Из русских и русскоязычных книг о Венеции, вышедших в последние годы, уже давно пора потихоньку составлять небольшую библиотеку и раздумывать над закономерностями образующих её текстов.

Вспомним, например, переводы «Камней Венеции» Джона Рёскина, непутеводителя «Венеция – это рыба» Тициано Скарпы, книги «Венеция. Прекрасный город» Питера Акройда, «Истории Венецианской республики» Джона Норвича, из отечественного сентиментально-поверхностного - «Высокую воду венецианцев» Дины Рубиной, а из более раннего и весомого, скажем, – сборник «Знаменитые русские о Венеции» (почтенный, значит, уже дискурс, с традицией). О венецианских главах «Образов Италии» Павла Муратова, «Гения места» Вайля и тем более о «Набережной Неисцелимых» Бродского даже говорить нечего – классика. И всё-таки книга Андрея Бильжо займёт на этой, не такой уж и воображаемой, полке вполне особое место. Потому, что она другая. То есть вот прямо совсем.

Прежде всего: автор умудрился пересказать своим читателям перегруженный многовековой культурной памятью город как будто совершенно помимо всего этого почтенного груза. В книге нет, пожалуй, ничего от узнаваемого венецианского мифа (с жадно облепившими его стереотипами). Никакого благоговения. Никакой идеализации. (Зато радостной и внимательной благодарности – сколько угодно.) Ни тебе музеев и картинных галерей, ни архитектуры, ни высоких смыслов, ни той возвышенной красоты и значимости, которые, казалось бы, вовсе уже неотмыслимы от нашего образа Венеции. Самой истории со свидетельствующими о ней общеобязательными «достопримечательностями» тоже немного. Нет, совсем от красоты, конечно, никуда не деться; знаковые места, вроде Canale Grande, площади Сан Марко, моста Риальто - тоже упоминаются. Но это всё – как бы на периферии зрения. Главное здесь - город как обыденный чувственный опыт. Пережитый едва ли не с изнанки и практически наощупь.

Его Венеция – не тот город любви, трагической красоты и смерти, образ которого услужливо (и не без оснований) разворачивают перед нами расхожие о ней представления. Это - город жизни, пёстрый и яркий черновик самой себя, который пишется и переписывается прямо на наших глазах и относится к себе, по видимости, не слишком серьёзно.

Дело в том, что Бильжо – врач по образованию, художник-карикатурист по прославившему его роду занятий - увидел свою Венецию не изнутри какой бы то ни было из этих почтенных профессиональных ниш с их специфической оптикой, но глазами исключительно частного человека. И даже не столько, пожалуй, увидел, сколько (что для русских гостей Венеции опять-таки не слишком типично) ощупал её всеми органами чувств. Одно из главных мест среди них принадлежит, похоже, вкусовым рецепторам: каждая из главок книги – и это принципиально - написана за столиком какого-нибудь венецианского ресторана. Или кафе. Или пиццерии. Или… И тут запас русских названий для точек, прости Господи, общепита – из которых, как мы успели заметить, уже и так не все русские - начинает таять, чтобы далее исчезать уже стремительно, поскольку список итальянских имён и типов мест, где можно поесть и выпить, увы, превосходит отечественное культурное воображение и обречён оставаться без перевода: остерия, траттория, чикеттерия, бикьерия, киоскетто, таверна… Этим-то списком – на правах своего рода эпиграфа – книга и открывается.

А уж сколько здесь о том, что во всех этих заведениях было, может быть и ещё непременно будет съедено и выпито! Со знанием дела, да. Основательно. Въедливо.

«Готовят печёнку по-венециански так: говяжью печень сначала обжаривают совсем недолго, а потом тушат с большим количеством лука, тоже не очень долго. Печень нарезана небольшими кусочками. И в сковородку всё время следует подливать красное вино.»

«Делают сприц по-разному. Как правило, это белое вино, кампари и газированная вода. В этом сочетании напиток фиолетово-розовый, цвета раствора марганцовки. Но если вместо кампари будет апероль, то тогда напиток станет ярко-жёлто-оранжевым, цвета янтаря. Вместо вина в spritz ещё иногда добавляют просекко. И можно обойтись без газированной воды. На длинной острой палочке, как большой зубочистке, на дно кладут крупную оливу. Пить надо так. Во всяком случае, так делаю я: достаю оливу на палочке, которая солёная, съедаю и косточку обычно выплёвываю обратно в стакан (он же мой). И дальше солёную оливу, кусочки которой ещё у меня на языке, запиваю напитком.»

