Литература online. Опасная ошибка Анны Голубковой и Леонида Костюкова. Олег Павлов: загадка и разгадка. Удвоение Александра Суконика: кто вы, Гарик Красский?

В последнее время среди критиков и стиховедов вновь распространилось очень вредное заблуждение. Согласно этому заблуждению качество поэзии (как отдельного стихотворения, так и авторской поэтики в целом) должно определяться её новизной.

Внимание: ошибка!

Вот Анна Голубкова, пытаясь уесть не нравящегося ей поэта Всеволода Емелина, бросает мимоходом аналогию…  

«Однако ничуть не удивительно, что никто не посвящает честному строителю табуреток ни монографий, ни восторженных рецензий. Эти «блага» — удел тех, кто строит целые дома, проектирует города и открывает новые страны».

А вот Леонид Костюков высказывает то же самое — более мягко по форме, но гораздо жёстче в содержательном плане. И не без претензии на подведение научно-теоретической базы…

«Так или иначе, есть культурно бессмысленные стихи (курсив авторский. — К.А.). Именно про них возникает вопрос: а зачем вы это написали? Я бы немного откорректировал его: а зачем вы это нам принесли? Из миллиона стихотворений, написанных за год по-русски, более 99% не имеют культурного смысла и бесследно исчезают, будучи помещёнными в русскую поэзию…»

Такая установка, если принять её за должное, может привести к очень скверным последствиям.

Ведь любое стихотворение, способное дать радость сердцу и уму, так или иначе связано с общемировым и национальным культурным контекстом; хорошие стихи на русском языке всегда пребывают в рамках «русской поэзии, условно говоря, от Сумарокова до Херсонского».

А теперь вообразим себе стихотворную чепуху.

…Написать «качественную чепуху» не так просто. Чепуха может оказаться «архетипической» (и тогда автора обвинят в подражании Хлебникову), «намеренно абсурдной» (осторожно! Неподалёку Хармс!) или «метафизической» (а здесь вотчина Введенского).

Вообразим чепуху рафинированную: в ней нет ни архетипов, ни комического абсурда, ни метафизики — ничего, за что было бы возможно уцепиться и поймать автора. Представим себе нирвану белиберды, «словесный белый шум», намертво отключающий читательские мозги на пятой строке…

Разумеется, такого в русской поэзии не было и не могло быть.

О любви созданы миллионы стихотворений, поэтому всякое новое стихотворение о любви не будет новым. Оно выйдет «как у Пушкина», «как у Блока», «как у Цветаевой», «как у Рубцова», «как у Веры Павловой».

Но каждая новая стихотворная чепуха — всегда нова. Она — нечто «первое в своём роде».

Вот и получается, что плодить чепуху лучше, нежели писать о любви.

Собственно говоря, все мы являемся свидетелями того, как отдельные «цеха профессиональных поэтов» ныне превращаются в предприятия по массовому производству, рекламированию и распространению чепухи.

…Стихи могут писаться «для радости»: для сопереживания, катарсиса и всего такого прочего.

Но иногда стихи могут писаться для «потребности социокультурных меньшинств».

В России так легко топыриться, понтиться, надмеваться и элититься на пустом месте. «Мы устроили ночной клуб в теле жилого дома (как в дупле зуба), колбасимся там — вот мы и элита (а вы не элита). Мы носим галстуки от «Кукорямболамбини» — вот мы и элита (а вы не элита). Мы пишем строки без знаков препинания — вот мы и элита (а вы, простецы, пишущие строки со знаками препинания, не элита)».

Стихи «для понтов и растопырки» — плохой случай. Мне о нём говорить не хочется.

Я полагаю, что стихи должны быть «для радости».

Всякий, кто согласен в этом со мной, понимает: новизна поэзии — качество в общем желательное, но отнюдь не главное и не основополагающее. Бывает поэзия очень хорошая, но не новая; а бывает поэзия совершенно новая, но безнадёжно плохая.

Более того, я заметил: хорошие стихи производят такое впечатление, что они были всегда. Просто автор выявил их присутствие в мире. Словно бы протёр тряпочкой по закопчённой чёрной доске — и из мрака пресуществилось чудо искусства.

