Жизнь своих героев Сергей Жадан знает не понаслышке и объясняет в интервью, что, когда за тобой гонятся сто человек с арматурой в руках, это действительно фантастическое ощущение.

Поэт, прозаик, переводчик, публицист, общественный деятель и культурный организатор, в свои тридцать пять Жадан стал центральной фигурой украинского литературного процесса. При этом молодая читательская аудитория его не просто ценит или уважает. Она его, без преувеличения, любит.

Большая часть прозы Жадана переведена на русский: это романы «Депеш Мод», «Anarchy in UKR», а также вышедший буквально на днях сборник «Красный Элвис».

Вокруг Жадана возникло множество мифов. Одни имеют под собой реальное основание, другие — чистый вздор. Чтобы этот вздор не перетекал из украинского культурного пространства в российское, многие вопросы интервью начинаются с оборота «а правда ли, что».

— Правда ли, что ты вырос не в Харькове, а в Старобельске, небольшом городке на Луганщине?
— Не совсем. Я сельский ребёнок. В Старобельске жил только два года, когда заканчивал школу. А в 1991 году поехал поступать в Харьков.

— То есть ты, как говорится, из простой семьи?
— Да. Правда, моя тётя преподаёт немецкий язык в Харьковском педагогическом университете и является членом Союза писателей Украины. В отличие от меня, она настоящий писатель, потому что я членом этого союза не являюсь.

Тётей в семье гордились — тогда было некое особое уважение к человеку творческой профессии. У неё вышли две книжки, её несколько раз показывали по УТ-1, в советское время это было круто, сам понимаешь.

Я с детства пробовал писать что-то, и она меня всегда поддерживала. Это было важно, потому что, когда начинаешь писать, это занятие кажется каким-то не очень достойным. Как в романе Андруховича — прячешь стихи за сливным бачком.

У меня, к счастью, было всё нормально: я знал, что стыдиться нечего, а наоборот, можно гордиться. Где-то в восьмом классе начал писать серьёзно, осознавая «миссию поэта».

Причём написал несколько стихотворений по-русски. Можешь себе представить, что это был за русский.

— Как раз об этом следующий вопрос. Правда ли, что на самом деле твой родной язык — русский, а на украинский ты перешёл уже в зрелом возрасте?
— Нет, неправда. По-русски я не говорил никогда. Специфика наших краёв в том, что это север Луганщины, то есть уже не Донбасс, а, скорее, Слобожанщина.

Если в тамошних сёлах и маленьких городках говорить на литературном русском, это кажется комичным. Впрочем, если говорить на литературном украинском — тоже.

Правильным языком там считается суржик. При этом каких-то конфликтов и проблем, связанных с языками и национальностями, в детстве у меня не было вообще.

— Ты опять предугадал вопрос. Правда ли что, твоя фамилия не Жадан, а Жадановский и что ты еврей? Не смейся — в интернете есть и такое.
— Нет, неправда. Смотри, какое дело. В моём первом паспорте была фамилия Жаданов, как у отца. А вот предки по его линии были просто Жаданы. Обычное в 30-х годах приписывание к украинской фамилии окончания «-ов».

Даже не в 30-х — Тычина в школьных документах, насколько я знаю, тоже был Тычининым. В первом паспорте, который я получал ещё в Советском Союзе, мне «Жадан» писать отказались.

Сказали, не заморачивайся, не надо нам тут проблем. Но в 20 лет я всё-таки получил паспорт с «исторической» фамилией. Что касается национальности, я тебе скажу: о существовании евреев или о делении на украинцев и русских я узнал где-то лет в пятнцадцать.

У нас довольно однотипное по составу население, там живут в основном украинцы, русских мало. Изредка появлявшиеся цыгане были страшной экзотикой.

— Лирический герой твоих текстов ездит стопом, курит травку, пьёт много алкогольных напитков, участвует в драках футбольных фанатов. Правда ли, что всё это было с тобой на самом деле? Насколько соответствует действительности образ этакого простого парня?
— Ну, я простой парень. Для меня всегда было важно ощущать связь с социальной средой, из которой я вышел. Насчёт того, насколько всё это правда, нужно каждый случай оговаривать отдельно.