«Иногда по старой памяти, как кошка, привыкшая к месту, я выпиваю в обновлённом ресторане «Ривьера» бокал-другой красного вина с разными сырами. А тут даже как-то раз поужинал. И, скажу честно, очень вкусно и необычно. Например, гребешки с тонкими, как папиросная бумага, ломтиками корейки или запечённая баккала мантекато на горячем хлебе.»

И подобного в книге так много, что, назвав её книгой о еде, мы не так уж и ошибёмся. Упростим, конечно, но неправды точно не скажем.

Отдельный вопрос, что вся эта, со вкусом съеденная и с не меньшим удовольствием пересказанная, еда означает. Что она, мимолётная и сиюминутная, призвана нам сообщить.

А означает она, предположим, - способ общения с жизнью, с миром, с самой Венецией в её повседневности, в её существовании не напоказ, а для себя и для тех, кто давно и хорошо её знает и чувствует; способ понимания её и согласия с нею. Её (жизни, Венеции, итальянской культуры) благодарное и внимательное усвоение-присвоение. Даже (почти) не символическое присвоение, а прямо-таки буквальное – если, конечно, допустить, что для человека вообще возможно что-то, лишённое символичности, в чём я, например, глубоко сомневаюсь.

Одновременно с едой в поле внимания автора, а с ним – и читателя, оказывается интерьер заведений, типы их владельцев, официантов и посетителей, их окрестности. (Вот перед нами толпятся завсегдатаи закусочной «Киоскетто»: «Утром здесь пьют кофе морские офицеры из «капитанерии» и студенты университета Ка Фоскари. Факультета лингвистики. Морские офицеры в Венеции – красавцы. И сами по себе, и форма их очень красива. Но особенно хороши курсанты. В зимнее время. Они носят недлинные плащи-накидки. Такие «а-ля мушкетеры». У плаща меховой воротник стоечкой. И всегда при себе золотой кортик. Мечта моего детства!») Много здесь и совсем личного опыта, личных воспоминаний, человеческих отношений, включая мимолётные, даже предпочитая их – типа, когда, с кем и как пили какой-нибудь интересный напиток, совсем не обязательно местный:

«В общем, мой приятель захотел выпить под «печёночку по-венециански» рюмку водки. В траттории «У братьев», как я для себя её называю, водки не оказалось. Я сбегал домой, принёс из холодильника бутылку и три гранёные рюмочки Дятьковского завода, которые привёз из Москвы. Стефано с удовольствием составил нам компанию. Мы пили на троих. А я, надо сказать, далеко не первый раз показывал итальянцу, как надо правильно пить водку. С тех пор при каждой встрече Стефано вспоминает этот случай. «Как мы тогда с тобой и твоим другом выпили водки! Вот это было классно!!!»

Имеет это отношение к Венеции? А как же. Самое непосредственное.

Ведь где же видано, чтобы города – живые, живьём воспринимаемые города – переживались помимо и в отвлечении от всего этого? Личный опыт превращается в оптический прибор для рассматривания той же Венеции, без которого её попросту не увидишь. А уж своей – точно не сделаешь.

Притом, что совсем важно и совсем редко, тот частный человек, с позиции которого всё это пережито и написано – не турист. Он, не переставая быть русским и время от времени возвращаясь (и даже, представьте, без внутреннего сопротивления!) в Москву, - местный житель. У него здесь квартира – рядом с универсамом «Билла», что плохо укладывается в туристском, экзотизирующем восприятии Венеции, но тем не менее – в самой сердцевине города и его исторической памяти, на Джудекке. То есть, перед нами никакой не травелог, но рассказ о повседневном взаимодействии с собственной средой обитания.

