Так, как Борис Мессерер написал о Белле Ахмадулиной, о мертвых не пишут. Так — предлагают всему миру восхититься любимыми*
Борис Мессерер
*Полностью книга Бориса Мессерера "Промельк Беллы" публикуется в журнале "Знамя", N 9-12. 

Старый Дом кино на Поварской. Вестибюль первого этажа. Быть может, он назывался кассовый зал. На полу талый снег. Толпится много людей, томящихся в ожидании предстоящих встреч. Мы тоже стоим с Левой Збарским в ожидании кого-то. Дверь постоянно открывается, пропуская входящих. Прекрасная незнакомка как бы впархивает в пространство зала. Она в соскальзывающей с нее шубке, без шляпы, со снежинками на взъерошенных волосах. Проходя мимо, она мельком окидывает нас взглядом и так же мельком шлет нам рукой едва уловимый привет. 

— Кто это? — спрашиваю Леву. 

— Это Белла Ахмадулина! 

Первое впечатление. Сильное. Запоминающееся. Именно таким и останется в памяти. Мимолетно, но возникает чувство влюбленности... 

Весна 74-го года. 

Двор Дома кинематографистов на улице Черняховского, около метро "Аэропорт". Я гуляю с собакой Рикки, тибетским терьером. Она принадлежит красавице-киноактрисе Элле Леждей, любимой мною женщине, с которой я живу на шестом этаже этого дома. 

Во дворе появляется Белла Ахмадулина с коричневым пуделем. Его зовут Фома. Белла живет через один подъезд от меня. В бывшей квартире Александра Галича. Белла в домашнем виде. В туфлях на низких каблуках. Темный свитер. Прическа случайная. 

От вида ее крошечной стройной фигурки начинает щемить сердце. 

Мы разговариваем. Ни о чем. 

Белла слушает рассеянно. 

Говорим о собаках. 

О собаках, которые далеко не такие мирные, как кажутся сначала. Рикки старается затеять драку. Это ему удается, и он прокусывает Фоме нос. Капли крови. Белла недовольна. Я смущен. Вскоре она уходит. И вдруг я со всей ниоткуда возникшей ясностью понимаю, что если бы эта женщина захотела, то я, ни минуты не раздумывая, ушел бы с ней навсегда. Куда угодно. 

Потом Белла напишет: 

В чем смысл промедленья судьбы между нами?  

Зачем так причудлив и долог зигзаг?  

Пока мы встречались и тайны не знали,  

Кто пекся о нас, улыбался и знал?  

Неотвратимо, как двое на ринге,  

Встречались мы в том постылом дворе.  

Благодарю несравненного Рикки  

За соучастие в нашей судьбе...  

Между людьми порой происходит что-то, чего они не могут понять сами. Таких встреч во дворе было три. В последнюю из них Белла предложила: 

— Приходите через два дня на дачу Пастернака. Мы будем отмечать день его памяти. 

Я мучительно представлял свое появление в этом священном для меня доме, имея только устное приглашение Беллы. В семь часов вечера назначенного дня я появился в Переделкине возле дома Пастернака. Ворота были, как всегда, распахнуты. Меня встретил большой рыже-коричневый чау-чау. По морде пса невозможно было прочитать его отношение ко мне. Я направился к дому. Позвонил и вошел. Вокруг стола сидела большая компания. Из гостей хорошо помню Александра Галича, Николая Николаевича Вильям-Вильмонта, Стасика Нейгауза и его жену Галю, Евгения Борисовича Пастернака и его супругу Алену, Леонида Пастернака и его жену Наташу. В центре сидела Белла. Гости, кажется, были удивлены моим приходом. Одна Белла радостно воскликнула: 

— Как хорошо, что вы пришли! 

И в пояснение окружающим добавила: 

— Я пригласила Бориса в этот торжественный день и очень рада, что он сегодня с нами. 

Мне пододвинули стул и предложили рюмку водки. <...> Вспоминается неожиданная встреча с Беллой на даче Александра Петровича Штейна и его супруги Людмилы Яковлевны Путиевской. Там были мой близкий друг Игорь Кваша и его жена Таня — дочь Людмилы Яковлевны. Я был очень рад снова увидеть Беллу, бросился к ней, мы весь вечер проговорили и решили увидеться в Москве. 

Проходит два месяца. 