Скажем, алкоголь и травка — это не какая-то там диковина, наше население вообще много пьёт. Ситуации, описанные в «Anarchy in the UKR» и «Депеш Мод», вполне реальные.

У нас была достаточно странная университетская общежитская компания, что-то вроде коммуны. Алкоголя и лёгких наркотиков там хватало, это да.

Что касается фанатской драки, описанной в рассказе «Порно», мы тогда, насколько я помню, не столько дрались, сколько спасались бегством.

Когда ты бежишь в толпе из ста человек, а за тобой гонятся другие сто человек с арматурой в руках — это фантастическое ощущение, редкий драйв.

— Тебя не смущало такое окружение, такой образ жизни? Всё-таки миссия поэта…
— Миссия поэта рассосалась уже к восемнадцати. К занятиям литературой я стал относиться без какого-либо апломба и пиетета. Кстати, в моих первых стихах всего этого социального фона не было. Он появился уже в 2000-х.

— Правда ли, что в интервью ты никогда не говоришь о своей личной жизни?
— Правда. Я этого не люблю. И о родителях тоже никогда не рассказывал. С другой стороны, ты первый, кто спросил.

— Правда ли, что зимой и летом ты ходишь в кедах?
— Как видишь, сейчас я не в кедах — слишком холодно. А вообще-то — да.

— Вот мне мама в детстве говорила, что кеды носить вредно — это же резина.
— Мне мама тоже всё время об этом говорит. Наверное, это у меня такой протест против мамы.

— Какие кеды ты предпочитаешь — конверсы или китайские, с рынка?
— Обыкновенные китайские. Последнюю пару я купил за 50 гривен.

— Правда ли, что по своим политическим убеждениям ты левый, поклонник Че и чуть ли не коммунист?
— Политических убеждений у меня нет. Это скорее мировоззренческие предпочтения. Я могу поддерживать какие-либо социальные и молодёжные группы, находящиеся в границах левого дискурса.

Скажем, когда на «Металлисте» милиция бьёт молодёжь, я считаю, что, как писатель, обязан публично за них вступиться. Хотя здесь, наверное, речь о левом дискурсе не идёт.

— 70 лет советской власти приучили нас к тому, что левая идея — это плохо, что революция — это торжество анархии, беспредела…
— Начнём с того, что советская власть приучила нас к тому, что анархия — это плохо. Вследствие работы советской идеологической машины у нас анархия ассоциируется с хаосом. В то время как анархия — это больший порядок, чем либерально-демократическая система.

— Есть примеры государств, построенных по принципу анархии?
— Не государств, но территориальных образований. Например, махновская республика.

— Долго она не продержались.
— Это другое дело, но некоторое время она всё же существовала. История махновщины очень противоречива. Когда они занимали города, например Екатеринослав, были и мародёрство, и грабежи; видно было, что махновщина — сугубо сельский феномен, в ней участвовали преимущественно крестьяне, и в городе они себя не могли найти, это была чуждая им среда.

А вот когда Махно контролировал Гуляйполе, там было больше порядка, чем на территориях, которые держали большевики. Я понимаю, что эти методы трудно было бы распространить на всю Украину, но в границах определённой автономной зоны они работали вполне эффективно.

Если бы не было Гражданской войны, прессинга со стороны большевиков и деникинцев, тот социальный эксперимент, которым являлась махновская республика, мог бы реализоваться, как мне кажется.

У меня есть идея когда-нибудь написать трилогию исторических романов. Первый был бы посвящён сентябрю 1920 года, когда Махно занял мой родной Старобельск.

Он тогда подписал с Троцким очередное перемирие, одним из пунктов которого было отведение территории для создания анархической республики. И Махно просил под это не своё Гуляйполе, а как раз Старобельск.

— Твои тексты отличаются ярко выраженным субъективным взглядом. Можно ли написать в таком духе исторический роман?
— Понятно, что я не буду писать исторический роман в классическом смысле этого слова. Речь идёт о таком понимании и освещении истории, как, скажем, в «Московской саге» Аксёнова. Там есть как реальный исторический фон, так и множество авторских субъективных вещей, которые, возможно, не соответствуют действительности.

