Первые свои книги Леонид Юзефович опубликовал, будучи жителем Перми. Дебют будущего автора «Журавлей и карликов», ныне называемых критиками одним из важнейших романов наступившего века, состоялся в журнале «Урал».

Однако подлинный успех, выдвинувший Леонида Юзефовича в первый ряд современной русской литературы, он стяжал именно в столицах. Сначала — циклом исторических детективов о сыщике Иване Путилине, который часто сравнивают с фандоринской серией Бориса Акунина, а затем и своими «поздними» романами, «Песчаными всадниками» и «Журавлями и карликами».

Ныне Леонид Юзефович занят «апгрейдом» книги 1993 года «Самодержец пустыни», посвященной личности барона Унгерна. Отрывок из этого старого нового текста был любезно предоставлен «Часкору» самим автором.

— Вы долго жили в провинции, теперь живете в Москве и в Питере. Почему все мы (писатели, интеллектуалы) в конечном счете оказываемся в столице?
— Друг моей пермской юности, ныне известный писатель Анатолий Королев, когда-то уехал в Москву, потому что состояться в Перми для него было проблематично.

Он любил Брака, Джойса и Пикассо, писал авангардистские романы и на заседаниях литобъединения при Союзе писателей рассуждал о том, что ведьмы у Гойи летают в той же позе, в какой хотела взлететь с подоконника Наташа Ростова, — подхватив себя под коленками.  

Местные писатели относились к нему с большим подозрением, издавать его не хотели. А меня никто не зажимал, поскольку я сочинял историко-краеведческие повести и стихи о Монголии. Как страна социалистического содружества она вполне годилась для воспевания.

В Перми мне было скучновато, хотелось какой-то бурной умственной жизни, но, наверное, я так никуда бы и не уехал, если бы не влюбился в москвичку, на которой женился и счастливо живу с ней вот уже 25 лет.

Она музыкант, то есть из совсем другой среды, нежели та, куда я стремился попасть. И первые лет десять в Москве я был абсолютно одинок, никого не знал, жил гораздо более частной жизнью, чем в Перми.

Я переехал в Москву в 1984 году и до 2001-го издал здесь всего четыре книги, из них только одну — прозы. Известности они мне не принесли, денег — тоже. Словом, я не получил ничего, за чем обычно едут. А если что-то и получил в возрасте за пятьдесят, то произошло это по чистой случайности.

Тем не менее молодые провинциальные интеллектуалы в Москву уезжали, уезжают и будут уезжать. Многими движет еще и то соображение, которое сформулировал Чеслав Милош применительно к обаянию марксизма, действовавшему на интеллектуалов Восточной Европы во времена его молодости:

«Человек может быть только одним из инструментов оркестра, которым дирижирует богиня Истории. Лишь тогда голос этого инструмента что-нибудь да значит. В противном случае даже самые проницательные суждения останутся забавой рефлектирующего ума…

Вот вопрос, который ставится самому себе: можно ли верно мыслить и писать, если ты не плывешь в том единственном направлении, которое реально, то есть жизненно, потому что согласуется с движением действительности или законами Истории?»

Если подставить Москву на место марксизма, капкан срабатывает с той же безотказностью, хотя пружина отчасти проржавела. Человеку свойственно попадать в одни и те же ловушки под разными названиями.

Нам кажется, что в Москве мы наконец сольемся со стержневым потоком исторической жизни, а наши мысли и порывы перестанут быть чем-то частным, не имеющим общественного интереса.

Это старинный комплекс гуманитария, но без него мы теряем что-то очень важное, составляющее самую суть нашего предназначения.

— А нужно ли стремиться переезжать? Ведь в провинции пишется легче и спокойнее?
— Если говорить о городе областном, в нем давление тусовки сильнее, чем в Москве. Хотя бы потому, что здесь тусовок много, а там — одна. В лучшем случае две — почвенническая и постмодернистская (она же либеральная).

При этом все фигуранты лично знакомы, идейные и эстетические перегородки невысоки, легко проницаемы и суждения выносятся поверх барьеров. А преодолеть неодобрение хорошо знакомых людей куда сложнее, чем неприятие некоего условного истеблишмента.

В городе мне, в общем-то, наплевать на мнение обо мне соседей по подъезду, а когда у меня был дом в деревне, я из кожи лез, чтобы заслужить одобрение Ивана Ивановича или Ивана Петровича, — сам перекрывал крышу, не ходил в шортах и т.д.  