Смешанная компания. Мы с Беллой встречаемся в квартире драматурга Юлия Эдлиса, в доме на углу Садовой и Поварской. Много людей, много выпито вина. Все в приподнятом настроении. Все хотят продолжения вечера. Вдруг Эдлис говорит: 

— Ребята, пойдем в мастерскую к Мессереру. Это здесь рядом, на этой же улице. 

Неожиданно все соглашаются. Я счастлив. Я веду компанию прямо по проезжей части Поварской. Улица совершенно пустынна. 

Мы с Беллой возглавляем шествие до моего дома — номер 20 на Поварской. Поднимаемся на лифте на шестой этаж, группами по четыре человека. Четыре подъема. У меня много разнообразных напитков. Замечаю, что гости находятся под впечатлением от мастерской. И Белла тоже... 

Белла уезжает в Абхазию на выступления. Две недели томительного ожидания. Телефонный звонок: 

— Я вас приглашаю в ресторан. 

И мой ответ: 

— Нет, это я вас приглашаю в ресторан. 

Мы идем в ресторан Дома кино на Васильевской улице. 

Обычно в подобной ситуации я что-то беспрерывно говорю своей спутнице и завладеваю ее вниманием. Здесь происходит все наоборот — мне не удается вставить ни одного слова. 

Мы едем ко мне в мастерскую. 

И жизнь начинается снова. Со своей новой страницы... 

В том декабре и в том пространстве  

Душа моя отвергла зло,  

и все казались мне прекрасны,  

и быть иначе не могло.  

Любовь к любимому есть нежность  

ко всем вблизи и вдалеке.  

Пульсировала бесконечность  

в груди, в запястье и в виске...  

В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану и, как сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали... 

Мы ни с кем не общались, никому не звонили, никто не знал, где мы находимся. 

На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана бумаги, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен ими — это очень хорошие стихи, и они посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы — так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать ее стихи, но я не стал этого делать, потому что не хотел сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я знал, что это прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на мое чувство к Белле влиял литературный интерес к ее поэзии. 

Я, конечно, очень обрадовался и стихам, и порыву, подтолкнувшему ее к их созданию. Я был переполнен счастьем и бросился к Белле... 

И сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый этими гвоздями. Жизнь показала, что мое решение было правильным. Все 36 лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок моей мастерской постоянно протекал и был весь в пятнах и разводах, которые коснулись и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте. 

Б.М.  

Потом я вспомню, что была жива,  

зима была, и падал снег, жара  

стесняла сердце, влюблена была —  

в кого? Во что?  

Был дом на Поварской  

(теперь зовут иначе)... День-деньской,  

ночь напролет я влюблена была —  

в кого? Во что?  

В тот дом на Поварской,  

в пространство, что зовется мастерской  

художника.  

Художника дела  

влекли наружу, в стужу. Я ждала  

его шагов. Смеркался день в окне.  

Потом я вспомню, что казался мне  

труд ожиданья целью бытия,  

но и тогда соотносила я  

насущность чудной нежности — с тоской  

грядущею... А дом на Поварской —  

с немыслимым и неизбежным днем,  

когда я буду вспоминать о нем...  
Становление наших отношений запечатлено в дивных стихах, написанных в мастерской на Поварской. Иногда даже во дворе этого дома, выходящем в Хлебный переулок, во время прогулок с нашей любимой собакой Вовой, затем ставшей в честь Аксенова Вовой-Васей, рождалось начало стихов, которые потом дописывались в мастерской. 

День жизни, как живое существо,  

стоит и ждет участья моего,  

и воздух дня мне кажется целебным.  

Ах, мало той удачи, что — жила,  

я совершенно счастлива была  

в том переулке, что зовется Хлебным.  

В этом уголке Москвы Беллу очаровывало все: и названия улиц, и вся маленькая топография места, в который входило дорогое и памятное. <...> Через два дома от меня жил когда-то Иван Алексеевич Бунин. В Борисоглебском переулке был дом, в котором жила Марина Ивановна Цветаева. Теперь в нем расположен музей. Какое-то время Цветаева жила и в Мерзляковском переулке, примыкающем к Хлебному. 

Да и сама Поварская была овеяна легендами прошлого. <...> 

Строчки, посвященные нам с Беллой, из буриме, предложенного Андреем Битовым. 

Полено греет ли полено,  

Когда они вдвоем горят...  

