Re: цензії

Возможно, есть нечто провиденциальное в том, что трагическое затухание Егора Радова совпало во времени с появлением практически равнозначной величины – Михаила Елизарова. Большой репутационный ущерб Елизарову, конечно, нанесло получение премии Русский Букер (2008). Хотя с кем не бывает. Но предубеждение существует. Сам убеждался. Факт.

Еще мне кажется, что в 90-е годы «Большой треугольник» русской новаторской прозы выглядел так: Сорокин – Пелевин – Радов. Сегодняшний топ-триумвират: Сорокин – Пелевин – Елизаров.

«Мультики» – это «роман воспитания», история превращения гопника в педагога. Можно заметить, что состоит роман из трех не отделенных друг от друга частей.

Первая часть – рассказ о том, как школьник Герман Рымбаев в конце 80-х попадает в группу подростков, промышляющих гоп-стопом, в том числе «мультиками» (пацаны берут с собой девушку, под шубой она голая, перед встречным мужчиной девушка на несколько секунд распахивает шубу, и тот вынужден раскошеливаться за увиденные сиськи и прочее). Это первая четверть романа.

Во второй части Германа, выручающего девушку (ту самую, гоп-стриптизерку), ловит патруль и доставляет в детскую комнату милиции № 7, при которой существует таинственный «реформаторий» (так в советское время назывались закрытые воспитательные учреждения для несовершеннолетних правонарушителей). Старший инспектор Ольга Викторовна Данько после непродолжительной беседы отводит Германа в изолятор, куда к нему наведывается заведующий реформаторием и сам бывший воспитанник этого заведения Алексей Аркадьевич Разумовский (по прозвищу Разум). Он показывает Герману диафильм (тоже «мультики») с историей собственного «перерождения» – из подростка-убийцы в заслуженного педагога. Это примерно половина объема романа.

В третьей части Герман приходит в себя в больничной палате, как выясняется, после приступа какой-то психической болезни. Он пытается разобраться в том, что произошло в пресловутую ночь. Больше всего он боится, что родители отдадут его в реформаторий. Приступы психической болезни повторяются, но Герман с помощью врачей справляется с ними. Бывший гопник становится одним из лучших учеников в классе и поступает в педагогический институт. Это заключительная четверть романа.

В самом конце выясняется, что эпизод с пребыванием Германа в детской комнате – это результат его психического расстройства, хотя непонятно, с какого именно момента реальные события сменяются галлюцинацией. Таким образом, отделить явь от бреда можно только ретроспективно. Сам по себе прием не нов и, в общем-то, обкатан еще в «Гробовщике» Ивана Петровича Белкина.

Пожалуй, мы сможем разобраться в романе, если выясним, какое именно психическое расстройство сразило героя. Это легко сделать, поскольку повествование ведется от первого лица и не случайно начинается в характерном для многих вещей Елизарова «нейтральном стиле» (напоминающем язык, использованный Камю в «Постороннем»). На фоне «внемодального письма» признаки прогрессирующего психического расстройства видны как на ладони.

Чтобы определить эмоционально-смысловую доминанту «Мультиков» и тип личности («акцентуацию характера») повествователя, воспользуемся удобной типологией, предложенной Валерием Беляниным в книге «Психологическое литературоведение» (М.: Генезис, 2006).

Опираясь на работы знаменитого психиатра Петра Ганнушкина (1875–1933), Белянин выделяет шесть базовых акцентуаций: гипоманиакальную, депрессивную, истероидную, шизоидную, паранойяльную и эпилептоидную. Методом перебора можно сразу отбросить первые четыре возможности. А вот на признаках паранойяльной акцентуации стоит остановиться поподробнее.

Наиболее существенны следующие три признака паранойяльной личности, выделенные Ганнушкиным: 1) одержимость сверхценными идеями («самым характерным свойством параноиков является их склонность к образованию так называемых сверхценных идей, во власти которых они потом и оказываются; эти идеи заполняют психику параноика и оказывают доминирующее влияние на все его поведение»); 2) подозрительность («сопротивление, несогласие, борьба, на которые они иногда наталкиваются, вызывают у них и без того присущее им по самой их натуре чувство недоверия, обидчивости, подозрительности»); 3) мания преследования («в каждой мелочи, в каждом поступке они видят оскорбление их личности, нарушение их прав… очень скоро у них оказывается большое количество «врагов», иногда действительных, а большей частью только воображаемых»).

Как выясняется в конце романа, детская комната милиции – это галлюцинаторный бред Германа Рымбаева. Следовательно, и Ольга Викторовна Данько, и Алексей Аркадьевич Разумовский – продукты расстроенного ума Рымбаева, персонификации отдельных сторон его личности, его затаенных страхов и чаяний. Но оба работника детской комнаты – люди одержимые сверхценными идеями, а Данько – еще и с ярко выраженной манией преследования. Вот типичный пример ее речи: «Враг стал хитрей, изворотливей. Это он, прикинувшись голой бесстыдницей с журнальной обложки, улыбается тебе. Он, в виде крепыша с кастетом и автоматом, смотрит на тебя с экрана телевизора. Все это один и тот же враг – капиталистическая идеология и ее верные псы: порнография и насилие. Они рвут на части нашу страну…» Герою даже кажется, что с ним говорит не человек, а методический сборник.

