Когда-то один мой собеседник, писатель, задавался вопросом: можно ли написать такой роман, чтобы в нём ничего не происходило? То есть, без заведомо искусственных подпорок: сюжета, интриги… Может быть, даже без вымышленных героев, хотя о них речь и не заходила. Но в русло общей идеи укладываются и они: обойтись в принципе без нарочитого, навязанного. С вниманием к происходящему как к таковому. К самой, повседневно образующейся, ткани жизни. И сделать источником внутренней динамики прозы именно её.

Впрочем, вполне возможно, что собеседник мой ничего именно такого и не думал, - это уже я домысливаю. Потому что, признаюсь, именно такой вопрос с давних пор занимал и меня: возможна ли проза с внутренней динамикой, с ясными внутренними структурами, которые не были бы зависимы от сюжета и не нуждались бы ни в нём, ни (даже) в обречённых на заданные роли персонажах с их отношениями, развитием и прочими условностями?

Так вот: как бы там ни было, теперь я знаю: возможна. Елене Кассель это удалось. И удалось тем вернее, что такой цели она перед собой не ставила. (Большое, наверно, само идёт в руки, когда за ним не охотишься и делаешь вид, что занят чем-то другим. Или, что ещё лучше, действительно чем-то другим и занимаешься.)

Она просто писала – и продолжает по сей день – заметки о повседневно чувствуемом в Живой Журнал, под ником mbla. Такую внешне-внутреннюю, с нераздельностью внешнего и внутреннего, хронику существования. И всё.

О ней самой мы узнаём не более того, что говорит нам дневник – подающий свою владелицу - себе, конечно же, прекрасно известную, - не столько в качестве предмета внимания, сколько в качестве фона (а предмет – тончайшие повседневные изменения бытия), хотя фона живого, активного, влияющего на качество видения предмета и едва ли не на сам предмет. Русская, много лет – с конца семидесятых – живёт за границей, в последние годы, уже давно - во Франции, в парижском пригороде Медон. Выросла в Ленинграде, детство её пришлось на шестидесятые. Получила, кажется, математическое образование. Работает в университете. Была замужем за умершим этой весной поэтом Василием Бетаки (здесь, в дневнике, он ещё жив; Елена либо упоминает его под ЖЖ-ником tarzanissimo, либо называет домашним именем – Васька); работала вместе с ним над переводами. Хозяйка ньюфаундлендицы Кати (как знают читатели блога, и её уже нет). Вот вроде бы и всё…

Как и всякая биография, эта тоже – сеть, расставленная для уловления в неё огромной и всеобщей Жизни. Выдвинутый в темноту магнит для её притягивания.

Кассель даже и не думала издавать свои записи – проговорила раз, и ладно, - редактор-составитель уговорил. И какое же счастье, что он это сделал.

Потому что на бумаге текст, конечно, меняет качество. Позволяет совсем иначе (думаю, полнее) себя увидеть.

Стоило выбрать записи, собрать их вместе, как стало очевидно: это - именно роман, и самый настоящий. Собственно, издатель в предисловии тоже так говорит: «роман о состоянии души». Я бы сказала чуть иначе: это - роман человека с миром. Тут мира в избытке - ближайшего, непосредственного, каждодневно и щедро выдаваемого нам в многообразных ощущениях. Впрочем, назвать эту прозу бессюжетной язык тоже не слишком поворачивается. И даже сказать, что в ней «ничего не происходит», было бы сильным огрублением. Сюжет здесь - течение времени, его динамика, изменения, вносимые им в мир и в переживающего его человека. А происходит – жизнь в целом. Вся сразу.

То есть, и прошлая тоже – одновременно с настоящей: то, что вспоминается, и то, что воспринимается – происходит в одно и то же мгновение. О нём только рассказать можно последовательно, но случается-то оно всё сразу.

Писать о таком, вообще говоря, очень трудно. Лучше всего это получается, когда происходит само.

Чтобы текст держал форму, ему, волею издателя, поставлены рамки – самые надёжные и естественные: временны′е - год, с января до декабря. От зарождения года – как психологической, экзистенциальной единицы – до его убывания. Кстати, какого именно года – не сказано, и, подозреваю, у этого есть серьёзные основания. Это – год вообще; случившийся раз, он теперь – всегда. Время книги – большое настоящее: то, в котором - все времена. А отдельные дни и месяцы - только поводы рассказать обо всех этих временах. По крайней мере, назвать их по имени.

