Она остра на язык, вольнодумна и размышляет о замужестве. Однако не все родственники одобряют ее выбор. «Пойди поставь сторожа» появится на русском языке в октябре. Сейчас издательство АСТ готовит книгу к печати. Пока переведены три первые главы произведения. «Лента.ру» эксклюзивно публикует фрагмент текста.

Несомненно, Александра Финч Хенкок производила внушительное впечатление в любом ракурсе — и с тыла была столь же монументальна, сколь и с фасадной части. Джин-Луиза часто гадала (но вслух не спрашивала), где тетушка добывает свои корсеты. Они возносили ее бюст на головокружительную высоту, сужали талию, плавным раструбом расширяли бедра и намекали, что в другой жизни тетушка Александра была песочными часами.

Никому на свете не удавалось так блистательно доводить Джин-Луизу до белого каления, как сестре ее отца. И нельзя сказать, чтобы тетушка относилась к ней слишком уж сурово — она вообще была добра ко всякой земной твари, кроме кроликов, которых травила, чтоб не смели объедать ее азалии, — но умела превратить ее жизнь в сущий ад, находя для этого и время, и место, и повод, и способ. И даже теперь, когда Джин-Луиза давно уже выросла, через пятнадцать минут любого разговора обнаруживались, что взгляды у них с тетушкой совершенно противоположные на все на свете, — дружба от этого только крепнет, а вот между родственниками душевная близость исчезает.

Много было у тетушки такого, чем Джин-Луиза на расстоянии в полконтинента готова была восхищаться, и то, что вызывало споры и распри при непосредственном общении, исчезало бесследно при первой же попытке постичь резоны, которыми руководствовалась мисс Александра. Ибо она принадлежала к числу тех, кто проживает жизнь, не расходуя себя, и Джин-Луиза была уверена, что если бы на этом свете выписывали счета за чувства и привязанности, то у стойки регистрации в царствии небесном тетушка задержалась бы и потребовала компенсацию.

(…)

Для всех слоев и сословий, имевшихся в округе, тетушка Александра была последней могиканшей, хранительницей заветов; у нее были изысканно-старомодные манеры барышни из хорошей семьи и готовность подпереть какие бы то ни было моральные устои при малейшем покушении на них; склонность к осуждению ближнего своего и неисцелимая страсть к сплетням.

В ту пору, когда она училась в благородном пансионе, учебники изрекали только неоспоримые истины, и потому она не ведала сомнений и не понимала, что это такое; и едва лишь предоставлялась возможность, неустанно пользовалась исключительными правами, положенными ей по рангу, — устраивать, советовать, предостерегать, предупреждать.

И понятия не имела, что одним неосторожным словом могла повергнуть Джин-Луизу в полнейшее смятение, заставить усомниться в истинных мотивах ее поступков и лучших намерений, подкручивая протестантские, мещанские колки до тех пор, пока под ее пальцами струны совести племянницы не начинали звенеть, как у арфы. Знай тетушка, какие раны ей удается наносить, она с полным правом подвесила бы к поясу еще один скальп, но Джин-Луиза после многих лет тактических занятий в совершенстве изучила противника. Она уже умела давать ему отпор, но пока не научилась исцелять нанесенные им раны.

(…)

 — Я уберу, тетя,— сказала Джин-Луиза, увидев, что Александра принялась составлять на поднос посуду.— В такую погоду ужасно хочется спать,— она поднялась с дивана и потянулась.

— Сиди-сиди,— сказала тетушка. — Что тут убирать — три чашки? Минутное дело.

И Джин-Луиза вняла ей, а потом оглядела гостиную. Старая мебель отлично прижилась на новом месте. Джин-Луиза заглянула через полуоткрытую дверь в столовую и увидела, как на буфете на фоне светло-зеленой стены сверкают серебром массивный кувшин, бокалы и поднос, принадлежавшие покойной матери.

Вот ведь какой человек, подумала она, просто невероятно. Осознав, что очередная глава его жизни дочитана, Аттикус сносит старый дом и в нескольких кварталах строит новый. Я бы так не смогла. А там, где было их прежнее гнездо, теперь кафе-мороженое. Интересно, кому оно принадлежит?

Она прошла на кухню.

— Ну, что, как там Нью-Йорк? — осведомилась тетушка. — Хочешь еще чашечку, пока я прибираю?

— Спасибо, с удовольствием.

 — Да, кстати! В понедельник утром устраиваю для тебя кофейную церемонию.

