Весёлый «Букер»: кресты, хлысты и богумилы. Рука поддержки из прошлого. Сопровский в действии. «Велик могучим русский языка»: что высмеивает пародист Иванов?

Декабрь выдался грозовым.

То букеровский конфуз, то обжигающая публикация дневниковых записей перестроечной поры.

Томик уютных советских пародий? Но и в нём сокрыты остроактуальные смыслы.

…И вечный бой. Покой нам только снится…

Карнавальная ночь

О злосчастном «Цветочном кресте», скандально увенчанном букеровскими лаврами, рассуждают все. Не знаю, по каким соображениям жюри вручило Елене Колядиной «Букера-2010», и не слишком хочу знать; вестимо, соображения были, раз вручило.

Но ни один из сонма рецензентов «Цветочного креста» не обратил внимания на нечто важное в высшей степени.

…Любой литературный текст есть высказывание, несущее в себе два модуса.

Первый модус — «как сказано». Второй модус — «что сказано» (из него следует частный, дополняющий модус — «для чего сказано).

Легче лёгкого ответить на первый вопрос — как?

Ужасающе сказано — вот как…

Не роман, а кошмарный сон медиевиста.

Московская Русь второй половины XVII века — один из самых сложных исторических периодов для учёного и тем более для писателя.

В то время разрушалось двуязычие. Был живой древнерусский язык (отличавшийся от современного русского языка). Был церковнославянский язык (ещё более отличавшийся от современного русского языка). Эти языки прорастали друг в друга.

Колядина берёт древнерусский язык (притом безотносительно к его эволюции), берёт церковнославянский язык и нынешний русский язык, затем смешивает три ингредиента, лепит из них немыслимые, уморительные лингвистические химеры.

Разумеется, воссоздать аутентичную речь Руси XVII века невозможно. Историческая проза должна быть речевой игрой, стилизацией — в той или иной мере.

Точно так же современный актёр, занятый в историческом спектакле, не может быть реальным боярином или подьячим. Но когда актёру из зала кричат: «Дядя, ус отклеился!» — дела плохи, театр погорит.

В тексте Колядиной «ус отклеивается» на каждом шагу. У Колядиной совсем нет чувства языка, нет чувства меры. Советский сатирик Сергей Смирнов писал по схожему случаю: «Копается, как жмот, в толковом Дале; найдёт словцо — и жмёт на все педали» .

Если какое-то вкусное словечко полюбится Колядиной — она будет совать его повсюду, не заботясь ни о том, как оно применялось в речевой ситуации XVII века, ни о том, насколько корреспондирует с современным языком.

Намеренный ввод автором нынешних слов и понятий в исторический нарратив «Цветочного креста» всякий раз смотрится не как игра, а как нелепая ошибка (тем более что сопровождается действительно ошибочными вставками несоответственных реалий, многократными анахронизмами).

Лирические стилизации Колядиной производят впечатление, будто они сочинялись пародистами, а многие диалоги персонажей романа словно бы почерпнуты из «Голубой книги» Зощенко.

Но всё это — из аспекта «как сказано».

Бесчисленные непристойности «Цветочного креста» — все эти «лядвии», «мехири» и «уды» — тоже из аспекта «как сказано».

Вообще-то текст Колядиной ни разу не порнографический, поскольку порнография предполагает описание половых органов или (и) актов (матерные анекдоты и прибаутки — не порнография). Данный текст возможно назвать порнологическим, порнософским (заместо «графоса» — «логос» и «софос»), ещё точнее — порнофоническим (срамозвучным, срамогласным), а вернее всего — похабным.

Его первая половина похабна невероятно: «глумы» и «срамословия» сыплются как из поганого мешка. Что опять-таки свидетельствует об отсутствии у авторессы чувства меры и чувства истории: нашим предкам странно приписывается чрезмерная сексуальная озабоченность (которая была свойственна им не в большей степени, чем нам).

Что касается первой страницы «Цветочного креста» с пресловутым «афедроном», это не более чем глупый рекламно-провинциальный расчёт на то, что «в столицах-де эдакое кощунственное гнильцо котируется».

И впрямь гнильцо котируется. Да не этакое. И поданное к месту (то есть не сразу)…

Бывает, что респектабельный столичный симпозиум завершается сауной с девочками.

Тут же всё наоборот: баба прилюдно выставляет голый зад для того, чтобы завлечь, затянуть зевак… на проповедь.

