Завантажити

сказали, быть принятыми в пионеры здесь — огромная часть. И я поверила. Я ощущала себя избранницей.
Нам говорили, что Америка и американцы наши враги. И я верила! Я ненавидела их всей душой. Когда в новостях рассказали о заморозках в США и показали бездомного, гревшегося у костра и упавшего замертво, я вскочила с дивана. Я закричала: «Так тебе и надо!» Я перепугала маму. Она сказала: «Ты что, это же человек…» Я не поняла ее. Он был врагом. Скоро так будут ненавидеть русских.
Да что там, где-то далеко-далеко в глубинах моей путанной души, я по-прежнему любила Ленина. Не того — незнакомого мне картавого психа, который оказался садистом… У меня была октябрятская звездочка с маленьким фотопортретом маленького Володи Ульянова. У меня была детская книжка с рассказами про то, как Ленин любил детей и животных. После смерти бабушки Люси я нашла ее под диваном, аккуратно обтерла пыль и положила в ящик стола. Я любила эту книжку!
— Может, ты еще и Сталина любишь? — Мне не понравился взгляд Инны.
Типичный взгляд героини производственной драмы, подруга которой призналась, что сомневается в истинности заветов Владимира Ильича.
Инна видела Андрея последней — того, кто видел жертву последним, всегда подозревают. Инна написала тот текст, а Андрей играл Турбина. И стоит предположить, что Инна — не Леля Комелькова, а Любовь Яровая…
— Не люблю, — отрезала я. — Меня не учили любить его. И если ты хочешь знать, я ненавижу Мао Дзедуна за то, что он захватил Тибет. Мне легко его ненавидеть, потому что меня не учили любить его. А вот моя бабушка, по-моему, она до самой смерти не смогла поверить, что Сталин плохой. Потому что когда ей было семнадцать, она прыгала с парашютом и посвятила прыжок ему.
— Что ты хочешь, она человек той эпохи…
А я?
Я была внучкой своей бабушки, бывшей до последнего часа искренней коммунисткой. Бабушкой, вместе с которой я раз пятьдесят смотрела черно-белые фильмы «Добровольцы» и «Офицеры». Я была внучкой своего дедушки Сани, любившего напевать в приподнятом расположении духа: «Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя…»
Но, прежде всего, я была выкормышем 90-х годов. Я знала все мерзости про СССР — с четырнадцати лет меня кормили ими как кашей. Но я перестала интересоваться политикой с тех самых пор, как добрый Ленин оказался виновным во всех смертных грехах.
Наверное, у меня были слишком хорошие учителя. Наверно, я верила слишком искреннее, слишком… Чтобы в тот миг, когда все это полетело к собачьим чертям, я не стала веселым циником. Моим домом стал театр — игрушечный, бутафорский, мир, где все — понарошку, где вечно весело и все спят со всеми, но секс не портит дружбу, где все неприятности — только повод для остроты.
Театр-жизнь — любимая схема Ануя! Я снова поверила, что живу в наилучшем из миров. Я поверила в безопасность этого мира, я собиралась прожить в нем до ста лет. Последовать совету Белинского — прийти в театр и умереть в нем, если смогу. Я не смогла. Театр умер раньше.
— Говорят, сейчас украинский театр возрождается, — сказала Инна.
— Театр возрождается, кино возрождается, был просто такой период. Он и не умирал, он просто перестал быть… Еще в 1647 году один драматург... Неважно. — Я запоздало спросила себя, зачем говорю ей все это? Мы мало знакомы. — Это как большая любовь. Пусть глупая, но большая. Она выедает душу. Теперь я никого не люблю. Может это и печально, зато очень удобно. Старые иллюзии рухнули, построили новые. Но как поверить, что это не декорации? Особенно, если тебе лгут по старым законам. Все влюбленные говорят одно и то же, страдают одинаково — это так невыносимо банально. Если сегодня ты говоришь «я умру без тебя» одному, завтра другому, на третий раз ты невольно задумаешься, а стоит ли верить своим словам?
— Ты идеализируешь, — повторила Инна.
Я не знала, что она имеет в виду: Союз, театр, любовь? Не имело значения.
— Я знаю, — сказала я, горячась. — В этом и суть всех потерянных поколений. У меня нет иллюзий. У нас на глазах рухнул мир и все идеалы. Я знаю, что к слову «родина», как и к слову «любовь», не нужно относиться чересчур фанатично. Потому что завтра она может официально смениться. И твою любовь к старой родине назовут предательством, как и любовь Булгакова. Я знаю, в какой стране я живу. Я даже знаю, что для того чтоб страна стала настоящей страною, вначале такие, как я, должны умереть. Потому что мои проблемы не вписываются в ваш идеал прекрасной воображаемой родины. Я потерянное поколение. Уже выросло новое. Для него написали новую историю и новые лозунги, придумали новые песни и новых врагов, и они умеют в них верить. А я нет.
Инна втянула нижнюю губу и принялась задумчиво кусать ее зубами, обсасывая мою мысль. Затем посмотрела на меня уже по-другому, удивленно и с обеспокоенным интересом.
— И из-за этого ты хочешь покончить с собой?
— Наверное, — согласилась я без должной уверенности. — Во всяком случае, это интересная мысль. Можно

читати