– Не было ни одного, кто не принял бы участие в этом флешмобе. И это симптом не только ностальгии, но и того, что те времена мы все еще не "проговорили"".

Степанова – одна из тех, кто придумал и организовал тот самый фестиваль "Остров 90-х", который вызвал цунами воспоминаний о мятежной эпохе на постсоветском пространстве.

Девяностые в России теперь вспоминают с придыханием еще и потому, что эта эпоха оказалась фактически единственным десятилетием реальной свободы, которая завершилась с приходом на пост президента Владимира Путина.  

В рамках биеннале современного искусства "Киевская школа" Мария Степанова прочитала лекцию "Время, назад: Современная Россия между прошлым и прошлым".

Корреспондент "УП.Культура" записала главное – о том, как кризис России активизировал размышления о будущем, об антиутопии как его главной концепции и о том, что может стать стартовой точкой для изменений.

Мария Степанова, фото: vozduh.afisha.ru

Сюжет, который многих интересует и озадачивает, - это те странные метаморфозы, которые претерпела Россия за последние 15 лет и особенно за последние 4 года, когда стало происходить то, что невозможно игнорировать. 

Но об этих переменах нельзя говорить, игнорируя общий, более широкий фон, рамку, в которой это все происходит. Этот более-менее глобальный фон подсвечиваетстремительный регресс, который отражается на всех сторонах русской культуры и социальной жизни, начиная от социальной политики и прав человека и продолжая отношениями к меньшинствам, образованием, культурой и прессой, которая перестала быть независимой.

Разговоры о конце истории начались достаточно давно. Но нынешнее состояние тревоги, страха, недоверия, которое вызывает будущее, стало чем-то вроде константы. Это замечалось многими авторами, например, Борисом Гройсом.

Когда выстраивается государство как машина, которая удовлетворяет гражданина огромным количеством способов, история как прогресс исчерпывает себя, делается ненужной.

Происходит любопытная подмена: заключается негласный общественный договор о том, что мы готовы считать свое несовершенное государство приемлемым, чтобы не стало хуже, "как бы чего ни вышло".

Двадцатый век слишком хорошо показал, чем это заканчивается. Ближайший пример – негласный пакт, который был заключен между Путиным и российским обществом в начале нулевых. Тогда, около 2002 года, имело смысл начинать протестовать, но массовых протестов не было, их пришлось отложить на годы.

Почему? Произошел обмен: социум предоставил правительству практически полную свободу экономических и политических действий в обмен на свободу частной жизни. То есть по сути был произведен нехитрый обмен будущего на настоящее. Этот консенсус продлился до конца 2011 – начала 2012 года.

Страх и недоверие в культуре нового времени, к которому мы все так или иначе принадлежим, - довольно тревожный знак.

Мария Степанова во время лекции в рамках биеннале "Киевская Школа", скриншот из видео лекции

Известно, что один из базовых китов нового времени – это последовательная работа над изменением жизни. То есть постепенная выработка нового как лучшего, начиная с совершенствования правил, по которым человечество живет, продолжая работой над каждым из слоев и заканчивая научно-техническим прогрессом.

Собственно, прогресс – ключевое слово последних двух веков. Новое не как новая версия айфона, а новое как ориентир и направление движения, того, к чему есть смысл стремиться.

И вот сейчас идея нового как бы пропадает с ближайшего горизонта. Дело даже в не том, что сам воздух нового времени – это воздух секуляризации. Начинаются разговоры о новом Средневековье. История человечества с конца 1980-х годов перестает пониматься как история прогресса.

В некотором смысле здесь тоже происходит подмена: желанный порядок вещей видится многим как остановка, стазис. Мы берем нынешний порядок, исходя негласно из того, что ничего лучшего не предвидится и дальше может быть только хуже. Любое нынешнее состояние воспринимается как приемлемое, а качественное изменение состояния – как неприемлемое. Этому сюжету можно найти подтверждение на многих уровнях, в том числе культурном. 

