Сначала отец собирается принести в жертву сына (роман), но в последний момент получает возможность этого не делать. Архетип трёх библейских праотцев: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова» — вот что такое Набоков, «Лаура и её оригинал».

Страдающий полнотой и похотью стареющий профессор психологии по имени Филип Уайльд ставит на себе странный эксперимент. Впадая в состояние изменённого сознания, он постепенно избавляется от собственного тела. Часть за частью, орган за органом — начиная с пальцев ног — растворяет себя в воздухе.  

Его молодая жена по имени Флора (на которой он женился, поскольку она похожа на любимую им в молодости девушку) изменяет ему со всеми подряд. В числе прочих — с молодым неуверенным в себе русским писателем, который самоутверждения ради написал о ней роман «Моя Лаура».

Таковы самые броские элементы мозаики недописанного романа Владимира Набокова «Лаура и её оригинал», который на днях появился в магазинах мира (в России он вышел чуть позже, в издательстве «Азбука»). Романа, не по воле своего создателя обернувшегося романом-пазлом: незавершённая рукопись состоит из 138 библиотечных карточек-фрагментов, которые автор держал в коробке из-под обуви, то и дело тасуя, как колоду карт, дописывая, переписывая и каждый раз раскладывая в новом порядке.

Незадолго до смерти автор попросил жену Веру уничтожить рукопись, в случае если он не успеет закончить работу над ней. Не успел. Вера исполнить волю покойного не решилась и отдала карточки на хранение в один из швейцарских банков.

Так началась вся эта душераздирающая история , что легла в основу промокампании только что изданных черновиков и которая стала теперь уже неотъемлемой частью, одной из сюжетных линий романа «Лаура и её оригинал» (точнее, того, во что в итоге превратился этот роман).

Эта линия прописана в самых разнообразных и решительных словах во множестве изданий мира. Если коротко, сюжет таков: после смерти матери в 1991 году сын Веры и Владимира — Дмитрий Владимирович — никак не мог решить, что же всё-таки делать с рукописью.

Чуть больше года назад он, например, говорил: «Бывают моменты, когда я думаю, что нужно всё же послушаться отца и, как ни жалко, лишить мир навсегда этого произведения, мой долг — его уничтожить. Но потом я начинаю думать, что если так произойдёт, то никто его никогда не прочтёт. Это очень трудная задача» . А в предисловии к роману, рассказывая о своих терзаниях, вывел даже ёмкую формулу для их определения — «дилемма Дмитрия».

Вообще вся ситуация с романом «Лаура и её оригинал» выглядит занятно. Например, сразу вспоминается расклад другого набоковского текста — «Бледный огонь».

Сюжет там строится вокруг поэмы известного (на самом деле — вымышленного) американского поэта Джона Шейда. Поэма его обрамлена предисловием и весьма обширными комментариями его коллеги по университету.

Поэта убила пуля, предназначенная этому полубезумному комментатору, и под шумок тот завладел рукописью поэмы, а потом издал её, снабдив огромным количеством собственных интерпретаций и превратив в часть своего большого бенефиса.

Причём в последних строках комментатор, подробно рассказав детективную историю убийства поэта, вдруг намекает, что поэта-то никогда и не существовало и что автор всего текста, включая поэму, он сам («Я, может статься, приму иные образы и обличья»).

138 карточек «Лауры» тоже обросли комментариями, предисловиями, домыслами и спорами (вышедшими на этот раз далеко за пределы книги).

В роли главного интерпретатора — сын писателя Дмитрий Набоков, а также переводчик-набоковед Геннадий Барабтарло, да и все авторы множества появившихся в последнее время текстов, так или иначе связанных с публикацией набоковских черновиков…

И в конце концов даже читатели тоже выступают в роли интерпретаторов. Ведь роман (вернее сказать, его часть — черновики) выходит в двух вариантах.

Один — отпечатанное в додуманном Дмитрием Набоковым порядке содержимое библиотечных карточек, а второй — фотокопии этих карточек, снабжённые переводом и перфорацией, так, чтобы читатель сам смог сложить их в любом порядке, который видится ему правильным.