Ибо «Цветочный крест» — текст религиозный. И, судя по некоторым интервью Колядиной, он появился не без контактёрщинки, не без прямого опыта общения с мистическими сущностями.

(К слову, во второй половине колядинского романа похабели нет вообще, там сплошной религиозно-мистический дискурс.)

Самое время перейти от модуса «как» к модусу «что». От ржачной «карнавальной дичи» к наводящей на серьёзные думы «карнавальной ночи».

Посыл «Цветочного креста» — в противопоставлении двух христианств — «официального» (церковного) и «народного» (внецерковного).

Церковное христианство отца Логгина — догматическое, сухое, чёрствое, мёртвое и бесплодное.

«Народное христианство» Феодосии — живое и цветущее.

Феодосия крестила шахтную чудь, Феодосия создала животворящий цветочный крест, а бездарный и завистливый Логгин растоптал святую чудотворицу, отправил её на казнь.

Между прочим, «народное христианство» блаженной Феодосии не только «реабилитация плоти», но и кое-что ещё. Колядинский роман прямо-таки кишит богумильскими притчами и преданиями (замаскированными под «фольклор»).

А Феодосия (перед тем как стать на путь юродства и подвижничества) сама себе клитор вырезает — чтобы навсегда избавиться от зова плоти.

Отец Логгин это осуждает; и любой батюшка осудил бы, будь на его месте: православная церковь не одобряет подобные «подвиги» (мягко говоря).

Зато ими переполнена история средневековых парахристианских движений (в Западной церкви, да и в Восточной тоже).

Достаточно заглянуть в Европу XIII—XIV веков, чтобы обнаружить там ворох «народных христианств» — со всем соответствующим комплексом идей — от саморазумеющегося противопоставления «славной народной веры» «бесплодному церковному христианству» до очень характерного сочетания «прославления святой плоти» и «умерщвления-уничтожения грязной плоти».

(Ну, перечитайте «Имя розы» Умберто Эко, вникните в рассуждения Вильгельма Баскервильского о монтанизме и франсисканстве…)

Но Европа эту развилку проехала давным-давно.

А на российском социокультурном табло — всё XIII век. И в конце XVII века (когда идёт действие «Цветочного креста»). И в XIX веке с его «хлыстами» и «скопцами». И в XXI веке, как видим, тоже.

Современную интеллигентную даму, преуспевающую журналистку, гламурную романистку, посещают визионерские прозрения, достойные Катерины Татариновой с Кондратием Селивановым. После чего она, современная дама, в меру своих способностей шлёт весть граду и миру, и, что удивительнее всего, сия престранная весть названа «лучшей прозой года» (то бишь успешно достигла и града, и мира).

Вдумайтесь, что именно означает это событие…

Ватикан дождался-таки (на свою афедроницу) Лютера.

Чего (кого) дождёмся мы?

Нечаянная радость

В двенадцатом номере «Нового мира» опубликованы дневниковые записи Александра Сопровского за лето и начало осени 1990 года (в декабре того же года Сопровский погибнет).

Эти записи носят исключительно политический и бытовой характер (в них нет «литературы»).

Перестройка близится к финалу, мелькают реалии 90-го года: талоны на сахар и масло, пустые прилавки магазинов, табачные очереди, хлебные очереди, драки, окраинные бунты — развал партвласти и партаппарата, разложение советского общества, распад империи.

Сопровский остро реагирует на всё это.

…Павел Крючков в комментарии, сопровождающем публикацию дневника Сопровского, гневно клеймит «трескучие усилия литературоведа из Адыгеи… всласть почитать «в сердцах»… восхищаться реконструированной в своём сознании личностью А. С.».

Напрасные старания — можно было и не поминать злодея из Адыгеи: Александр Сопровский способен сам, без посторонних «трескучих усилий», без чтения в сердцах и реконструирования в чужих сознаниях, высказаться напрямую…

«Омерзительное интервью с американкой русского происхождения… Говорит, мы все homosoveticus’ы, потому что долго спим по утрам и слишком спокойно стоим в очередях. А журналистка ей: «Ах, да, правда, мы такие свиньи, как замечательно, может, вы ещё про нас какую гадость скажете?» (такая знакомая картина. — К. А.).

«…Одни сплошные «права человека», ну прямо никаких обязанностей. Ихняя баба… готова восхищаться Чорновiлом и всеми, всеми, кто «тогда пострадал за правду» — лишь бы эти «пострадавшие» не озлобились, и — диалог, диалог. Какое милое Политбюро» (опять что-то до боли знакомое. — К. А.).

