«Кофемолка» (в оригинале Ground up ) — первый роман американского журналиста, постоянного обозревателя журнала New York Magazine , русского эмигранта Михаила Идова — вызвала в рядах московской читающей публики необычное оживление. Отмечая этот факт, я вовсе не хочу обесценить книжку — роман очень хорош, и тем не менее поднятый вокруг него шум трудно объяснить одними художественными достоинствами. «Кофемолку» беспрецедентно быстро перевели — почти сразу после выхода английского оригинала; сам же автор, вместе с женой, и перевел. Но еще год назад, по словам Идова, он представлял себе перспективы своей книжки на исторической родине весьма туманно и уж точно не считал это делом ближайшего будущего. «Кофемолка» писалась без всякого расчета на русскоговорящую аудиторию; главный герой, хотя и русский, не имеет никаких специфических национальных признаков и в раннем английском варианте вообще имел польскую фамилию. Во всех интервью Идов подчеркивает, что написал очень американский, вернее, очень нью-йоркский роман. «Кофемолка» — история о паре интеллектуалов-эскапистов, проверивших на прочность типичную мечту своего класса, то есть открывших в нижнем Ист-Сайде венскую кофейню и растерявших иллюзии в столкновении с грубой капиталистической реальностью. Автор полагал, что его книга, именно в силу точного попадания в конкретные реалии и настроения, не очень поддается экспорту. И действительно, переводные новинки начинающих западных авторов обычно не вызывают у нас подобного резонанса. Но факт налицо: в России, вернее, в Москве Идова приняли как своего.

Это вроде как понятно — кровь не вода, и естественно, что происхождение автора вызывает у его бывших соотечественников повышенный интерес к его произведению, как и вообще вызывает любопытство и сочувствие любой «черный брат, которому удалось». То есть это казалось бы естественным, не будь у нас других примеров. Для разнообразия оставим в покое Набокова, который служит для нас «универсальным метром» русского писателя, полностью освоившего чужую культуру и усвоенного ею. Есть и более близкие примеры. Например, писатель Андрей Макин — знаете такого? Ничего удивительного, если не знаете. В 1987 году он эмигрировал во Францию, а в 1995-м стал первым русским, получившим премию Гонкуров. Его роман «Французское завещание» ( Le testament français ) стал европейской сенсацией, его перевели, если верить «Википедии», на тридцать пять языков — но ни одна из более чем десяти книг Макина до сих пор не вышла в России, не считая журнальной публикации «Французского завещания». Видимо, российские издатели не увидели в Макине потенциала. А за Идова они уцепились сразу — и не прогадали.

Тут нужно заметить, что шум по поводу «Кофемолки» поднял в первую очередь не литературный цех: возликовал именно читатель, московская культурная светская публика, аудитория «Афиши» и «Сноб.ру». Издатели Сергей Пархоменко и Варвара Горностаева, играя заметную роль в этом кругу, безошибочно опознали в Идове своего. В смысле — социально близкого, говорящего с нами на одном языке (не важно, что язык этот в данном случае английский). Как бы ни переживал, по собственному признанию, автор по поводу своего (на самом деле не такого уж) «подзабытого и синтетического» русского, этот язык оказался гораздо ближе людям, называющим себя global Russians , чем речь подавляющего большинства современных русских прозаиков. И дело не только в том, что Идова уже знали и любили в России как журналиста (его статьи выходили в «Большом городе», «Коммерсанте»; в настоящее время Идов является, помимо всего прочего, постоянным колумнистом журнала «Сноб»). Речь идет об узнавании в более широком смысле. Интеллигентный еврейский мальчик из Риги, ассимилировавшийся в США и весьма состоявшийся профессионально — идентифицироваться с ним и с его героем гораздо естественнее и приятнее, чем с деклассированными по преимуществу местными персонажами. Приходится констатировать, что подавляющее большинство русских писателей — очень и слишком local Russians . Или они действительно от сохи и пишут о себе подобных, или принадлежат к образованному классу, но считают своим долгом писать об униженных и оскорбленных — а мы из того же чувства долга читаем их с плохо сдерживаемым умилением и корим себя за снобизм, когда корявый язык и безграмотная стилизация вызывают в нас вспышку раздражения.

Много ли вы видели интеллигенции в современной русской прозе? Не каких-то особенных старорежимных интеллигентов «из бывших», желательно питерских и пенсионного возраста, превратившихся в неистребимый литературный штамп, а просто нормальных живых москвичей, которые пользуются айфонами и одеваются в Gap или у малоизвестных австралийских дизайнеров (в зависимости от уровня доходов), — но это, представьте себе, не мешает им ходить в филармонию.

В предисловии к своему роману Михаил Идов пишет: «Он написан на английском языке, потому что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России “лишних людей” не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово “мелкотемье”, себе дороже».