«Время остановилось, обратилось в смены времён года, которые приобрели своё истинное смысло-образующее значение. Зимой застываешь в тёмном холодном мире, потом взрывается весна, постоянная изменчивость вокруг – малиновым муссом вишнёвые корни над головой, малиновое вот уже под ногами, над головой пышно-розовое… Огромные лепестки магнолий, как лодки, на асфальте…»

Да, это – сюжет, и напряжённый, и динамичный, и чувственно переживаемый, но он - архетипичен. Простая смена времён года своей верной, точной повторяемостью напрямую соединяет человека с тем, что, казалось бы, времени противоположно и о чём у Кассель – думаю, из особенной деликатности – нет ни слова: с вечностью. С большим и живым «всегда», которое, конечно, просвечивает сквозь нашу повседневность, как солнце сквозь листву: пятнами. «И с прошлого лета прошёл год – вообще-то не проходил – обман.»

Придавая блогу Кассель книжный облик, издатель сделал шаг, который может показаться рискованным: убрал деление записей на дни, то есть, фактически, лишил дневник его исходной структуры. Дал все записи единым, связным текстом, разбив только на большие главы: январь, февраль, март… Ход оказался нежданно удачным.

Ведь на самом деле внутренняя жизнь и речь именно так и строятся, точнее, растут: единым потоком. В ней созерцание парижской новогодней суеты («На бегу, среди крутящихся в голове мелочей и немелочей, вдруг, попивая не по сезону холодное пиво, в brasserie du coin (как их по-русски называть – эти маленькие кафушки-ресторанчики, зачастую в тяжёлых декорациях стиля модерн, которые и вправду в Париже на каждом углу»…» ) совершенно естественно – повинуясь неисследимым ассоциативным ходам – уводит в петляющие по внутренним тропам, прихотливо и непредсказуемо ветвящиеся воспоминания о детстве: «…и бабушка пошьёт наряд снегурочки на целлулоидного пупса, а папа отправится в байдарочный поход на Кольский, куда берут одних мужиков, - зато с мамой в лес за черникой на завтрак, и у одноклассницы устроят дома новогодний «огонёк», и в школе вечер – и я пойду туда с идиотским «греческим узлом» на затылке и буду расстраиваться, что в нашей французской школе почти нет мальчиков, а те, что есть – провал, не помню, и буду радоваться, что друг маминой лучшей подруги, которого давно уж нету, и мамы нету, назвал меня красавицей, и буду дома в Новый год танцевать «Школьный вальс» с папиным другом, и все, кого давно уж нет, молодые и весёлые, и я за каменной стеной ворчу, что я нужна только родителям, когда свистнет рак, и дождик летний на сирень в четверг прольётся – и мигают разноцветные лампочки, уходя в зеркало, а бабушкиной гирлянды – той, что из домиков, а в домиках окошки горят, я ни разу не видела ни в одном магазине…». И это всё в одном предложении, одним дыханием, и уже далеко-далеко человек от французского Нового года. А вдруг всплывшая в памяти цитата (память же говорит с нами чужими голосами, не слишком заботясь о том, чтобы отделять их от наших собственных) – «Останься на нагревшемся мосту, роняй цветы в ночную пустоту» – сразу, без перехода прыгает в воспоминание о паровозе, диковинной машине из детства: «Чух-чух, чух-чух. Давно не видела я паровоза – колёса красные огромные, голос зычный…» - а потом тут же - в другую цитату: «И паром он пышет, / И жаром он дышит; / Идёт кочегар и как будто не слышит, / Не слышит, не слышит, / Как тяжко он дышит!»

Текст получается чутким слепком с внутренних движений, по крайней мере, с тех поверхностных их слоёв, которые мы властны проговорить, особенно – публично.