«Чёрт меня догадал глядеть смелый фильм Говорухина «Так жить нельзя»… Что, кроме общей глупости, составляет главную фальшь говорухинского кино — это что в фильме нет общества. Есть злодей Ленин и абсолютно безликая «партия», и есть быдло, погружённое в стихию преступности и фарцовки… Власть и быдло, а посредине — Говорухин, воплощённой укоризной перед отчизной».

«Две ночи подряд звонил, совершенно неожиданно, Цветков из Мюнхена… Я сказал ему (не сказал — что в отличие от него) прожил здесь все эти годы… Он ответил, что ценит «мои чувства», но что я — это не население СССР. (То есть это опять о колбасе.) Я ему — что до населения СССР, то вы там, по-моему, судите обо всём по роману «Невозвращенец», а это «неадекватно».

«Вот почему и нынешняя («4-я») эмиграция — мешочная: в Америку едут, как из Рязани в Москву. Противно».

«Да у них и идеи-то: карточки плюс местные боны плюс коммерческие цены — то, что губит Москву через Попова и Заславского. Шарлатанство плюс интеллигентская безответственность».

Идеологическую позицию Александра Сопровского возможно охарактеризовать тремя исчерпывающими определениями: идеалист, антикоммунист, демократ.

Памятное словцо перестройки и ранней постперестройки — «демократы». Позже «демократы» плавно трансформируются в «либералов», а ещё позже из «либералов» станут громкими трубадурами неофеодализма и поднимут на щит лозунг «Нашим — всё, всем остальным — ничего».

Александр Сопровский — единственный в своём кругу — был настоящим демократом, отстаивавшим честный демократический принцип «всё — всем».

Он и антисоветчиком-то стал не оттого, что Совок препятствовал ему урвать куш, сытный кусок для себя (или для «своих»), а потому, что, по его убеждению, советская несвобода угнетала общество.

«Прежде у нас была только агрессивная власть, безгласная масса народа и — «кучка отщепенцев, никого не представляющих». Теперь у нас — общество. И, как всякое общество, оно неоднородно, сложно по составу, разнонаправленно по интересам».

Сейчас (по опыту двух десятилетий) мы знаем: демократические надежды Сопровского не оправдались. И если бы Сопровский успел узреть воочию хоть десятую часть всего, что пережили мы за девяностые и нулевые годы, у него, наверное, разорвалось бы сердце от тоски, ужаса и омерзения.

Я, в отличие от Сопровского, далёк от политического активизма; я работаю в рамках культуры, в пределах литературы. Но я в литературе сражаюсь за то, чего так добивался Сопровский в сфере политической жизни — за возможность слышать, видеть, различать, взращивать живое общество.

Иногда мне кажется, что моя работа бесполезна, бессмысленна, и я в эти минуты отчаянья вспоминаю вечно актуальные строки Высоцкого: «Оградив нам свободу флажками, бьют уверенно, наверняка».

(Ограды нынче другие — такие, как, например, «планка высших эстетических критериев»; но бьют егеря сквозь новые флажки и планки — снова по нам, по обществу, — всё так же уверенно, наверняка; и омерзительное слово «быдло» опять в ходу.)

Читаю дневники Александра Сопровского и словно бы чувствую, что ко мне из прошлого протягивается надёжная рука поддержки.

Воистину нечаянная радость.

Иванов против Сидорова

Давно хотел сделать историко-культурологический и философский комментарий к одной пародии советского пародиста Александра Иванова — самой моей любимой, великолепной, гомерически смешной.

Эта пародия настолько замечательна, что вошла в городской фольклор, при этом прочно забыто имя её объекта (поэта Валентина Сидорова) и даже начинает забываться имя автора А. Иванова. Неудивительно: Ивановы, Петровы, Сидоровы уходят, а впущенные ими архетипы остаются на века.

Привожу текст пародии.

В худой котомк поклав ржаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон.
И вижу над собою синий небо,
Косматый облак и высокий крон.

Я дома здесь. Я здесь пришёл не в гости.
Снимаю кепк, одетый набекрень.
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотворень.

Зелёный травк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется рука.
И я шепчу дрожащие губами:
«Велик могучим русский языка!»

  Высокий звон

О чём эта пародия? Почему она столь смешна? Что именно она высмеивает?

Отнюдь не безграмотность (как может показаться на поверхностный взгляд).

В безграмотности нет ничего смешного (говорю это как специалист, по роду службы прочитавший огромное количество безграмотных текстов).