Вся эта незапланированная литературная игра, вполне постмодернистская концептуальная акция, стала возможна на первый взгляд только благодаря Вере Набоковой, которая не захотела уничтожать рукопись.

Впрочем, действительно ли незапланированная?

Известно, что Владимир Набоков был непреклонен во всём, что касалось черновиков. Черновики должны быть уничтожены — таким был его принцип, и он действительно всегда избавлялся от них сразу после того, как окончательный вариант произведения был опубликован.

В предисловии к своему переводу на английский «Евгения Онегина» он писал: «Художник должен безжалостно уничтожать свои рукописи после публикации. Чтобы не вводить в заблуждение академических бездарей, которые могут решить, будто способны разгадать тайну гения, изучая отвергнутые им версии текстов. В искусстве цель и план — ничто, засчитаны могут быть только результаты».

Но тут ведь речь шла о законченных и опубликованных текстах. А в случае с «Лаурой» мы имеем пример незаконченного романа, которому Набоков к тому же уделял очень большое внимание, планируя, что он станет вершиной его творчества, своего рода итогом.  

В этом случае, очевидно, сработал известный психологический механизм: когда человек настойчиво говорит «не делай это, не делай это, не публикуй, уничтожь», это означает, что он хочет обратного. Общее место психоанализа.

Если Владимир Набоков на сознательном уровне не желал обнародования черновиков своего недописанного романа, то его бессознательное взывало: «Я хочу, чтобы это было опубликовано, но даю тебе повод как следует подумать и, может быть, даже устроить из всего этого небольшой спектакль».

Только не бросай меня в терновый куст…

Собственно, Дмитрий Набоков тоже объясняет своё окончательное решение обнародовать рукопись вполне по-фрейдистски. В предисловии к «Лауре и её оригиналу» он так и написал — отец «на самом деле не хотел сжигать книгу. Точно так же, как Франц Кафка, когда поручил своему другу Максу Броду уничтожить опубликованные и неопубликованные рукописи своих шедевров, таких как «Превращение», «Замок» и «Процесс», прекрасно осознавал, что у Брода на это не хватит решимости».

Набоков вряд ли «прекрасно осознавал», как сложится судьба его незавершённого текста, но в творчестве главное скорее не то, что человек осознаёт, а как раз то, что он не осознаёт и что помимо воли автора прорывается в его творении, выговаривается у него как бы само собою…

И в итоге составляет самую суть творения.

Случайных оговорок не бывает.

Как и случайных совпадений и случайных вторых смыслов…

Нет ни одного произведения искусства, которое было бы лишено этого подспудного, бессознательного слоя. Любой текст можно рассматривать как сон автора и, читая символы этого сна, толковать его, вытаскивать на поверхность скрытые в нём смыслы.

А в случае с «Лаурой и её оригиналом» можно толковать не только текст, но и всю сложившуюся вокруг него ситуацию. Поскольку сама эта ситуация уже стала частью одного цельного произведения, разворачивающегося на наших глазах…

Так, одной только просьбой сжечь рукопись автор запускает концептуальную акцию по досозданию романа (во множестве разговоров вокруг него), а заодно снимает с себя ответственность за возможные стилистические огрехи недописанного текста.

А вот ещё более очевидное толкование ситуации: сын, который несёт по жизни травму сильного отца, публикует его «запретный» роман, чтобы стать наконец отцом.

Вообще соблазн толковать Набокова по Фрейду возникает совсем не на пустом месте. Хотя сам Набоков неоднократно высказывался против Фрейда и его идей и всячески высмеивал «венского шарлатана».

Ну высказывался. Однако что с того? Многие набоковеды просто не верят в то, что Набоков не соглашался с Фрейдом (и уже в этом одном обнаруживают тот самый упомянутый выше механизм «не делай»). Они утверждают: сама уже эта нарочитая набоковская неприязнь к психоанализу свидетельствует, что фрейдовские идеи его очень увлекали.

У литературоведа Ирины Галинской есть занятное и довольно подробное исследование на эту тему «Владимир Набоков и Зигмунд Фрейд» (часть большой работы «Владимир Набоков: современные прочтения»).