 — Тетя-я! — чуть не взвыла Джин-Луиза. 
В Мейкомбе существовал примечательный обычай: девушек, вернувшихся в отчий край, угощали кофе. В половине одиннадцатого их усаживали на всеобщее обозрение, чтобы их оставшиеся в Мейкомбе сверстницы могли на них посмотреть. В таких условиях у завязавшейся в детстве дружбы было мало шансов уцелеть и заиграть новыми гранями.

Джин-Луиза со школьными подружками связей не поддерживала и вовсе не горела желанием узнать, как у них сложилась жизнь. Свой женский колледж вспоминала с отвращением, как худшее время жизни, сентиментальности была лишена напрочь, и ничем нельзя было досадить ей сильнее, чем играми в «...а ты помнишь?».

 — Перспектива наводит на меня смертельный ужас, — сказала она, — но от чашечки кофе я бы не отказалась.

 — Я так и думала, дитя мое.

Джин-Луиза почувствовала прилив нежности. Она в неоплатном долгу перед Александрой, согласившейся перебраться к Аттикусу. И на душе стало мерзко при воспоминании о том, как часто язвила она по адресу тетушки, беззащитной, несмотря на броню корсетов, и к тому же наделенной какой-то чистотой, которой никогда не будет у Джин-Луизы. Тетушка и в самом деле была последней из могиканш. Ни одна из трех пережитых ею войн не затронула ее даже краешком, и ничто не могло поколебать устойчивую прочность ее мира, где джентльмены курят на крыльце или лежа в гамаке, а дамы мягко обмахиваются веерами и пьют холодную воду.

 — Как у Хэнка дела?

 — Дела у него превосходны. Ты, наверное, знаешь — Киванис-клуб признал его «Человеком года». Ему вручили такой чудный диплом.

 — Нет, я не знала.

Звание «Человек года» по версии Киванис-клуба было в Мейкомбе послевоенным новшеством и обычно означало «молодой человек далеко пойдет».

 — Аттикус так им гордился. Говорит, что он еще не вполне понимает значение слова «контракт», но в налогах разбирается прекрасно.

Джин-Луиза усмехнулась. Отец утверждал, что выпускнику юридического факультета нужно пять лет, чтобы изучить право: два года — на экономику, еще два — освоить принятый в Алабаме порядок подачи кассаций, и еще год — чтобы перечесть Библию и Шекспира. После этого человек полностью вооружен и ему нечего бояться.

 — А что ты скажешь, если Хэнк станет твоим племянником?

Александра, вытиравшая руки посудным полотенцем, замерла на миг. Потом повернулась, пристально взглянула на Джин-Луизу:

 — Ты это всерьез?

 — Какие уж тут шутки.

 — Не торопись с этим, дитя мое.

 — Не торопиться? Мне двадцать шесть лет, тетя, а Хэнка я знаю с рождения.

 — Да, но…

 — Что такое? Он тебе не нравится?

 — Не в этом дело… Пойми, Джин-Луиза, флиртовать с молодым человеком — одно, а выйти за него замуж — совсем другое. Тут все следует принять в расчет… Происхождение Генри…

 — …точно такое же, как мое. Мы с ним из одного курятника.

 — У него в роду были алкоголики…

 — У кого их не было?

Александра выпрямила стан:

 — В роду Финчей.

 — Да, это верно. У нас все просто полоумные.

 — Ты сама знаешь, что это неправда.

 — Кузен Джошуа, скажешь, был не чокнутый?

 — Тебе прекрасно известно, что это совсем другой случай. Послушай меня, деточка, во всем округе нет юноши достойнее и приятнее Генри Клинтона. Он мог бы составить счастье любой девушки, но…

 — …но для наследницы рода Финчей недостаточно хорош, хочешь сказать? Милая моя тетушка, это все сгинуло после Французской революции, или она из-за этого как раз и началась, не помню точно.

 — Я вовсе не это имела в виду. Просто тебе следует вести себя осторожнее в делах такого рода.

Джин-Луиза улыбалась, но линии ее обороны были приведены в боевую готовность. Опять начинается. О, господи, и зачем я только ляпнула это. Она готова была от злости стукнуть себя. Тетушке Александре только волю дай, с нее станется подыскать Генри где-нибудь в Уайлд-Форк чистенькую хорошенькую телушку в образе человеческом да еще благословить их детей. Знай свое место, Генри Клинтон.

 — Я, ей-богу, не понимаю, какая тут может быть осторожность. Аттикус хотел бы, чтобы Хэнк вошел в нашу семью. Он рад был бы до смерти.

Да, это было именно так. Аттикус Финч с доброжелательным бесстрастием наблюдал за тем, как Хэнк коряво ухаживает за его дочерью, давал советы, когда просили, но и всячески давал понять, что его дело сторона.