Данько и Разумовский изъясняются почти одними советскими штампами: «борьба за оступившегося ребенка», «в каждом детском преступлении весомая доля общественной вины», «перед бывшими нарушителями пышным розовым бутоном раскрывается новый, неизвестный мир простых человеческих радостей», «помогают в трудной миссии – искоренении изъянов воспитания», «даже в самой черной душе закоренелого преступника есть потаенные залежи добра» и т.д. Но, по сути, вся официальная советская риторика – это паранойяльный дискурс («Кто не с нами, тот против нас», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Доверяй, но проверяй» etc). Как показывает Белянин, проникнуты паранойяльным мироощущением и тексты Аркадия Гайдара – одного из самых любимых писателей Елизарова.

Именно подозрительность героя, проявляющаяся во внимании к деталям, делает его рассказ интересным. И нас не удивляет, что повествователь по сюжету – малообразованный гопник. Мы объясняем складность речи пробудившейся наблюдательностью героя, которому любые мелочи представляются значительными и важными. И чем дальше – тем больше. Вот как, например, описывается Германом уборная в детской комнате: «Возле унитаза на гвозде висел похожий на хомут стульчак. Кран был обычный, без смесителя – только с холодной водой, от которой руки, а за ними все тело покрылось мурашками. Полотенце на крючке пахло подмокшей плесенью, так что я предпочел вытереть руки о штаны».

Что паранойяльная акцентуация, стимулируя наблюдательность, приводит к появлению литературных способностей, открыл Чезаре Ломброзо. В трактате «Гениальность и помешательство» (1863) он целиком приводит автобиографию одного своего пациента-параноика и добавляет, что составлена она «так хорошо, что если исправить некоторые орфографические ошибки, то она годилась бы в печать». Вот цитата из нее: «Когда я зашел в третий раз, обе женщины были возле конторки, но мать закрывала своей тенью дочь, сидевшую около стены. Меня встретили очень любезно. Пока мать отвешивала мне сахар и кофе, я не мог видеть дочери; когда же я спросил мыла, то мне стало видно ее, и я мог взглянуть ей прямо в лицо. Сделав вид, что я хочу поближе посмотреть, то ли мыло мне дали, какое нужно, я тоже приблизился к конторке. На весы был положен кусок мыла средней величины, не слишком большой, не слишком маленький…» Бросается в глаза сходство стиля этого душевнобольного и Германа Рымбаева (ни в коем случае нельзя отождествлять Елизарова с его героем).

Подозрительность героя проявляется и прямо. Вот фрагменты его внутреннего монолога: «Она рассмеялась тревожным фальшивым звоном, как смеются актеры на детских спектаклях», «Едва я отрывал взгляд от экрана, меня окутывала волна тревоги, причем не умственной, а нутряной, словно бы начинали паниковать кости и мышцы», «Я оглянулся. Разумовский с бешеной рукой на поворотном колесике напоминал сатанинского шарманщика. Это рука будто вворачивала в меня огромный острый щуп. Тускло освещенное проектором лицо Разумовского переливалось железными бликами потустороннего зла», «Я бы по достоинству оценил весь этот пламенный монолог, если бы не озорные искорки, то и дело вспыхивающие в подведенных глазах Ольги Викторовны», «Истошно, будто их облили бензином и подожгли, визжали макаки… Такими же во всю пасть оскаленными звуками смеялись Ольга Викторовна и Разум Аркадьевич».

И наконец, после того как Герман очнулся в больнице, у него налицо симптомы классической мании преследования. Ему кажется, что родители ему врут – делают вид, что ничего не знают про детскую комнату, а на самом деле выжидают удобный момент, чтобы отдать его в реформаторий.

Но есть еще один тип акцентуации, которого мы не коснулись, – эпилептоидная. Сам Елизаров делает намеки, что у его героя именно эта форма психического расстройства. Несколько раз врачами упоминается слово «эпилепсия», говорится об «ауре» (имеется в виду состояние, предшествующее эпилептическому припадку) и т.д.

Для эпилептоидной акцентуации характерно более жесткое разделение добра и зла, более мрачный колорит, экзистенциальные терзания вместо склонности к образованию сверхценностей. Интересно, что и работники детской комнаты, и родители по-своему желают Герману добра. И он это понимает. Детская комната никак не могла быть рождена мрачным эпилептоидным сознанием (сконструировавшим бы что-то вроде карцера): «Стены были оклеены очень домашними обоями в васильках и колокольчиках. Такие же голубенькие полевые цветочки украшали пышные с рюшами шторы. Имелась кровать детского калибра со взбитой, как акулий плавник, подушкой и красным стеганым ромбом одеяла, глядящим из белоснежного пододеяльника. Рядом с кроватью стояла бамбуковая этажерка с десятком книг, шкаф для одежды, торшер с бирюзовым абажуром. Была маленькая искусственная елка с гирляндой огоньков…»

Впрочем, даже если признаки эпилептоидной акцентуации присутствуют, это означает лишь, что мы имеем дело со «смешанным» типом текста, содержащим в себе сразу две эмоционально-смысловые доминанты.

А теперь главный вопрос. Что же хотел сказать Елизаров? Зачем было с такой изощренностью описывать генезис и симптомокомплекс паранойяльного расстройства? Желал ли он сказать, что абсолютно нормальный, хотя и неразвитый, человек, каким был Герман в начале романа, – это неизбежно асоциальное существо? И что социализация сопровождается той или иной психотической акцентуацией (которая по своей сути есть что-то среднее между нормой и патологией)?

Если так, то эта нетривиальная мысль получила блестящую художественную разработку. А если нет, то открывается поистине безграничный простор для интерпретаций…
Михаил Бойко