В этом тексте показано множество параллелей между Набоковым и Фрейдом и озвучена мысль, что Набоков не любил Фрейда, скорее всего, по той причине, что видел в нём конкурента. Ведь в своих произведениях Набоков и сам постоянно занимался исследованиями двойственного мира, раздвоения личности («расщепления эго») и предпринимал настойчивые попытки заглянуть «по ту сторону сознания».

Но, разумеется, в ситуации с «Лаурой» на поверхности — эдипов комплекс. Сын, убивающий отца. И всё же это только поверхность. При более пристальном взгляде становится понятно, что это лишь часть картины.

Бегло набросаем её в полном варианте. Сначала отец собирается принести в жертву сына (роман), но в последний момент получает возможность этого не делать. Всё правильно, архетип трёх библейских праотцев. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова» — вот что такое Набоков (и, в частности, его «Лаура и её оригинал»).

Бог повелел Аврааму принести в жертву единственного сына (Быт. 22:1―2). Как вариант — для того чтобы испытать веру Авраама. И вот Авраам и Исаак поднимаются на гору, Авраам кладёт связанного Исаака на дрова, уже заносит над ним нож и... слышит голос ангела, который сообщает, что Бог больше не хочет такой жертвы. А в кустах появляется заблудившийся агнец.

И часть вторая: через много лет младший сын Исаака, Иаков, по наущению матери хитростью присвоит себе благословение старого слабовидящего отца (Быт. 27:28―29).

Семья Набоковых до сих пор (в лице Дмитрия Владимировича) воспроизводит модель взаимоотношений «Авраам ― Исаак ― Иаков». А началось всё (впрочем, это условное начало), когда в 1922 году в Берлине на лекции П.Н. Милюкова «Америка и восстановление России» убили Владимира Дмитриевича Набокова, отца писателя.

Это было для сына символом жертвоприношения. На месте отца должен был быть он сам. А вместе с ним — вся вообще вскоре окончательно погубленная и так и не успевшая вырасти новая Россия (отец был как бы олицетворением русской интеллигенции). С тех пор главным сюжетом набоковского сценария станет неизбежная гибель. Гибель как плата за прикосновение к идеалу.

В момент почти полного достижения идеала приходит смерть, возмездие, растворение (заметим, последняя карточка «Лауры» ― это не что иное, как перечень синонимов слова «уничтожение»).

Возмездие за приближение к красоте. В том или ином виде этот сюжет есть и в «Защите Лужина», и в «Даре», и в «Приглашении на казнь», и в «Лолите», и в «Подвиге» (подвиг в том и состоит, что герой зачем-то переходит границу Советской России и исчезает).

А в наиболее концентрированном виде он прописан в стихотворении «Расстрел».

Лирического героя тянет к себе некая идеальная Россия. Но соприкосновение с ней оборачивается неизбежным «приглашением» на казнь — за то, что он переходит границу (как в «Подвиге»), соприкасается с недостижимым идеалом, заглядывает туда, «за пределы» («по ту сторону сознания»).

В «Расстреле» это происходит во сне, в иной реальности, но — поразительно — его сердце хочет, «чтоб это вправду было так»:

Россия, звёзды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг!

И вот в новом — последнем, неоконченном и вечно совершающемся — романе «Лаура и её оригинал» это саморастворение в идеальной бездне происходит прямо сейчас, на наших глазах, окончательно.

Психолог Уайльд впадает в состояние изменённого сознания и постепенно избавляется от собственного тела. Его жена растворяется в любви ко всем. Любовник жены предоставляет читателю собственную интерпретацию событий, изображая и психолога, и его жену и растворяя их (и себя заодно) в этих своих интерпретациях.

И, как венец, теперь каждый читатель может «поиграть в Набокова», представить себя на его месте, тасуя библиотечные карточки с черновиками. Воссоздать и закончить его последний роман.

Набоков кончился, превратился в своего читателя, поставив читателя на своё место. Развоплотился до конца, обернулся бабочкой, которой снится, что она даос Чжуан-цзы, недоумевающий: снится ли ему, что он бабочка, или это бабочке снится, что она — это он?

Глеб Давыдов