Интересно было бы найти точку, где утопическое мышление сменяется антиутопическим. Это тоже где-то рубеж 1980-90-х годов, когда история ускорилась: распад Советского союза, падение Берлинской стены, вот это все. Что этому сопутствует на уровне массовой культуры и что этому предшествовало?

До определенного момента будущее виделось буквально в оптике братьев Стругацких, романа "Полдень 21 век". Прекрасные продвинутые люди в обществе, близком к совершенству, решают какие-то технические задачи и выстраивают производственные отношения, исправляют ошибки параллельных миров. 

То, что сегодня происходит, это как если бы из текстов Брэдбери убрали "Марсианские хроники" и оставили только "451 по Фаренгейту". 

Мечта завершена, и единственное возможное будущее – это антиутопия, которую надо не допустить, а для этого время следует остановить.

Кадр из фильма "451 градус по Фаренгейту" по роману Рэя Брэдбери, 1966 год

Был недолгий этап, когда будущее еще виделось в розовых тонах, но это было такое консъюмеристское будущее, направленное на улучшение настоящего.

Все видели в детстве фильм "Назад в будущее", где 17-летний мальчик на машине времени путешествует сначала в прошлое, где исправляет ошибки, сделанные родителями, а потом в будущее, где помогает детям.

Интересно, что времена практически полностью идентичны: друзья молодого человека, его обидчики, школьные знакомые и люди, которые играют друзей, сверстников и обидчиков и так далее, это одни и те же актеры. Будущее отличается от настоящего и прошлого только тем, что в будущем изобретены необыкновенные кроссовки, которые умеют носиться по воздуху.

Если мы посмотрим линейку голливудских фильмов последних 10 лет, которые так или иначе имеют дело с сослагательным наклонением, то видим, что версия будущего в массовой культуре – это антиутопия.

Кадр из фильма "Назад в будущее"

Техногенные катастрофы, страшные природные катаклизмы, ситуации, в которых человек фактически бессилен.

Единственный способ справиться – выжить самому. Это будущее, от которого хочется бежать. Невидимый запрос формулируется как остановка времен. Не потому, что оно прекрасно, а потому что дальше может быть хуже.

В этой ситуации замедляется классический ритм волнообразной смены культурных парадигм – то, к чему мы более-менее привыкли, к циклам.

Это наглядно видно на примере моды. Последний цикл деконструкции – то, что делали японцы и бельгийцы в 1990-х годах, это постепенно заравнивается и превращается в один из блоков в цитатном калейдоскопе, когда последовательно цитируются 20-е, 30-е, 40-е, 60-е, 80-е и отчасти 90-е годы. Вместо того, чтобы сделать следующий шаг вперед, калейдоскоп замедляется и обнуляется.

Есть глубокое недоверие к ткани реальности, к тому, из чего она состоит. Она воспринимается как "кажимость", и минимальное усилие может сместить ее, обнажая чудовищный реальный механизм. 

Также есть глубокое недоверие к материнской фигуре. В концепции материнства семья выступает как нечто, ограждающее тебя от внешнего мира, Родина-мать, которая обязана защитить.

Тебя безропотно и даже с энтузиазмом сдают на переваривание страшного механизма, и это один из законов, на которых эта реальность зиждется.

Реальный ключ к этим историям – не в настоящем, а в прошлом. Все страхи и предчувствия, ожидания, которые мы направляем на настоящее и через него на будущее, обращены в прошлое, и это единственный код, через который мы можем будущее понять.

Кадр из фильма "451 градус по Фаренгейту" по роману Рэя Брэдбери, 1966 год

Реальность настоящего можно объяснить через прошлое. Когда пытаешься это сделать, понимаешь, что у нас есть представление о прошлом, набор картинок, их иллюстрирующих, а знания о прошлом нет. Хочется понять, как это вышло. Мне кажется, за 20 лет, которые прошли с распада СССР, окончательно утвердилась некая странная идея истории как зоны, которая подлежит постоянному пересмотру. У этого тоже есть набор исторических объяснений.

