Завантажити

определённости и форме, в которой каждая имеет своё бытие. Будучи таким образом положены и в буквальном смысле обусловлены этим субстантивированным актом познания Единого, или Умом, умопостигаемые вещи ни в каком отношении не отличаются от него. Они суть Ум, Ум есть его собственные объекты. Но мы только что сказали, что каждый из объектов Ума является сущим. Взятые в своей совокупности, они составляют тотальность бытия. И поскольку Ум тождествен совокупности своих объектов, можно сказать, что он есть само бытие, или, напротив, что бытие и ум составляют одно и то же. В этом выводе Плотин, помимо Платона, смыкается с Парменидом: «Мыслить и быть – одно и то же». Правда, Плотин тут же старается уточнить, в каком смысле он принимает этот тезис. Но ужесточение смысла формулировки лишь резче подчеркивает ту абстрактную необходимость, которую она выражала изначально. Плотиновская космогония в почти что ощутимой форме передаёт непредставимость самого бытия, когда оно сводится к состоянию чистой сущности. Тогда интеллект уже не находит в нём ничего, что могло бы обосновать его. Поэтому он вынужден лишить бытие власти в пользу чего-то другого, что служило бы источником бытия. Отсюда – парадоксальность онтологии, где бытие уже не является материей, из которой сделано всё существующее. Потому что за бытием, и как бы у его истоков, стоит небытие, именуемое Единым60.
В качестве комментария добавлю, что тот факт, что, как утверждает Э.Жильсон, Плотин различает бытие и Единое и выводит бытие из Единого, свидетельствует о том, что во времена Плотина термин «бытие» использовался для обозначения сути сущего и бытие отождествлялось с неким первоначалом. Плотин же показывает, что первоначалом дело не исчерпывается и человеческое мышление для того, чтобы мыслить мир, нуждается в неком метатеоретическом обосновании, задающем мышлению изначальный импульс, импульс, порождающий мышление и привходящий в мышление извне, импульс, репрезентирующий в себе единство человека и реальности и тем самым делающий возможным самого человека и его сознание. Это метатеоретическое начало человеческого мышления он именует Единым. Нетрудно видеть, что так понятое Единое фактически совпадает с древней интуицией бытия как тотальности сущего, именно эту интуицию созерцал Парменид, создавая свою великую поэму о Бытии. Ранее мы показали, что развитие философии пошло по пути забвения этого первоначального смысла бытия и такое забвение было тем более лёгким, что оно лежало в русле тех интуиций, которые накапливались у человека по мере развития опыта деятельности, и бытие, понятое как первооснова сущего, реально связано с бытием как тотальностью сущего. Однако рано или поздно возвращение к исходной интуиции бытия было неизбежным. Без бытия, в смысле тотальности сущего, невозможно понять и построить убедительную теорию человеческого сознания, а без восстановления доступа к опыту бытия невозможно человеческое существование.
Таким образом, в учении Плотина пересеклись две тенденции в подходе к бытию. Одна сугубо теоретическая, связанная с тем, что понимание человеческого сознания неумолимо требовало введения теоретического конструкта, обозначающего бытие в смысле тотальности сущего и обеспечивающего человеческое сознание переходным звеном между реальностью (объективностью) и субъективностью. Вводя понятие Единого, Плотин фактически наделяет его всеми теми свойствами, которые присущи интуиции бытия как тотальности сущего, связывает его с бытием как сутью сущего и тем самым замыкает цикл античного мышления о бытии. Вторая тенденция, обусловливающая интерес к бытийной проблематике (сугубо практическая – развитие человеческой деятельности и связанное с ней отчуждение), привела к тому, что символы, стоящие за античным мышлением, утратили свою конструктивную силу, но не утратили своей регулирующей способности. Античные мыслители эпохи упадка хорошо чувствовали, что в идеологической области прежнее мышление уже не работает, что оно не обеспечивает человека ресурсами, необходимыми для самоопределения в условиях кризиса античной цивилизации, но они не могли просто отбросить его за ненадобностью. Ведь вся история Римской империи демонстрировала преимущества общества, построенного на рациональных принципах, перед остальным варварским миром, который вынужден был покоряться воле Великого Рима. Рациональное дискурсивное мышление по-прежнему было почитаемо и в авторитете. Выходом из создавшегося положения было бы рационально обоснованное самоограничение разума и легитимизация бытийных интуиций и связанного с ними типа духовной активности как вполне адекватного способа мировоззренческого самоопределения человека. Именно это и сделал Плотин. Он показал, что интуиции, с которыми имеет дело человек в процессе бытийного опыта, не только необходимы, но и адекватны, и человек нуждается в них для своего полноценного существования, а перед лицом тайны бытия наиболее адекватная позиция человеческого разума – это апофатизм. Косвенным признанием успешности этой миссии

читати