С одной стороны, сохраняется специфический аксёновский стиль, а с другой, этот текст читается как некий, пусть и субъективный, документ эпохи.

— Ты большой знаток и любитель Харькова. Не собираешься написать что-нибудь об этом городе?
— Вот как раз вторая и третья книги этой трилогии были бы посвящены Харькову.

В его истории для меня есть три особо важных момента, вокруг которых и строится некая, опять-таки субъективная, мифология города.

Первый — период Гражданской войны, причём не столько создание УССР, сколько провозглашение Донецко-Криворожской республики. Такой коммунистический футуристический проект, достаточно искусственное образование, собственно, как и сам советский Харьков, который благодаря «красному ренессансу» превратился из провинциального губернского города в промышленного и культурного монстра.

Действие второй книги происходило бы в 1933-м — это год смерти Хвылевого и начала репрессий против писателей: всё-таки 20—30-е годы — это феноменальная веха в истории украинской литературы.

И наконец, период Второй мировой: третья книга была бы о Харьковском котле 1942 года. Там происходило множество трагических противоречивых событий.

Скажем, опыт коллаборационизма, который традиционно замалчивается. Или громкие поражения Красной армии и, соответственно, блестящие победы гитлеровцев. Об этом мало кто говорит — не очень красивая история.

— Правда ли, что во время «оранжевой революции» ты был комендантом палаточного городка на харьковском Майдане?
— Да.

— Почему ты там был?
— Я не мог там не быть. Мы с друзьями занимались политическими акциями (или акциями, которые казались нам политическими) ещё с конца 90-х годов, всё это потом вылилось в движение «Украина без Кучмы» и кассетный скандал, связанный с убийством Гонгадзе.

В 2004 году мы пытались всячески поддерживать оппозиционеров — не потому, что мне был симпатичен Ющенко или его политическая программа, а потому, что я видел давление со стороны государства, попытки манипуляций, попытки подмять под себя общественное сознание.

Лично для меня это была не поддержка «оранжевых» сил, а сопротивление власти как таковой. Скорее анархистская позиция, чем позиция некого демо-либерала.

— А у тебя нет ощущения, что тебя использовали?
— Нет. Я всё делал сознательно. Я был наблюдателем на первом туре выборов, видел фальсификации, «карусели» с бюллетенями, и это вызывало сильное возмущение.

Кстати, когда стало известно, что будет третий тур, я сразу оттуда ушёл. И убедил харьковский штаб Ющенко, что нужно свернуть наш лагерь, иначе всё это превратится в дешёвый популизм.

Сейчас есть чувство не то чтобы разочарования, а нехорошей обиды на представителей тех политических сил, которые пришли к власти вследствие того, что люди стояли на Майдане, и которые фактически упустили очень важный исторический шанс.

— Есть ли на Украине моральные авторитеты — я имею в виду, понятное дело, не политиков, а гуманитариев, интеллектуалов? Есть ли они как для страны, так и для тебя лично?
— Я не могу никого назвать, даже из моих близких друзей. Я их уважаю, но не скажу, чтобы их жизненная позиция была для меня авторитетна. Много в чём я с ними не согласен.

Однако идеологические, мировоззренческие и моральные расхождения на нашу дружбу не влияют.

— Отсутствие таких авторитетов — беда для народа или, может, это, наоборот, хорошо?
— Безусловно, беда. Интеллектуалы, наверное, должны были бы стать некой альтернативой политикуму, поскольку доверие к политикам в стране катастрофически падает.

Но что-то в этой системе не срабатывает — у нас по телевидению с утра до вечера показывают именно представителей различных политических сил, и голосов интеллектуалов за этим дружным хором просто не слышно.

— Ставишь ли ты себе какие-то глобальные творческие задачи?
— Только локальные, на ближайшие несколько лет. Я раньше думал, что должен что-то написать, причём кому именно должен, не понимал — это были довольно субъективные личные вещи.

Где-то после «Эфиопии» страх ненаписанности каких-то текстов исчез. Это не значит, что мне стало всё равно. Просто пропал груз ответственности, пропал страх, появилось равновесие.

Беседовал Юрий Володарский