То, что записи Кассель впервые увидели свет в Живом Журнале – конечно, в своём роде случайность: то же самое писал бы автор спокойно, для самопрояснения, себе в тетрадку, и никто бы об этом ничего не узнал. С другой стороны, дневник в традиционном смысле всё-таки адресуется дневникописцем, исключительно или по преимуществу, самому себе. Блог в интернете, выставленный на общее обозрение – по замыслу или, скорее, по возможности - более адресован (неважно даже, кому именно: отсутствие ясно очерченного адресата освобождает), он изначально предполагает прочтение чужими глазами, если, конечно, «под глаз» не пишешь. В этом смысле он дисциплинирует своего блогописца куда более, чем личный дневник: пишучи его, мы, заводя речь о личном и единичном, волей-неволей вынуждены выщупывать в нём общезначимое.

Об этом, вспоминая о единственных событиях собственной жизни, Кассель и говорит.

Её дневник - не столько о событиях, сколько о состояниях. (Событие – вторично по отношению к состояниям, составляющим самую ткань жизни. События – разрывы в этой ткани. О таких разрывах Кассель тоже пишет – например, об эмиграции, разрыве разрывов, - но, что характерно, в режиме воспоминаний. Они – никогда не сейчас. Или наоборот: они тогда только в полной мере сейчас, когда уже станут воспоминаниями.)

И это, конечно, полноценная литература – в смысле чувства слова и другого чувства, определяющего это первое и более глубокого, чем оно: чувства мира.

«Минуты пониженной сопротивляемости, повышенной смертности. Особенно зимними ночами, когда тишина за окнами, когда молчат птицы, только очень редко механически фыркает машина. И какой-нибудь фонарь воспалённо подчёркивает тёмное сиротство.» С этой раннеянварской записи о ночной одинокой – доисторической, добиографической – уязвимости человека начинается книга и располагает к себе немедленно. Уязвимому доверяешь сразу.

Это – художественная речь без иносказаний. Точнее, столь же художественная, сколь и документальная: она документирует текущую жизнь, делает мгновенные слепки с неё, не навязывая ей ни сюжетов, ни интриг сверх тех, что присущи самой жизни. А в ней – хватает. Один бег времени с его необратимостью чего стоит.

Это - проза, по интенсивности совершенно сопоставимая с поэзией – видно, что внутренняя речь автора прошла основательную поэтическую выучку: «Вечером в доме открытая дверь, - жимолость, прижавшаяся неподалёку к стенке, ритмичными волнами. Там за спиной дышит – что, кто? – липа сопит и фыркает, как Катя во сне? Цикады – постоянным, ночным фоном. В полночь гаснет уличный фонарь – непроглядно – выйти на крыльцо, посмотреть в собственное светлое окно.». И притом - на удивление лёгкая: не той лёгкостью, которая антоним весомости, но той, что противоположна тяжеловесности и неповоротливости. Дышаще- и летяще-лёгкая – и притом пристально-медленная, успевающая вглядеться во всё, что случается вокруг. Так бывает? Так, наверно, почти не бывает. Но ведь получилось же. Это - вопрос не столько литературного мастерства как такового, разве что - словесной и всякой вообще культуры (Елена Кассель – не профессиональный писатель: «И чтоб книжки умела бы писать», - перечисляет она среди несбыточных новогодних желаний, в одном ряду с бессмертием или хотя бы с тем, «чтоб звери говорили») - сколько общего устройства личности, которое культура, как совокупность средств возделывания и выговаривания человека, по большому счёту, всего лишь проявляет. С этим рождаются.

Можно сказать, что это – книга счастья (понятого, опять же, не как совокупность внешних обстоятельств, но как внутренняя оптика и пластика; как полнота и объёмность жизни – и внутренняя готовность к ней). Елена Кассель особенно восприимчива к одному из, может быть, самых неочевидных и менее всего культурно артикулированных, что ли, видов счастья: к счастью бессобытийного, до- и пост-событийного.

Не содержащая в себе, кажется, ни единого прямого, в лоб, этического суждения, - книга вся насквозь и целиком этична: её пронизывает этичнейшее из всех чувств – внимательная благодарность. Жизни в целом. Миру. Бытию.

Книга (может быть, сама того не ведая! Не мысля этого как прямого послания!) – о крупности повседневного существования, о раскрытости его мировому целому. О том, что никогда нет ничего только «повседневного», то есть – одномерного, плоского и сиюминутного: всё объёмно, всё полно прошлым и будущим, возможным и невозможным, сбывшимся и несбывшимся, в каждой из обступающих нас вседневно мелочей отражается – да и содержится - небо.

Ольга Балла