально, личностно. Обычные «слепые силы судьбы», которые нужны любому романтическому поэту в качестве структуры, лепящей биографию. Обычная ситуация с людьми, выделяющимися в общем потоке. А вы реагируете на них, обижаетесь. Кстати, вам постоянно предъявляют обвинение в обиженности. Почему? С чем это связано и насколько справедливо?
— Насчёт слепых сил судьбы это здорово. Представил себе наших упитанных, говорливых, весьма довольных собой «арбитров изящества» («экспертов») в виде мойр и эриний. Настроение сразу улучшилось.

Я себя как-то не очень считаю выделяющимся в общем потоке. Сорок с лишним лет не выделялся, а потом вдруг на тебе, выделился! Странно это. А насчёт обиды...

Так сначала обидят, а потом обвинения предъявляют. Поэта обидеть, известное дело, каждый может. А с технологической точки зрения интересно бы проанализировать, кто на что больше ведётся: я на их обидные в отношении меня действия или они на мою позицию обиженного. Это, кстати, вполне традиционный русский литературный (и не только литературный) образ. «Взяли мою копеечку; обижают Николку!» Но обвинения меня в обиженности ― это просто ещё один способ сказать обо мне гадость то есть опять же обидеть.

— Тогда зачем вы обижаетесь? Ведётесь?
— Обида — один из главных двигателей моего стихотворчества. Ну не знаю. Мне кажется, чтобы человек начал писать стихи, в нём должна быть дисгармония, что ли, какая-то. Если и так всё хорошо, то зачем стихи писать? Есть масса гораздо более полезных и приятных занятий. А вот когда одиночество, чувство неполноценности, болезнь, обида, комплекс вины, ненависть. Короче, ущербность. Тогда есть материал, из чего стишки кроить. Я так думаю.

— Счастливая любовь стихов не знает? Кому обращены ваши «Челобитные»?
― Может быть, и знает, но это совершенно далёкий и непонятный мне феномен.

Кому адресует человек свои слёзы, свои стоны, свой ропот? Городу, миру, небесам. Там есть и конкретные адресаты. Ю.М. Лужков, например. Смысл названия в продолжении великой русской традиции прошений, плачей, жалоб, причитаний. Долой навязываемую нам врагами, чуждую, антинародную традицию смайлов и «у меня всё Окей!». Как говорила героиня одного отличного фильма: «Я сотру улыбку с твоего лица!»

— А вы не боитесь, что поэтическая маска прирастёт к лицу? Уже приросла. Посеешь характер — пожнёшь судьбу. Я своими вопросами всё время пытаюсь пробиться к вам как к человеку, а вы мне отвечаете в рамках своего поэтического образа, вот мы и говорим о какой-то хне вместо того, чтобы по-честному рассуждать о влиянии на вас, скажем, Мандельштама и Бродского…
— Мне поздно бояться. Мне много лет, жизнь практически прошла. И я не понимаю, зачем пробиваться ко мне как к человеку? Во мне ничего интересного нет, кроме авторства текстов. Как там у Маяковского: «Я поэт. Этим и интересен» (цитирую по памяти). Я бы добавил вслед за Лютером слово «только». Я пишу стихи, только этим и интересен.

Что касается Мандельштама и Бродского, то они повлияли на всех без исключения пишущих сегодня стихи. Мне кажется, мелкие филологические разборки читателям будут скучны. Мне они, например, скучны.

— А что вам не скучно?
— Мне интересно, когда текст размыкает свои границы и начинает каким-либо образом взаимодействовать с окружающей действительностью. Напряжение, возникающее между текстом и жизнью, мне интересно. А выискивание следов влияния, инвариантов, деконструкции, всё это вращение текстов вокруг самих себя... Ну, платят кому-то деньги за эти занятия. Исполать им. Но это не моё.

Беседовал Дмитрий Бавильский

Фото: chaskor.ru