Советская историческая наука понималась как монолог науки, регулируемый и предсказываемый государством, который реконструируется буквально в момент речи.

Мы все знаем, что фото ретушировались, чтобы расстрельные политики пропадали с изображений, помним, как менялись цитаты неугодных героев на угодных. Вывод, к которому пришла советская наука, таков: если ты владеешь историей, ты победитель.

Но у этого всегда бывает теневая подстежка, а именно глубинное недоверие к официальной статистике и социологии. Это значит, что параллельно истории официальной текла невидимая река никем не контролируемой, малой, устной истории, подспудной истории семейных и клановых нарративов.

В начале 1990-х эти нарративы вышли на поверхность и в этой точке эти истории могли бы слиться и дать что-то новое. Но вместо этого произошло другое: они не вытеснили и не обогатили советские нарративы, а остались по отношению к ним в положении параллельного текста.

В результате прошлое стало зоной свободной интерпретации, зоны, которую можно понимать любым возможным способом. 

В путинский период произошел демонтаж института истории на многих уровнях – от текстов, которые больше никто не редактирует, до формирования пула спикеров на федеральных каналах, когда экспертом может оказаться любой конспиролог, потому что его видение отвечает требованиям политического момента.

Этот параллелизм был до определенного момента легитимирован. История существовала как параллельные нарративы для разных целевых групп. Вот здесь у нас будет конспирология, тайные планы мудрецов по захвату власти над человечеством, вот тут - советский учебник, а тут - постсоветский. В итоге история превращается во что-то вроде дома с привидениями и минного поля, по которому ходишь, постоянно готовый к взрыву.

Мария Степанова, фото: obtaz.com

Это зона, подвергаемая постоянной ревизии. На сегодняшний день ни одна переломная точка отечественной истории не является точкой общественного консенсуса: ни по поводу Петра I, ни по революции 1917-го, ни поводу Хрущева и Сталина, ни даже по поводу Рюриков. Каждый раз это предмет яростных споров.

Это все интересно рассматривать в техниках психоанализа, до известного предела. В России территория истории перестает быть зоной действия точной науки и оказывается предметом чистого домысла. Территория история – это территория литературы.

После первого робкого толчка, который дали митинги 2011-2012 года, немедленно последовала реакция. На толчок движения к будущему путинское государство ответило толчком в прошлое. Была выстроена сложная многоуровневая конструкция, у которой единственная задача – сохранение статус кво.

Эта конструкция не гомогенна, она клочковата и с ней сложно. Ее можно описать через одну из составляющих – через язык официальной журналистики.

В первую очередь, это та самая гибридность: лоскутное одеяло, пэтчворк, которое меняется сообразно обстоятельствам и дает возможность быстро реагировать. Сегодня мы пользуемся стилистикой, скажем, советской прессы 70-х, вкрапляя туда отдельные фразеологизмы 30-х годов. Завтра это меняется в сторону 60-х и 20-х и апроприируются следующие стилистические пласты.

Главное – способность к изменчивости в соответствии с политической повесткой. Это и апроприация значений: "враги народа", "бандеровцы", "пятая колонна". 

Путин со слезами на глазах цитирует Лермонтова, но при этом совершенно ясно, что он не помнит устройства текста, не помнит, что идет до и что после.

Цитаты используются как самостоятельно существующий текст без памяти о своем реальном значении. Известны и попытки применить Бродского и Мандельштама в качестве имперских поэтов. Попытки эти обречены заранее, но никого не интересует долгосрочный успех. Важна выделка овчинки под моментальную ситуацию, это схемы, которые быстро выбрасываются.

Отсутствие внятной проговариваемой идеологии дает возможность гибко применяться к обстоятельствам.

Какая-нибудь Ульяна Скойбеда ( автор "Комсомольской правды" - УП ) может с интервалом в 2 месяца ностальгически вспоминать о Сталине, потом вдруг возмущаться и говорить, что либералы приближают новый 37-й год. То, что Сталин и 37-й год объединены одной фигурной скобкой, совершенно не замечается, потому что историческая реальность – это такая база примеров, которые расставляются для того, чтобы можно было зрелищно проиллюстрировать ту или иную колонку. 