С другой стороны, исчезло то важное, что раньше можно было получить только в Москве. Прошли времена, когда Россия жила по принципу «что в столице слух, то в провинции циркуляр».

В СССР цензура к москвичу была снисходительнее, чем к провинциалу, он имел больший доступ к информации и больше шансов прославиться, но теперь все мы равны перед рублем и живем в едином информационном поле.

Рублей в Москве больше, а слава по-прежнему добывается только здесь, но многие писатели не хотят уезжать из родных городов, если они уже добились известности в столицах.

Даже критикам интернет позволяет быть услышанными везде, где их хотят слушать. Валерий Иванченко живет в Новосибирске, Марина Абашева — в Перми, Сергей Боровиков — в Саратове.

Главное отличие провинциальных авторов от их столичных коллег в том, что провинциал меньше влияет на литературный процесс. Но всем ли это нужно? И какова цена, которую платишь за возможность решать чьи-то судьбы или хотя бы подписывать гонорарные ведомости?

Часто это цена собственного дарования.

— Как город (место) влияет на нашу работу (письмо, сюжет) и влияет ли?
— Теперь — никак не влияет. Все мои романы — романы с точно определенным местом действия: Урал, Петербург, Монголия. Эти точки были важны для меня в юности, все нужные мне смыслы я нахожу там.

Если сейчас судьба занесет меня в Прагу или на Филиппины, я всё равно буду писать про Пермь и Улан-Батор.

— Ваши романы строятся на исторических параллелях. Как вы считаете, справедливо ли утверждение (на котором, например, настаивал Дмитрий Александрович Пригов) о сезонном круговращении русской истории? Если да, то какой период развития проходит сейчас наша страна?
— Исторические параллели в моих романах — это литературный прием. Он нужен мне, чтобы расширить романное пространство, формально сохраняя его камерность. Так зеркало во всю стену увеличивает размеры комнаты.

В «Журавлях и карликах» с помощью таких параллелей я хотел передать зыбкость границ между людьми, перетекание всех нас друг в друга. Отсюда в романе схожие человеческие типы в разных эпохах и самозванчество как попытка выйти за пределы собственного «я».

К цикличности истории это никакого отношения не имеет. Хотя вообще-то всякая, не только русская, история имеет элементы цикличности, как всё живое.

Никакой трагедии тут нет, нарушение цикла — это болезнь. Все мы интуитивно это понимаем и просто не хотим слишком уж буквальных повторений на протяжении нашей собственной маленькой жизни.

Что касается периода, который сейчас проходит наша страна, я знаю об этом не больше, чем любой другой. Отношение к историку как к человеку, способному понять современность лучше, чем физик или менеджер по продажам холодильников, — это предрассудок.

Как известно, история ничему не учит. Правда, я бы употребил другое слово — не обучает. Ею нельзя пользоваться для ориентирования на местности, она не способна дать никаких практических рекомендаций, но как раз учит она многому.

Прежде всего — утешающему сознанию, что в меняющемся мире сам человек не так уж сильно изменился за последние три тысячи лет.

— Что вы сейчас пишете?
— Я принадлежу к тем писателям (среди них, например, любимая мною Маргерит Юрсенар), кто возвращается к своим старым вещам и пишет их заново.

Так было с «Казарозой», которая имеет мало общего с написанной 20 годами раньше повестью «Клуб «Эсперо», хотя сюжет и герои остались прежними.

После «Журавлей и карликов» следующей моей книгой будет, надеюсь, новый, радикально переработанный вариант «Самодержца пустыни» — документальной книги о бароне Унгерне.

Она не переиздавалась с 1993 года. Мне не раз предлагали ее переиздать, но я отказывался. За последние три года я полностью переписал текст, исправил фактические ошибки и добавил много такого, чего раньше не знал или знал, но осмыслить не пытался.

В итоге книга увеличилась чуть ли не вдвое. Работа еще не закончена, но — тьфу-тьфу-тьфу! — близится к концу. Название останется прежним, хотя подзаголовок будет другой — не «Феномен судьбы барона Р.Ф. Унгерн-Штернберга», а «Барон Р.Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил».

Очень хочу увидеть в книге вклейки с фотографиями, в том числе сделанными в Монголии мной самим.

Беседовал Дмитрий Бавильский