Для Бильжо Венеция – своя. Дом, который, как всякий дом, чувствуется всем телом, как его продолжение: «Венеция для меня – огромная квартира, в которой улицы – это коридоры, а площади – гостиные. И всё твоё». Именно на правах своего он рад подшучивать над ней – и, заодно, над самим собой, болтать с нею о пустяках, быть от души поверхностным, как можно только с близкими. Как же иначе: Венеция для него - предмет не умозрений, но будничных, повторяющихся впечатлений и действий; она измерена собственными шагами и личным быстротекущим временем, исплавана на общественном транспорте, перемены её погоды прочувствованы собственной кожей. Тут-то и оказывается: рассказать о такой простой, казалось бы, вещи, как посещение одной из любимых тратторий - значит рассказать о целых, связанных с нею, пластах местного существования (и в конечном счёте – о корнях той самой красоты, которая в расхожем представлении – и с полным правом - синонимична Венеции). Потяни за тоненькую ниточку – и они сами начнут вытягиваться, вытягиваться…

«…я сижу в траттории «Сан-Базилио» (trattoria «San Basilio»). Она находится в минуте ходьбы от моего дома и в нескольких метрах от качающегося на воде причала с одноименным названием, где останавливается vaporetto № 2 и № 5, а также «N», то есть ночной. Вапоретто – это морской трамвайчик, единственный вид городского транспорта Венеции. Изначально двигатель этого речного трамвайчика приводил в движение пар – «вапоре». Название отсюда. Несколько столиков стоят на краю канала Джудекка в начале Fondamenta Zattere, а часть столиков – вдоль Calle del Vento, улицы Ветра. Эта улица всегда продувается и всегда в тени.»

Ухватившись за еду как удобный повод, перед нами спешит осуществиться вся венецианская жизнь. Сразу вот вся, и с собственным прошлым (так от упоминания вапоретто – меньше шага до рассказывания его истории, а от разговора о том, что кафе «Квадри» в своё время очень полюбили австрийцы-оккупанты – рукой подать до описания способов, изобретённых венецианцами для борьбы с австрийцами: того, например, как горожане, притворяясь пьяными, сталкивали их в воду с мостов, на которых до оккупации не было ограждений), и со всеми, какие случатся по дороге, подробностями, набитая ими, как семенами, каждое из которых готово уже прорасти и разветвиться бог знает в какое дерево:

«Столики в жару здесь, а не на набережной, лучшие. А когда прохладно и солнечно, лучше сидеть около воды, рядом с пришвартованными лодками, которые, поскрипывая (ой, не молоды, ой, не молоды…), покачиваются на воде. Напротив офиса спасателей, где в окне на подоконнике за решёткой всегда сушатся чьи-то ботинки (кроссовки). Как будто они, спасатели, ходят по воде и всё время с мокрыми ногами.»

То есть, книга – (и совершенно неважно, в какой мере автор ставил себе это целью. Очень может быть, что нет!) о том, что повседневные практики, включая самые, казалось бы, поверхностные и пустяковые, и историческая память – не только теснейше связаны, что само по себе банально. Они - попросту одно и то же. И по-настоящему пережить историческую память и сделать её частью себя мы можем не иначе, как через ежедневную суету и будничные мелочи. Большое вмещается только так. В противном случае оно остаётся предметом умозрительных рассуждений. А нашему автору эти последние максимально чужды.

Необязательные по виду, субъективные и разбросанно-непоследовательные заметки оказываются, по существу, не чем иным, как чистейшей воды культурологией. Сенсорной, так сказать, культурологией: берущей начало в органах чувств, но от того не менее настоящей. Буквально: рефлексией о том, как устроена культура (понятая как организация жизни на разных уровнях, как система всепроникающих и всесоединяющих связей) – автор, приняв на себя роль праздного созерцателя и гурмана, подстерегает её в тех самых точках, в которых она возникает и растёт. И поверхностен он лишь с виду (это, кажется, род хорошего тона в отношениях и с городом, и с читателем; род защитной дистанции). На самом деле, он чутко-нежен и трогательно-внимателен к любимому городу; остро и глубоко его чувствует («Я ходил, - пишет он о старой венецианской больнице, - по её коридорам по старому мраморному продавленному щербатому полу, и было непонятно, в каком я времени. Из палаты старческий голос звал какую-то Франческу, и я понимал, что так было и столетия назад.»). И всё это толпящееся описание переполняющих Венецию пустяков – что, как не признание ей в любви?

Накидывая на свою Венецию лёгкую сеть из «точек общепита», автор вдруг улавливает и вытаскивает на наше изумлённое обозрение всю её целиком – огромную, дышащую, золотистую, во влажной блестящей чешуе – недаром она, как уверял нас другой венецианец, Тициано Скарпа, - рыба.

Ольга Балла