Плохие же стихи как будто бы никогда не существовали. Они — единичное уродство, нелепая мутация, химера, мерзкая гримаса бытия, случайная «опечатка природы».

Похороны хомячка

Олег Павлов — странная фигура. Обманчивая, словно сфинкс. Поначалу Олег Павлов практиковался на армейских сюжетах и ужасах. «Вот не повезло человеку; какая же тяжёлая была у него служба…» — думали все. То и дело вспыхивали споры о реализме, натурализме и намеренном очернении наших доблестных вооружённых сил.  

Впрочем, можно было догадаться, что дело не только в тяготах службы.

Слышал я и многочисленные гневные высказывания о «социальных комплексах Павлова», о том, что он-де ненавидит интеллигенцию и потому так любит люмпенов.

Но ведь Павлов вполне «из интеллигентной семьи»…

Я сам некогда обманулся в отношении этого автора. Рецензируя «Карагандинские девятины», я углядел в Павлове «сознательный манихейский негативизм» по отношению к материальному миру и его радостям.

Тогда я (в который раз) забыл о том, что всегда надо выбирать самое простое объяснение. Не книжное, концептуально-идеологическое, а естественное, природное.

В 11-м и 12-м номерах журнала «Знамя» опубликован роман Олега Павлова «Асистолия», полностью разрешивший «загадку Павлова».

Разгадка оказалась на удивление простой…

У Олега Павлова нет чувства юмора. Вообще.

Здесь надо сделать разъяснение. Когда мы говорим «у него нет чувства юмора», обычно нашему воображению рисуется смешной чванливый дурак-индюк.

Но ведь человек без чувства юмора может быть умным, тонким, глубоким, ранимым, сострадательным.

Просто он так устроен, что ему не хватает какого-то важного душевного фермента, позволяющего оценить себя и свои жизненные проблемы со стороны, отстранить и остранить их.

…Роман «Асистолия» написан (как бы) от имени вымышленного героя, художника средних лет. Это не обманет никого: понятно, что «Асистолия» — подробная личная исповедь самого Олега Павлова, повествующая о его жизни с детских времён.

А начинается она с того, что у Мальчика (так поименован герой-повествователь) отчего-то раз за разом дохнут хомячки.

С мальчиком, хоронящим хомячков, всё почти в порядке (может быть, ему нужна лёгкая психологическая коррекция, не более того). Хуже — с дюжим 40-летним дядей, описывающим всё это. И с дядиным трагическим пафосом, равномерно заполняющим все двести страниц «Асистолии». Дядя не видит, что на некоторых страницах этот пафос явственно становится смешным. Зато все мы видим это.

Цинизм принято ругать. В избыточных дозах цинизм действительно ужасен. Но цинизм в малых дозах необходим, он тот самый «витамин С», без которого невозможно нормальное развитие личности.

Очень хорошо, что малыш жалеет умершего любимого хомячка. Но когда-нибудь, на 10-м или 15-м хомячке, малыш должен взрастить в себе хармсовское отстранение (остранение) к хомячковой смерти. То есть цинизм. То есть чувство юмора.

Иначе из него, из милого сострадательного малыша, вырастет ходячий экспонат кунсткамеры, несчастный гемофилик, гнойный Иов, от пят до ушей покрытый неисчислимыми кровоточащими ранами, ранками, царапинами и ссадинами. Такой, как герой-повествователь «Асистолии».

Давно замечено: Олег Павлов пишет недобрую литературу. В ней есть нелюбовь к бытию. По крайней мере к одному основополагающему элементу бытия — к радости. Павлов словно бы изначально не способен радоваться жизни и стремится скомпрометировать, зачернить, отравить все радости, какие ни есть. Выявить, открыть, обнаружить, извлечь в каждой радости «грех и скверну». Посыл Олега Павлова — недоброе сострадание.

Писателя, исследующего тёмные стороны жизни, принято сравнивать с врачом-хирургом. Я не доверюсь врачу-хирургу, начисто лишённому цинизма. В самый важный момент операции его рука судьбоносно дрогнет, и он зарежет пациента из-за излишнего сострадания.

