Завантажити

она была у него своя. И он продолжал любить ее, даже когда она стала трупом. Он бы, наверное, понял меня. Понял Костю. Понял Арину...
— Интересно, почему никто не напишет про нас? Про потерянное поколение, — проговорила я вслух.
— И что мы потеряли? — спросила Инна
Хотя мой вопрос адресовался не ей.

*****
Почему никто не напишет про нас? Ведь мы еще живы, мы существуем — люди, которые осталась без «Родины». Нас легко узнать — мы говорим «один рубль» вместо «одна гривна», «музей Ленина» вместо «Украинский дом», едим на Новый год «оливье», мандарины и «селедку под шубой»… И где-то в нашей квартире среди прочих ненужных вещей валяются октябрятская звездочка, обтрепанный пионерский галстук и «красный» диплом, свидетельствующий о получении профессии, по которой мы никогда не работали.
Так получилось, что в советском детстве меня успели научить писать слово «Родина» с большой буквы и отождествлять с ним Советский Союз и Россию. И мне до сих пор приходится одергивать себя, напоминая: она — не моя. Я говорила про их кино «наше кино», про их актеров — «наши»…
В юности, будучи существом, невероятно погруженным в себя, я даже не заметила, как Украина отсоединилась. Это случилось в то лето, когда я пыталась поступить на актерский — лето моей первой любви.
Влюбившись, никто не замечает реального мира. Я прожила в любви год и, поступив в театральный, окончательно вычеркнула реальность из списка друзей. Напротив моего дома стояли украинские белобокие хатки, теперь там выросли четыре четырнадцатиэтажных дома. Я даже не заметила, как это произошло… О том, что мы стали независимым государством и у нас есть свой президент я узнала только в начале правления Кучмы, чем была несколько удивлена: оказывается я живу уже в другой стране.
Это меня не обрадовало, впрочем, и не огорчило. Я не испытывала ни претензий к независимой Украине, ни благодарности к ней. Она возникла в моей жизни, как мать уже взрослого ребенка, которая внезапно заявилась и заявила на него свои права. К тому же мать слишком молодая и по понятным причинам занятая только собой и своей неустроенной личной жизнью. И пока она ходила на свидания, я пыталась угрюмо смириться с мыслью, что женщина, воспитавшая меня — чужая тетя.
А потом, проходя мимо киоска, я услышала песню Расторгуева «Я ехал в вагоне по самой прекрасной, по самой любимой земле». И заплакала, не сдержав спазмов в горле. И поняла, что плачу я от любви, потому что по-прежнему отчаянно люблю свою Родину. И, когда я говорю слово «Родина», я по-прежнему вижу картинку: Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного… И это пиздец!
— Что? — непритворно поразилась Инна.
— Эту картинку нам показывала учительница в первом классе, — растолковала я. — Она висела на доске, а под ней было написано «Родина». Так как я могу ее теперь не любить, если семнадцать лет я считала ее своей? И это не просто семнадцать лет, это первые семнадцать лет моей жизни, когда и формируется понятие Родина. Как я могу считать, что «С легким паром» и «Три плюс два» — не мой фильм? Миронов — не мой, а их актер? Петр І — не моя, а их история? Что я могу с собой поделать, если все мои любимые киноактеры — российские. Все любимые поэты — российские. И все это такая часть меня, что перечеркнуть ее — все равно, что добровольно ампутировать… ну, скажем, почки.
— Стоп, стоп. — Инна выглядела странно, словно я только что призналась ей в склонности к чему-то, в сочетании с чем любить меня уже невозможно. Например, к ундинизму. — Конечно, «С легким паром», Миронов — и наши тоже. Они советские. Это наше общее прошлое. Но оно — прошло. Теперь Россия — другая страна. Только не говори мне, что тебя волнует распад Союза!
— А почему, собственно, я не могу это сказать? — разозлилась я.
— Что для тебя Союз? — Инна злилась — неподдельно, я видела это. — Что ты под ним подразумеваешь? Ты просто идеализируешь прошлое. Ты уже не помнишь, как люди жили!
— У меня прекрасная память, — сказала я жестко. — И мне было семнадцать, а это не семь лет! Ты спрашиваешь, что для меня Советский Союз? Это время, когда я умела верить.
Почему я никогда не формулировала раньше?
Почему осознала сейчас?
В детстве я умела верить. Когда я пересматривала старые фильмы, первомайские открытки из детства, у меня сжималось сердце. Это была не сентиментальность. Мне не было жаль, что я больше не маленькая девочка, мне было жаль своего умения верить.
Нас учили верить! Все фильмы, книги, стихи, моя учительница в первом классе, моя бабушка Люся…
Я была типичной советскою девочкой. Моей любимой книгой был «Овод»! Я проревела над ним полдня — я поверила, что нужно жить так. Я верила, что живу в лучшей в мире стране — как я гордилась ею! Я верила, что быть принятой в пионеры — великое счастье, я ждала дня, как праздника. Нам повязали галстуки в холле только-только построенного на Европейской — нет, на площади Ленинского комсомола — музея Ленина. Нам

читати