Завантажити

иметь детей. Склонность к суициду — таким, как я, жить не стоит. Зря нас осуждают. Зря. Он же сам. Он сказал: вы мне не нужны, но решайте сами. Я оставил вам свободу выбора. «Господи, спаси и сохрани мя!».
Ненормальным людям не место в жизни! Так же как нормальным — не место в театральном. На четвертом курсе жена соседа Арины — театрального режиссера, которому мы были обязаны Костей — покончила с собой. «Понимаешь, — взволнованно повествовала Арина, — она была нормальной. Такая себе обычная девочка. Переехала в общежитие к мужу. Но она не понимала нашего мира. Я видела ее на кухне, за пятнадцать минут до того… Я дала ей соль. А потом она пошла к себе в комнату и выпрыгнула из окна».
Общежитие театрального славилось тем, что каждый год кто-то выпрыгивал из его окон. Наверно они совершали огромный грех. Им было куда уйти — в их распоряжении был целый мир. А у меня есть только один выход.
Я оттягивала это решение — оттягивала его окончательность. До окончанья уборки я могла ничего не решать. А, убрав квартиру, должна была сделать звонок. Или умереть.
Но Андрей попросил не отдавать его!
«Я всегда говорил, тебе следовало идти в адвокаты. Ты способна подтасовать любой ответ», — И.В. часто говорил это мне, поражаясь, как, мастерски жонглируя фактами, мне удается доказывать самую безумную мысль. «Ты ненормальная!» — раздраженно добавил он. И впервые это не было комплиментом.
Мент с готовностью покачал головой, соглашаясь со мной. Он был подчеркнуто добродушен и миролюбив — так и нужно вести себя с сумасшедшими. Мент был очень доволен. Теперь он знал мой мотив. Я была сумасшедшей — в прямом смысле слова. Я убила Андрея и не хотела отдавать его труп, объясняя это нежеланьем последнего.

Не отдавай меня никому!

Как я могу не отдать его? Только так — как Орфей не отдал Эвридику. Он ушел вслед за ней…
Первый раз я пыталась покончить с собой в двадцать лет, второй — в двадцать два. Первый раз, как полная дура, наглоталась обычной валерьянки, и поехала к дедушке Сане на кладбище. Второй раз — перерезала запястья.
Сколько раз я опробовала на них бритву — так, слегка, просто, чтоб увидеть кровь, просто чтоб приучить себя не бояться, не трусить. Резануть, преодолеть тошноту при виде своих напряженных вен, резануть сначала чуть-чуть, потом чуть сильнее, чтобы, когда мне придет в голову исполосовать вены на всех частях тела, рука была набита и сработала профессионально.
Я примеряла самоубийство, как примеряют платье. Как актер примеряет роль. Вот тут я сделаю этот жест, в этом месте я сделаю вздох. Моя роль была давно разучена, ее рисунок выстроен до мельчайших деталей. Я могла сыграть ее в любую минуту. Могла и сейчас.
Почему не сейчас?
«Моя любимая девушка» — так Андрей называл меня. Я звала его «Моя любимая Смерть»!
Я присела на корточки и заглянула в лицо господина Анри — самой красивой из всех театральных смертей. А театральная красота, такой вкусный соус, под которым можно съесть и родного отца и свое долгожданное самоубийство.
Вот она, моя Смерть!
Как странно, что в коридоре гостиницы я сама учила ее быть доброй и мудрой, и нести облегчение всем «утонченным неврастеникам», чувствующим себя неприкаянными в невыносимо-реальном мире.
Вот она, моя Смерть — моя смерть жила там же, где и Андрей. Я потянулась к неснимаемой полочке в дверце холодильника, где одиноко стоял пластмассовый тюбик, и высыпала его содержимое на стол.
Еще год назад я выбрала эти таблетки. Вчера зашла в спальню, заперла дверь и заревела от злости — тюбик остался в холодильнике. Я не успею допрыгнуть!.. И, как я сказала Инне, все закончилось тем, что я приняла снотворное — тупо заснуть. Четыре таблетки — генеральный прогон. Г-н Анри не советовал мне снотворное: «…люди думают, что они просто заснут, и все. Просто смешно! Умирают с икотой, с дурными запахами».
Тюбик хранил не снотворное. Труднопроизносимое успокаивающее средство, которое через год после закрытия ее теле-шоу прописал нашей Оле врач. Как-то, желая утешить меня, Оля дала мне крохотную четверть четырехмиллиметровой таблеточки. «Так мало?» — скривилась я. «Дам больше, не доедешь домой», — сказала она.
Я все равно не доехала. Остаток дня я пролежала на Олином диване как овощ. Я смотрела на проплывающие за окном облака, в голове не было ни одной мысли — полный, запредельный покой. Не зря их продавали по особым рецептам, выписанным на каких-то особенных бланках, такие выдавали лишь психиатрам, и далеко не каждому — заполучить рецепт в платной лечебнице мне не удалось. Но Оля как-то исхитрялась добывать их, а я исхитрилась вымутить у нее целый тюбик. С тех пор я знала, где живет моя смерть. Знала, какой она будет.
Я выстроила таблетки в ряды — пять, пять, пять… Одна из пятерки в третьем ряду отличалась по конфигурации. Она не была прямоугольной. Ее не могло здесь быть. Но ее появление не имело значения. Я отодвинула подкидыша в сторону и пересчитала оставшиеся.
Дверь

читати