Лучше уж циники. Доктор Чехов. Зощенко. Довлатов.

Агасфер

Ещё одна исповедь — толстенная книга Александра Суконика «Спаси нас, доктор Достойевски!».

Есть жанр, который я называю «еврейские мемуары». Между прочим, сейчас он крайне распространён; достаточно открыть любой номер журнала «Знамя», чтобы ознакомиться с его образцами.

Мне в нынешних «еврейских мемуарах» недостаёт рефлексивности. Их авторы всенепременно уверены в себе и в своём жизненном пути. Это странно: еврейская ментальность всегда славилась рефлексивностью, милой вудиалленовскостью.

В ком совсем нет новоеврейского нерассуждающего самодовольства, так это в Александре Суконике. Вот уж Гамлет-рефлексёр-зануда: двести раз отмерит и ни разу не отрежет, перед каждым шагом будет нескончаемо рассуждать о собственной идентификации, взвешивать её на незримых весах, а в итоге так и не сделает шаг.

Казалось бы, «…доктор Достойевски» — типичнейшие «еврейские мемуары». Налицо все соответствующие биографические вехи. Одесское детство, военная эвакуация, возвращение в Одессу, школа-двор-коммуналка, колоритные родственнички, дерибасовская шальная молодость, конструкторское бюро, преподавание, Москва, московские интеллигентские круги, переезд в США, эмигрантское житьё-бытьё.

Но всё это не совсем такое, как в типичных современных «еврейских мемуарах». Чуть-чуть другое. Потому что пропущено через фильтр въедливой неусыпной рефлексии. Автор каждую секунду соотносит себя с теми или с этими. Хулиганы или отличники, парикмахеры или шпана, одесситы или москвичи, красные или белые, провинциалы или интеллектуалы, либералы или славянофилы, евреи или русские, русские евреи в Америке или немецкие евреи в Америке (а может быть, лучше румыны или гаитяне?), Лев Толстой или Достоевский, Иерусалим или Афины?

Да и московское окружение Александра Суконика не вполне типично для «еврейских мемуаров»: ученики Бахтина, советские молодые неопочвенники 60-х. Вадим Кожинов, Елена Ермилова, Георгий Гачев. Суконик признаётся, что сблизился с почвенниками (а не с совлибералами) из антисоветского максимализма. Либо всё, либо ничего; долой половинчатость и компромиссы, да здравствует эстетическая цельность и т.п.

Книга Александра Суконика состоит из двух равнообъёмных частей-половин. Первая часть называется «Приуготовление к роману. Имитация мемуара». Это чистый нон-фикшн; здесь все реальные лица названы своими именами.

Вторая половина книги — собственно «Роман». С альтер эго — вымышленным главгероем — Гариком Красским (эмигрировавшим из «советской Византии» в «американские Афины»), с его переназванными друзьями (Гачев поименован Кочевым, Кожинов — Алуфьевым). Наконец, с выдуманным трагическим финалом (Гарику Красскому авторской волей суждены безумие, распад личности, скатывание на дно жизни, бомжевание, нелепая гибель).

Как будто бы ребёнок сначала рисовал зелёным карандашом, а затем зелёный карандаш сломался (или надоел) и ребёнок стал рисовать ту же картину с теми же героями, но уже красным карандашом. И сюжет получился совсем иным. Красный волк съел красного зайца (а если бы они были зелёными, заяц бы обязательно уцелел).

Возможно, такая удивительная композиция магична. Александр Суконик спасает себя, создавая и отдавая на заклание своего несчастливого двойника. Такого же, как он, Колобка, Агасфера. Ушедшего, ускользнувшего от всех, не пришедшего ни к кому.

…Читайте книгу Александра Суконика. В ней так много бесценной информации о Пастернаке и Диккенсе, об Одессе и России, об Америке и русской литературе, о еврейском шлимазле и русском интеллигенте (а ещё о том, что это зачастую одно и то же).

Ох, не зря эта книга такая толстая…

Кирилл Анкудинов, Майкоп