Более того, пародируемые строки Валентина Сидорова не безграмотны. «Косматый облак надо мной кочует, и ввысь уходят светлые стволы». «Облак» — слово-архаизм, встречающееся в классической литературе и допустимое в высоком стиле современной речи; Александр Иванов это обстоятельство не мог не знать (он был образованным литератором), и значительная часть аудитории Иванова тоже была в курсе насчёт сего.

Значит, остриё смеха здесь направлено на что-то иное.

Рассмотрим первый, сюжетно-жанровый уровень (пласт) приведённого текста.

Текст выстроен как идиллия с глубинной архетипической символикой: присутствуют образы «мирового древа, соединяющего землю и небеса», «орфического певца, пению которого вторят птицы», «творческого акта, единящего поэта и мироздание».

Но эта идиллия недоброкачественна, поскольку осуществлена за счёт небрежения языком, планом выражаемого. Содержание и форма, означаемое и означающее являют зримый контраст, притом динамический.

В двух первых строфах текста отклонения от языковой нормы в основном охватывают локальную сферу родовой парадигматики существительных (и связанных с ними прилагательных). В последней же строфе свершается языковая катастрофа: идиллические декорации рушатся на наших глазах.

Что, в свою очередь, отсылает к другому архетипическому сюжету, связанному с соперничеством двух демиургов — истинного и ложного. Ложный демиург (демиург-трикстер) пытается подражать истинному демиургу, но неправильно исполняет магические действия и являет к жизни испорченный, пародийный акт творения. Это вызывает закономерную смеховую реакцию (и у истинного демиурга, и у человека).

Язык — посредник между человеческим сознанием и бытием. Текст Иванова демонстрирует, что происходит, когда язык-посредник бунтует, отказывается служить хозяину. Случается конфуз (сделать хотел грозу, а получил — козу).

Теперь перейдём ко второму, к историко-культурологическому пласту текста пародии Иванова.

Он был написан в позднесоветское, но в доперестроечное время.

Это время было отмечено оживлением так называемой русской партии (к которой принадлежал и пародируемый поэт Валентин Сидоров). Александр Иванов по определённым причинам не любил «русскую партию» (в перестроечные годы эта нелюбовь переросла в звериную ненависть).

В рамочных условиях советского интернационализма «русская партия» не могла актуализировать национальные аспекты своей идеологии и была вынуждена осуществлять дискурсивную экспансию на поле взаимосоотношений между природой и цивилизацией.

Значительную часть тогдашней «русской партии» составляли выходцы из деревни, интеллигенты в первом поколении (или их дети, интеллигенты во втором поколении).

Они противопоставляли благое село демоническому городу, природу — городской цивилизации, провозглашали культ «беспосреднического единения человека и природы».

Александр Иванов показал комические перспективы такого единения…

Его пародия типична для социокультурной ситуации модерна, ведь модерн — это переход от власти кшатриев-аристократов (воинов, «людей силы») к власти вайшьев-торговцев (производителей, посредников).

В этой войне половина брахманов-жрецов хранит безмолвие, а другая половина поддерживает торговцев, мстя воинам за былые обиды и ликвидируя, отменяя вековые дворянско-воинские табу на просвещение масс (именно потому победа модерна исторически неизбежна).

Воины владеют сутью, содержанием (означаемым), торговцы и примкнувшие к ним брахманы — технологиями, формой (означающим). Пародия Александра Иванова — боевой эпизод войны между «людьми сути» и «людьми формы».

Между прочим, это наглядный урок, преподанный «людям сути».

Формой, планом выражения (в том числе языком) пренебрегать нельзя.

Я всегда вспоминаю пародию Иванова, когда замечаю очевидное небрежение факторами оформления мысли.

Вот, скажем, в десятом номере журнала «Москва» Капитолина Кокшенёва пытается полемизировать с моими часкоровскими выступлениями.

Я — за дельную полемику. Но из слов Кокшенёвой невозможно понять, чего она добивается и что именно инкриминирует мне: Кокшенёва столь смутно, бессвязно оформляет свои мысли, что я оказываюсь у неё то арт-критиком, то сторонником Марата Гельмана.

Между тем я не являюсь ни арт-критиком, ни тем более адептом Гельмана (и, кстати, бывший пермяк Леонид Юзефович, которого Кокшенёва столь не любит, также совсем не гельманофил).

Как тут не припомнить бессмертное: «И я шепчу дрожащие губами: «Велик могучим русский языка!»

Кирилл Анкудинов, Майкоп