Завантажити

Если ранние философы ещё не отделяли рассудочное мышление от мифологического и забавно применяли сугубо дискурсивные аргументы для исследования вопросов божественных, то уже со времён Аристотеля такое смешение считается недопустимым и философия всё в большей и большей мере становится похожей на логическое исчисление. Такой ход развития был возможен ровно до того момента, пока великие символы Античности, среди которых суверенный разум занимал одно из центральных мест, продолжали подпитываться токами бытия. Как только эта связь с бытием была нарушена, то и мышление перестало быть чем-то б?льшим, чем простое мышление, и возникла острая необходимость в поисках альтернативных путей к бытию.
Но признание того факта, что дискурсивное мышление само по себе не в состоянии обеспечить человека доступом к опыту бытия, не означало автоматического отказа от мышления, человек не мог отказаться от мышления и остаться самим собой. В таких условиях необходимо было обозначить границы компетенции разума и не пытаться посредством его решать вопросы, для него неразрешимые, тем более что ничего, кроме вреда, такие попытки принести не могли. Решению собственно этих задач и посвятил себя Плотин. Именно он последовательно и достаточно строго обосновал положение о том, что дискурсивный разум, по крайней мере тот, который он знал, не в состоянии выразить природу божественного, а посему, имея дело с высокими материями, человек должен полагаться на иные, отличные от дискурсивных способы познания. Если мы вновь обратимся к Платоновой притче о пещере, то вспомним, что он ещё различает два пути к истине: путь, строящийся на основе рассуждений, и путь, в основе которого лежит непосредственное созерцание истины как несокрытости (при этом именно последний способ связи с истиной признаётся Платоном более высоким и совершенным). Ко времени, когда творил Плотин, это различие если и не забылось, то отошло на второй план. Предпочтение отдавалось истине как результату применения достаточно сложных и опосредованных процедур, всё, что не проходило через горнило рассудка, изначально рассматривалось как подозрительное и потенциально ложное. Заслуга Плотина заключается в том, что он предпринял попытку легитимизации недискурсивных форм мышления и тем самым дал античному человеку право на суверенные поиски духовной опоры в рушащемся античном мире. Разумеется, это утверждение относится к очень небольшой группе античных интеллектуалов и никоим образом не касается основной массы людей той эпохи. Тем не менее именно они, интеллектуалы, творили высокую культуру, и проблемы, перед которыми они стояли, были проблемами общечеловеческого масштаба, и именно они (эти интеллектуалы) в конце концов и выбрали христианство как форму альтернативной идеологии, обеспечивающую духовные нужды человека эпохи заката Античности.
Возвращаясь к размышлениям Плотина, обратим внимание читателя на то обстоятельство, что вся философская проблематика, которая затрагивается Плотином, в той либо иной мере касается проблемы бытия, и это показательно. Собственно исследуя бытие, античное мышление впервые столкнулось с фактом своей принципиальной ограниченности, с тем фактом, что понятийное мышление развивается уже внутри бытийного пространства и посему не готово, да и не должно, задумываться о том, что такое бытие. Отнюдь не случайным является то обстоятельство, что для понятий безразлично, обладает ли статусом бытия его объект или нет. Всё выглядит таким образом, что вопросы бытия не в компетенции дискурсивного мышления и разрешаются иным образом и на другом уровне, относятся к метатеоретическим вопросам и удостоверяются не посредством мышления, а посредством опыта бытия, который один в своей непосредственной убедительности способен дать человеку уверенность в бытии объективного мира и самого человека.
Здесь уместно обратиться к исследованиям Э.Жильсона, который убедительно продемонстрировал связь идей Плотина с учением о бытии, разрабатываемым в античной философии. Так, он утверждает, что подобно мышлению Платона, мышление Плотина в значительной мере есть рефлексия о бытии. Вот почему онтология составляет сердцевину обоих учений. Как и у Платона у Плотина онтология достигает последней глубины в тот момент, когда она пытается определить бытие в его сущности и констатирует, что бытие как таковое в итоге зависит от чего-то, что его превосходит. Это «что-то» есть изначальное и существенное отрицание множественности, то есть Единое.
В самом деле, как считает, например, Э.Жильсон, на Едином только утверждается бытие всего не-единого, только благодаря ему каждое не-единое есть то, что есть, ибо все не-единое, хотя бы оно было многосложное, не есть ещё само по себе сущее; каждая вещь нами мыслится и называется как определённая сущность лишь в предположении присущего ей единства и тождества. Взятая в каждой из множества существующих вещей, которые благодаря ей обладают единством, а значит, и бытием, эта самотождественность всё ещё остаётся единством по причастности. Но

читати