 — Аттикус — мужчина. Что он может понимать в этом?

У Джин-Луизы даже зубы заныли.

 — Да в чем в этом, тетя?

 — Послушай меня, деточка. Какой судьбы ты бы желала для своей дочери? Разумеется, самой счастливой. Ты пока этого не понимаешь, как и большинство девушек твоего возраста… Что бы ты сказала, узнав, что твоя дочь собралась замуж за человека, отец которого бросил их с матерью, а потом спился и умер где-то на железнодорожных путях в Мобиле? Кара Клинтон была доброй, хорошей женщиной, прожившей тяжелую жизнь, и об этом можно только пожалеть, но ведь ты намереваешься связать свою судьбу с плодом этого союза. Это важное решение.

Важное решение. Джин-Луиза смотрела, как поблескивает золотая оправа очков на брюзгливом лице, обрамленном буклями парика, на воздетый костлявый перст. И продекламировала:

Последний шанс. Нас уверял ответчик,

Что он, напившись,.. может и влепить.

Ну что ж, коллеги. Суд идет навстречу.

Вот пусть и влепит. Здесь, сейчас... Споить!

Александра не выказала восторга. Наоборот, она была до крайности удручена. И решительно отказывалась понимать нынешнюю молодежь. И не то чтобы она нуждались в понимании, — в каждом поколении молодые люди одни и те же, — но эта дурашливость, это легковесное отношение к важнейшим вопросам, от которых, может быть, судьба человеческая зависит, раздражали ее чрезвычайно. Племянница вот-вот сделает непоправимый шаг, совершит главную ошибку своей жизни, а вместо того, чтобы осознать серьезность последствий, валяет дурака и строит насмешки. Вот что значит остаться без матери. Аттикус с двух лет предоставлял ей полную волю, девочка росла как трава, что же удивляться тому, что выросло. Она просто обязана привести племянницу в чувство, причем немедленно и крутыми мерами, иначе будет поздно.

 — Джин-Луиза, — сказала она. — Приходится напоминать тебе кое-какие истины. Подожди, не перебивай. — Александра простерла руку, призывая к молчанию. — Уверена, ты и сама их знаешь, однако так привыкла все вышучивать и над всем глумиться, что кое на что просто не обращаешь внимания. Живешь в Нью-Йорке, а разума — как у новорожденного младенца. Генри Клинтон — тебе не пара и никогда парой не будет. Мы, Финчи, не можем породниться с человеком, которого произвели на свет люди из самых низов общества, воплощенная голытьба по рождению и образу жизни. Белая шваль. И хотелось бы назвать их иначе, да нельзя. А Генри более или менее выбился в люди и стал тем, кто он сейчас, исключительно благодаря Аттикусу, который его тянул и тащил, ну и еще потому, что как ветеран войны был освобожден от платы за обучение. Каким бы славным он ни был, рано или поздно нутро непременно вылезет… Плебейство не спрячешь и не отскоблишь.

Ты, может быть, не обращала внимания, что он облизывает пальцы, когда ест торт? Это оно. Тебе не бросается в глаза, что он кашляет, не прикрывая рот? И это тоже оно. А ты знаешь, что когда он учился в университете, очень некрасиво поступил с одной девушкой? А ты ни разу не замечала, как он ковыряет в носу, думая, что его никто не видит? Оно…

 — Это не плебейство в нем проступает, а мужское начало, — сказала Джин-Луиза мягко, хотя внутри у нее уже все кипело. Надо выждать немного — и к тетушке вернется доброе расположение духа. Она-то никогда не сорвется, не опустится до грубости, а вот я — уже на грани. Она не распустится, как бывает с Хэнком и со мной. Не знаю, кто она, но, ей-богу, пусть лучше замолчит, а не то я подкину ей пищу для размышлений…

 — …и в довершение всего он уверен, что Аттикус на своем горбу вывезет его к успеху в Мейкомбе. Он метит на его место в церковном совете, он пытается заполучить его клиентуру, он колесит по всей округе на его машине. Он ведет себя так, словно этот дом уже принадлежит ему… И что же Аттикус? Да ничего. Принимает как должное. Более того, ему это даже нравится. А в городе только и разговоров, что Генри Клинтон прибирает к рукам все достояние Аттикуса…

Пальцы Джин-Луизы, проворно сновавшие по ободку чашки в раковине, замерли. Она стряхнула воду на пол, подошвой растерла ее по линолеуму.

 — Тетя, — сказала она почти нежно, — сходи пописай в свою шляпку, а?

Перевод Александра Богдановского