Спешу обрадовать Идова (а вы это знаете без меня) — его сведения устарели. Начиная с «Проекта О.Г.И.» представители лучших интеллигентских московских кланов в последние десять лет открывают одно заведение за другим — достаточно вспомнить «Китайский летчик Джао Да» и, естественно, все клубы, бары и кафе (и даже открывшийся недавно маникюрный салон) Дмитрия Борисова и его семьи. Конечно, наша действительность сильно отличается от нью-йоркской, и тем не менее, как ни удивительно, как раз в Москве судьба интеллигентских кафе оказывается не в пример счастливее, чем в книжном нижнем Ист-Сайде.

Вот только литература наша не поспевает за фактурой: русский менталитет упорно делит всех живущих на богему и «фармацевтов», и вместе они не сойдутся. Иными словами, русские писатели — снобы: не в том причудливом значении, который придают этому термину идеологи одноименного издания, а в самом обычном. В том, в котором парвеню старательно отставляет мизинец, берясь за кофейную чашку, потому что по какой-то непонятной причине уверен, будто именно таковы требования хорошего тона в культурных домах. И последствия этого явления для русской прозы катастрофичны — на этом фоне «Кофемолка» производит необыкновенно освежающее впечатление.

Повторю еще раз, роман хорош, да и почему бы ему не быть хорошим: автор умен, талантлив и по-человечески симпатичен — мы это знали и раньше. Но как раз люди, давно знавшие Идова как блестящего журналиста, признавались мне, что открывали его первую книжку с опасением — а потом закрывали с радостным облегчением. Они боялись разочарования, потому что, как я думаю, слово «роман» вызывает у нас устойчивую ассоциацию с чем-то неестественным, смертельно серьезным и претенциозным. Однако вот сюрприз: оказывается, после (но не раньше!) того, как человек удовлетворит свои первичные потребности в пище, сне и мировой революции, у него появляется досуг, который он может употребить на роскошь человеческого общения, психологическую сложность, абстрактное мышление, иронические наблюдения за внутренней и внешней действительностью — в общем, на все то, от чего в романе появляется воздух.

Наша литература до стадии надстройки не добралась. Герои самых обсуждаемых русских романов последнего времени — спекулянт-авантюрист из девяностых, отставной мент, бывший фээсбэшник, питерский хиппи. Когда в последний раз мы видели героя, с которым можно представить себя за одним столиком в этом пресловутом кафе? Иначе говоря, интеллигента? Мы смогли опознать такого героя в дебютном романе американского писателя, и русское происхождение автора стало в данном случае просто подсказкой, куда смотреть.

Я не знаю, как выглядит нью-йоркская интеллигенция, но русская похожа на героев Идова — если еще возможно говорить о русской интеллигенции. Тут важно, что герои «Кофемолки» — потомки эмигрантов, а интеллигент в нашем представлении — это, в числе прочего, тот, кто ощущает свою инакость. В Америке сюжет про интеллигента с восточноевропейскими корнями имеет несколько другое измерение: там все эмигранты. Плавильный котел. Но в России эмигрантская культура — целый миф: у нас эмигрантов-то нет, только экспаты или «понаехавшие». Зато у нас есть понятие «внутренняя эмиграция», тесно связанное с устаревшим понятием «интеллигенция». Видимо, в этом-то и проблема. Русское слово «интеллигенция», заимствованное всеми европейскими языками, в родном языке практически прекратило свое существование. По-русски оно образует устойчивое, по преимуществу отрицательно маркированное словосочетание «либеральная интеллигенция» и используется только в одном определенном контексте.

Причин к размыванию этого социального явления, которое долгое время было одним из главных русских брендов не хуже водки и балалайки, — множество. Одна из них — в травме перестройки (другого важного национального бренда), когда интеллектуальный труд в мгновение ока перестал быть средством пропитания и кандидатам исторических наук пришлось податься в спекуляцию. Теперь мы все давно привыкли считать деньги, не мыслим себя вне рынка и уже не готовы отождествиться ни с полукриминальным «диким капиталистом», ни с хрестоматийным коммунальным соседом-профессором «из бывших», у которого «на наш безумный мир ответ один — отказ». Нынешний образованный класс потерял свою идентичность и страстно хочет, чтобы кто-нибудь назвал его по имени. Возможно, ответ на этот запрос — global intelligentsia , которая потеряла национальную принадлежность и даже пятый пункт и существует за пределами Росийской Федерации в гораздо более дистиллированном виде, чем в ее границах. Так же как русская речь, законсервированная в устах эмигрантов, для чувствительного уха часто звучит чище, чем язык современной российской прессы.

Михаил Идов. Кофемолка. М.: Астрель: Corpus, 2010
Перевод с английского Михаила Идова, Лили Идовой

Варвара Бабицкая