Следующая составляющая – это муляжность, то есть опора на традицию, которая при любой проверке оказывается фикцией, которая тоже изобретается под нужды момента.

Мария Степанова во время лекции в рамках биеннале "Киевская Школа", скриншот из видео лекции

Все эти скрепы – опоры на несуществующие традиции. Ныряние Путина за амфорами, поездки в Херсонес, сюжеты все эти. Работают и тексты журналистские, которые имитируют погромные статьи 30-х годов, при этом не имея их реальной убойной силы. Ведь 30-е - это когда передовица в "Литературной газете" значила с большой степенью вероятности немедленный арест. Теперь это не значит ничего. Это стилистический регистр, который просто применяется по требованию.

И последняя составляющая – оценочная: вранье. Когда у нас нет точного знания, экспертов, способных дать оценку происходящему, это дает возможность отрицания самой реальности.

Это значит, что добро и зло, правда и ложь, черное и белое как бы не существуют, они бесконечно смешиваются и перетекают одна в другую.

Одна из главных опорных конструкций путинской риторики официальных СМИ описывается поговоркой "мы все одним миром мазаны". Их смысл – не обеление и оправдание собственных действий, а указание на то, что именно так поступают все. Как если бы таким образом снимался сам вопрос о морали, правомощности российской власти.

Когда ты воспринимаешь реальность как фикцию, это дает возможность выносить этическую оценку существования правды и лжи за скобки. Ты заботишься только о кратковременном аспекте. Завтрашняя правда с легкостью отменяет сегодняшнюю. Сегодня мы говорим, что в Крыму нет российских военных, а проходит три месяца - и мы подробно описываем, как именно конструировалась военная операция.

Существенно и то, что язык у всех этих правд и неправд – вчерашний.

Мне кажется, это может быть главная проблема, которая сейчас стоит перед российским обществом. Проблема общая, надпоколенческая.

Она формулируется так: сам язык описания, сами модели, к которым мы обращаемся для разговоров о современности, сама схема потребности постоянно соотносить себя и то, что с нами происходит, с образцами 70-летней давности, говорит о том, что современность для нас в некотором смысле вторична и существует как еще один прецедент в ряду других прецедентов и этот ряд может быть бесконечно продолжен. 

У нее нет самости, уникальности, и значит наступит она только в момент, когда для нее появится язык.

Понятно, мы сравниваем бомбежки в Сирии с Афганистаном, потому что в ситуации постоянной смысловой ряби необходимы какие-то инструменты навигации, способы ориентироваться на местности. Но это ложная картография, потому что рельеф изменился, и люди, населяющие рельеф, изменились тоже.

Эти сравнения картинку скорее затуманивают, потому что погружают их в такую тучу ложных коннотаций, что реальность становится сложнее, чем была до этого.

Вот были нулевые с их кажущимся стазисом, с их иллюзией благоденствия и тоской по существованию в реальной политике, а сейчас мы оказались в современности и при этом мы не можем ее описать, не прибегая к цитатам и неточным аналогиям. Это главная проблема, которая взывает к решению.

Мне кажется, этот неуют есть в конструкции "если бы". Облако возможных вероятностей и ценностей - это еще один способ испортить себе перископ и затуманить видение.

В какой-то момент Россия стала для Украины точкой отталкивания – тем, от чего хочется уйти. И это великое благо, когда ты конструируешь свое будущее и описываешь контуры своей идентичности, движимый мощным ускорителем – "быть не такими, как они".

У России этой возможности нет, отталкиваться не от чего. Она бежит сама от себя.

Так что этим "другим", от чего можно будет оттолкнуться, может стать наше прошлое, постоянно заставляющее возвращаться. 

И чтобы заговорить на языке современности, это прошлое нужно похоронить.

Екатерина Сергацкова