Завантажити

считать это патриотизмом? — проснулся цинизм.
Патриотическая трагикомедия!
Я только что определила свой жанр. Я была патриотом несуществующей мертвой страны — единственной, в чьи идеалы меня научили верить. Я была патриотом мира театра, но тот, мой мир, в прошлом — мне поздно возвращаться. Я была патриотом мирка нашего «общества утонченных неврастеников», но внезапно поняла, что все мы мертвы. Подобно старушкам, донашивающим идеалы, платья, прически своей молодости, мы донашиваем наши игры, остроты, цитаты, взгляды на жизнь… У меня не было подруги. Не было друга! У меня была истерика!
И еще я поняла, почему говорю Инне все это, хоть мы почти незнакомы и разговоры на тему политики никогда не вызывали у меня особого приступа чувств.
Потому что невозможно понять смысл пьесы, если ты пропустил увертюру перед поднятием занавеса…
Как-то Арина призналась, когда она была маленькой, она мечтала удрать из дома на БАМ и стать героиней — совсем другой героиней — социалистической стройки. А еще мечтала повторить подвиг Зои Космодемьянской. А я… Я, единственная в нашем классе, получила «пять», прочитав у доски «Каменяри» Ивана Франко. Я единственная поняла их смысл: счастливы те, кто не может не умереть ради того, чтоб другие жили счастливо!
В одиннадцать лет я мечтала умереть, как Овод — цинично острить на своем расстреле, бесстрашно целясь глазами в глаза палачей. В то время я могла понять Антигону и Жанну д’Арк. В то время я могла стать Антигоной и Жанной д’Арк! Я была создана, чтоб умереть за идею. Я никогда не боялась смерти! И все фильмы, все книги учили меня умирать за нее… Не сложилось.
Идею «ради того, чтоб другие жили счастливо» — опровергло время.
Что осталось:
а) цинично острить
б) умереть
— Перестань! — Инна прикрикнула на меня как на ребенка. И я вспомнила, что у нее двое детей, муж и диплом математика. Она закончила красный университет, и так же, как я, не собиралась быть журналистом.
Во время последней революции она наверняка стояла на площади и махала флажком, в то время как я бродила в толпе, пытаясь понять, как люди, на глазах у которых построили и демонтировали памятник Ленину, могут прийти на ту же самую площадь и снова поверить?
Как быстро человек отращивает веру? Как ящерица хвост? Но сколько раз отрастает хвост ящерицы? Я не была осведомлена о подобном зоологическом феномене.
— А разве ты в детстве не любила ту «Родину»? — тихо спросила я Инну.
— В детстве я и на карусели любила кататься…
— Разве не все мы родом из детства? Как тебе удалось сохранить веру? Разве вся ваша вера не рухнула снова?
— Нужно ж верить во что-то, — Инна сказала это устало.
Она не убивала Андрея. Она просто была нормальной. Такой же нормальной, как мои однокурсницы, пять лет не желавшие отвечать на вопросы, способные сокрушить их иллюзии. Такой же мудрой… Все они предпочитали верить во что-то. И, бог мой, до чего они были правы! Иначе, как жить?
Зачем задавать вопросы, Игнатий Валерьевич? Зачем, если стоит это сделать — поймешь, что живешь по инерции и давно не любишь мужа, родители не понимают тебя, дети — с трудом терпят, работа — ради денег. Зачем, если стоит это сделать — вся твоя жизнь перестанет казаться счастливой? Зачем, если можно зажмуриться и верить в свое счастье… зажмуриться и верить до смерти. Зачем, если стоит открыть глаза и окажется, умирать нужно уже сейчас.
— Ты просто запуталась. Ты ведешь такую странную жизнь, — Инна заговорила со мною как мать.
Моя жизнь…
Моя «легкость, воздушность, блядскость» — так характеризовал это состояние Костя. Скольженье по волнам, психологический серфинг, вверх-вниз, не заныривая в проблемы, не задавая вопросов, на которые опасно знать ответы.
— Мне нравится моя жизнь. Во всяком случае, нравилась, еще вчера.
— Поэтому вчера ты хотела покончить с собой? — подрезала Инна. — Сколько тебе лет?
— Ты хочешь обидеть меня? — неуверенно спросила я.
— Нет. Я хочу помочь тебе разобраться в причинах твоей депрессии. Ведь у тебя депрессия.
— Наверное. Не знаю… Что ты будешь делать с сюжетом? — сказала я кисло.
— Я изменю текст. Скажу, что Булгаков жил в другой стране. И нам его трудно понять. Но это не означает…
— Спасибо. — Я не хотела начинать спор сначала.
— Не за что. — Инна помолчала. — Скажи, говоря слово «Родина», ты по-прежнему видишь Кремль?
— Нет. Я ничего не вижу. Давно.
Я видела только слово «Родина» написанное моим крупным детским почерком на бумаге в линейку.
— Ты говоришь, когда распался Союз, тебе было семнадцать? — Инна нашла способ вычислить мой возраст. — С тех пор прошло еще семнадцать.
— И что?
— Это, значит, тебя скоро попустит. Наступит равновесие. А потом — перевес.
— Еще одна хорошая мысль, — Инна оказалась кладезем хороших мыслей. — Может. Наступит. Если не покончу с собой, — привычно прибавила я.
— Да, он говорил мне об этом…
— Кто?
— Андрей. Он

читати