Алла Марченко. Ахматова: жизнь. М.: АСТ, Астрель, 2009

Первое, что бросается в глаза при чтении новой биографии Ахматовой, написанной Аллой Марченко, — язык, которым временами пользуется автор.

«Из хмурого и болезненного дичка за какие-нибудь полторы недели она превращалась в вольную и смелую пацанку». Да-да, это о юной Ане Горенко. Дальше — больше: эпопея Черубины де Габриак — «история первого в России коллективного секса по телефону». Развязка же этой истории излагается так: «Не придумав ничего более умного, бедная Лиза пустила по кругу безотказный сюжетик. Дескать, Николай Степанович несколько раз делал ей брачное предложение, а она... За первым слушком, с перерывом в неделю, последовал второй. Якобы Гумилев, когда у него в мужской компании спросили в упор, правда ли это, ответил, увы, совсем не по-рыцарски. Поиметь, мол, поимел, а замуж не звал, на сексопатках порядочные люди не женятся…» (Довольно трудно представить себе, что за так изложенной историей следует дуэль на пистолетах пушкинского времени, а не, к примеру, мордобой.) А вот что пишет Марченко о Вере Шварсалон: «Эту загадочную девочку Анна и жалела, и не понимала. Давно и безнадежно любит “голубого” Мишу (Кузмина), а спит с отчимом. Не понимала и Верочкиного сожителя. Тоже мне Фауст! Высшие интересы! Философические изыски! Не успел обожаемую жену похоронить, дочку ее совратил…»

В первый момент все это производит впечатление пародийной травестии, чего-то вроде ирои-комической поэмы XVIII века: «Эней був парубок проворный». Или — подлаживания под предполагаемый язык «молодого читателя», свидетельствующего о глубочайшем к этому читателю презрении. Но постепенно понимаешь: Марченко искренне не замечает несовместимости между обывательским квазисовременным речевым потоком и той системой духовных координат, в которой жили герои ее книги. Марченко не подлаживается к читателю и не издевается над ним: она в самом деле так чувствует, думает и говорит; более того (и это самое фантастичное), она убеждена, что и Ахматова если и говорила не совсем этими словами, то думала и чувствовала — именно так. Впрочем, порою язык сплетничающей домохозяйки переходит во фрагмент дамского романа, который эта домохозяйка читает: «…Сон слил в одно два лица, два моря и две ее любви к чужому человеку, когда из всех печалей и радостей дарована только одна — радость-страдание бесконечного ожидания». Радость-страдание, образ, заимствованный из «Розы и креста» Блока, Марченко понимает так же, как простодушная Изабелла из этой же пьесы.

«Философические изыски» биографа интересуют в самом деле мало, как и филологические, и историко-литературные. Половина книги, призванной охватить 77-летнюю жизнь, посвящена семи годам из нее (1908—1915); именно на эти годы приходится появление и расцвет акмеизма. Угадайте же, сколько раз упоминается слово «акмеизм» со всеми производными на 300 страницах? Два раза. Слово «стиль» употреблено один раз, в словосочетании «стиль мужского поведения». Ни о каких «ахматовских дольниках» уж, конечно, и речи нет.

Собственно говоря, книгу Марченко с чистой совестью можно было бы назвать «Ахматова: женская жизнь». Злые языки сказали бы грубее: «Жизнь ниже пояса» — но это все-таки не совсем правда. У Марченко (как и в любом женском романе) речь идет не о чистой физиологии, но о сердце. Однако — не об уме, а без этого и описание женской, любовной жизни Ахматовой крайне не полно. Ведь Анна Андреевна, будучи не только великим поэтом, но и человеком глубокого и острого ума, любила мужчин незаурядных, и в ее отношениях с каждым из мужей и любовников присутствовал сложный духовный и интеллектуальный диалог. Но Марченко интереснее не атональная музыка, а нос Артура Лурье, которого «хватило бы на двух евреев», и то обстоятельство, что он облысел к тридцати годам. Малоинтересны ей и искусствоведческие работы Пунина, а относительно Шилейко, занимавшегося такой скучной вещью, как ассирология, она и понять не может, в чем, собственно, его гениальность (и свое недоумение приписывает Ахматовой). Единственное исключение — Борис Анреп (о нем рассказано более или менее подробно и внятно).

Алла Марченко, автор одной из бесчисленных книг о «русской душе» Есенина, в недавнем интервью очень резко отозвалась о биографии этого поэта, написанной О. Лекмановым и М. Свердловым, поставив ее на одну доску с «Анти-Ахматовой» Тамары Катаевой. Вероятно, ей и в голову не приходит, что небесспорная в иных отношениях книга Лекманова и Свердлова написана с несравнимо большим почтением к герою, чем ее собственный опус: ведь биографы-соавторы пишут о Есенине как о художнике, как о мастере, пишут о его творческой трагедии … Собственно, непонятно, чем ей не угодила и Катаева. Сюжет книги Марченко — точно такой же, что у Катаевой: как «пацанка» стала красивой тетенькой, пишущей стишки и успешно делающей (в том числе с помощью своих любовников) карьеру. Только Марченко эта тетенька нравится. А Катаевой — нет.

Но книга Марченко не только вульгарна: она еще и бестолково написана. Оправдывая свой метод, Марченко приводит фразу Тынянова: «Я начинаю там, где кончается документ». Разница в том, что Тынянов, во-первых, прежде чем начинать, дочитывал документ до конца, во-вторых, четко отделял его от своих реконструкций, а в-третьих, «додумывал» талантливо и правдоподобно (литературные способности Марченко и присущее ей чувство эпохи достаточно видны из приведенных цитат). Читатель книги Марченко то и дело оказывается в недоумении, что сочинительница взяла из источника, что является ее предположением, а что она просто придумала. Например, юный Гумилев рассказывает юной Ахматовой о символизме и дарит ей две книги — «Tertia Vigilia» Брюсова и «Стихи о Прекрасной Даме» Блока. Откуда эти сведения — и как они соотносятся со свидетельствами, согласно которым Ахматова к моменту встречи с Гумилевым уже читала не только русских, но и французских символистов (тогда как Гумми французским в то время почти не владел)? Разумеется, это для Марченко — тема глубоко второстепенная; но и обращаясь к своей главной теме, она постоянно путает известное, предполагаемое и вымышленное. «Расследования» интимного характера, которыми Марченко пытается внести собственный вклад в ахматоведение (Марченко утверждает, например, что главная любовь Ахматовой в начале 1910-х и адресат чуть ли не всей ее любовной лирики той поры — писатель Георгий Чулков, а Юзеф Чапский в ташкентский период был лишь «ширмой» для композитора Алексея Козловского, с которым у Ахматовой на самом деле был роман), спонтанно переходят в чувствительные романизированные повествования. При этом, скажем, Владимир Голенищев-Кутузов, первый возлюбленный Ахматовой, встреча с которым в 1905 году оказала роковое влияние на всю последующую эмоциональную жизнь поэтессы, вообще не упомянут, в результате чего остается непонятным «житейский» аспект отношений Ахматовой и Гумилева.

Подводя итог, скажем: книга Аллы Марченко, маститого критика с советским прошлым, не говорит ничего нового об Ахматовой, но многое — о биографе поэтессы. Выдвижение этой книги на премию сообщает нам что-то о нынешней культурной ситуации. Давайте не будем уточнять, что именно сообщает.

Валерий Шубинский