Завантажити

(например, в споре об Эросе в «Пире») не столько как нейтральный предмет бесстрастного рационального созерцания, сколько как трансцендентные сущности, которые, будучи непосредственно познаны просветлённым философом, пробуждают ответное эмоциональное напряжение и даже мистический восторг. «Философ» означает буквально «любитель мудрости», потому он подходит к своей интеллектуальной задаче как к романтическому поиску вселенского смысла. Природа представлялась Платону не только эпической и рациональной, но также и эстетической реальностью. Добро, Истина и Красота объединялись в Верховный творческий принцип, одновременно утверждающий нравственность, надёжность разума и эстетическую чуткость. Будучи наиболее доступной из форм, воспринимаемой даже посредством физического зрения, Красота открывает человеку существование других форм, побуждая философа к блаженному созерцанию и познанию Истины и Добра. Потому Платон и утверждал, что философом может стать только человек с темпераментом любовника. Философ должен быть внутренне готов отдаться высочайшей форме Эроса – вселенской страсти, ищущей восстановления былого единства с божественным началом и слияния с ним. Нечто подобное мы находим и у Аристотеля, который, несмотря на всю присущую ему трезвость мысли, всё же признавал существование высших, лежащих в основе философии, начал, схватываемых посредством созерцания и интуиции.
Отметим, кстати, что различные подходы к трактовке природы общих сущностей у Аристотеля и Платона обусловлены не столько различной логикой, сколько различными способами их представления. Для Платона идеи – это нечто непосредственно созерцаемое, данное человеку объективно наряду с миром вещей, а для Аристотеля общее – результат не созерцания, а умозрения, открывающего их (идей) природу путём анализа неких общих свойств доступной восприятию действительности, соответственно идеи рассматриваются как продукты обобщения и абстрагирования, а не как объективные гипостазированные сущности и, соответственно, Аристотель не страдает проблемой соотнесения мира идей с миром вещей. Это обстоятельство является хорошей иллюстрацией процесса вытеснения мифологического концептирования из ткани античной философии. Эти два мыслителя – практически современники, но мыслят при помощи разных средств. У Платона мы имеем дело с амальгамой мифологического и деятельностного, в то время как Аристотель по преимуществу рассуждает о философии, оставляя непосредственному созерцанию высших сущностей лишь абсолютно необходимое в его системе место, хорошо понимая всю двусмысленность складывающейся ситуации.
Развитие человеческой деятельности, переход от «инстинктивного труда» к сознательной целесообразной деятельности поставили на повестку дня два вопроса. Первый – это мотивация человеческой деятельности, которая в силу её опосредованного характера требовала от человека концентрации на таких типах активности, которые не были непосредственно связаны с основными витальными потребностями человека, и, соответственно, перед человеком встала необходимость бытийной переинтерпретации деятельности, что приводило к бытийному камуфлированию частичных деятельностных актов и, как следствие, мотивировало человека к продолжению деятельности. Второй вопрос, который приходилось решать человеку той эпохи, – это вопрос поддержания доступа к бытийному опыту. Дело в том, что развитие деятельности и её несомненное значение в деле человеческого утверждения в мире приводили к доминированию деятельностного измерения в системе человеческой активности и, в тенденции, к господству деятельностного начала в сознании. Ситуация усугублялась ещё и тем обстоятельством, что деятельностное сознание и бытийное сознание строились на разных механизмах – соответственно дискурсивно-аналитическом и синтетически-метафорическом, потому и опиралось оно в своём функционировании на различные (находящиеся в конкурентном отношении) психофизиологические субстраты. Это обстоятельство означало, что тенденция к конкуренции между деятельностным и бытийным не могла быть снята без выработки специальных механизмов их взаимодействия, то есть механизмов, обеспечивающих такое взаимодействие между бытийным и деятельностным началами, при котором развитие деятельности не приводило бы к подавлению бытийной активности и утрате доступа к бытийному опыту, выступающему энергетическим и мотивационным арсеналом для человека.
Сложно опосредованный характер человеческой деятельности приводит к тому, что непосредственные мотивы участников деятельности часто не совпадают с целями самой деятельности. Для участника деятельности существуют две реальности, одна из них связана с его частичными функциями в качестве агента деятельности, другая же представляет всеобщий аспект человеческой деятельности. Согласование их между собой становится одной из важных задач деятельностно ориентированной идеологии. Например, та же охота превращается в сложно организованную и специализированную деятельность, для большинства её участников весьма далёкую от

читати