Любовь при отсутствии быта... В мастерской никто ничего не варил и не готовил. Она напоминала корабль, который скользит поверх волн, почти не касаясь их, скользит поверх быта, практически не соприкасаясь с ним: 

Войди же в дом неимоверный,  

Где быт — в соседях со вселенной,  

где вечности озноб мгновенный  

был ведом людям и вещам,  

и всплеск серебряных сердечек  

о сквозняке пространств нездешних  

гостей, когда-то здесь сидевших,  

таинственно оповещал.  

Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. Они просто отсутствовали. Причем у Беллы тоже. Ей тоже никто ничего не платил: 

Звонила начальнику книги,  

искала окольных путей  

узнать про возможные сдвиги  

в судьбе моих слов и детей.  

Там — кто-то томился и бегал,  

твердил: его нет! Его нет!  

Смеркалось, а он все обедал,  

вкушал свой огромный обед...  

Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны — стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса "Отдельная" — 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой — 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес — кильки — 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счет рыночного продукта — картошки, грузинских трав, бочковой капусты, соленых огурцов, — что я иногда и делал. 

Просить Беллу купить что-нибудь в Новоарбатском гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, со словами: "Пожалуйста, будьте прежде меня!" Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей. 

Вот как сама она это вспоминала. 

В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность... Я не стесняюсь этого. Себе 200 грамм колбасы куплю и еще всем место уступаю. Москвичи ругаются на приезжих:  

— Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.  

И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:  

— Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? — и в другой отдел побежит куда-то. А я говорю:  

— Вы будьте прежде меня...   И все время этим занималась. А однажды наскребла мелочь (я абсолютно этого не стыдилась, мне это было абсолютно безразлично). Там давали колбасу по 500 грамм. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить — рубль...  

Мне стало так жалко Беллу, и я сказал: 

— Ужасный рассказ. Не надо! 

— Чего же ужасного? 

Я убегал в город на поиски денег. Мне необходимо было проталкивать счета в бухгалтериях издательств, встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, бывать на монтировочных репетициях в театрах, следить за изготовлением декораций в театральных мастерских, встречаться с режиссерами и актерами. 

Конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала — не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь образ ее был поразительно великолепен. И первой моей мыслью было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала — она соблюдала некий обет верности одному художнику. 

Художник мой портрет рисует  

и смотрит остро как чужак.  

Уже считая катастрофой  

уют, столь полный и смешной,  

ямб примеряю пятистопный  

к лицу, что так любимо мной.  

Я знаю истину простую:  

любить — вот верный путь к тому,  

чтоб человечество вплотную  

приблизить к сердцу и уму.  

Через несколько дней Белла позвонила Анне Михайловне — няне своих детей, которая ухаживала за Аней и Лизой, и сообщила адрес и телефон мастерской. 

Уже через час раздался первый звонок: звонил какой-то страстный коллекционер, родом из Тамбова, находившийся в эти дни в Москве. Он собирал различные раритеты и в их число почему-то входили оригиналы стихов Беллы. Она обещала подарить ему свои автографы. Он домогался этого с непостижимым упорством. Стал звонить беспрерывно. Белла сдалась и назначила ему прийти в мастерскую. Пришел человек неприметной внешности, но было видно, что внутри у него кипели страсти. 

У Беллы при себе была всего одна вещь, на которую я сразу обратил внимание,— серая амбарная книга с разводами на обложке, с этикеткой, на которой было написано: "Белла Ахмадулина". На простой бумаге в линеечку красивым, аккуратным почерком красными чернилами были записаны стихи Беллы последних лет. Именно эта драгоценность привлекла пристальное внимание коллекционера. Белла совершенно не придавала значения своим автографам и сказала: 

— Берите, пожалуйста! 

В моей душе возник безумный протест против этого, с моей точки зрения, неправомерного действа. Мое положение было очень странным: я не имел никакого права руководить поступками этой прекрасной женщины. На каком основании я бы стал ей что-то запрещать? Но я не мог совладать со своими чувствами и сказал, что я не позволю этого сделать. Белла с удивлением посмотрела на меня. Коллекционер был в ярости. Он схватил амбарную книгу, я тоже вцепился в нее. Каждый тянул в свою сторону, и мы разодрали ее пополам, с ненавистью глядя друг на друга. Белла была поражена. Я "мягко" предложил коллекционеру удалиться, что он с негодованием выполнил. Сейчас, когда я пишу эти строки, я взираю на половину оставшейся у меня амбарной книги и проклинаю себя, что не отнял ее целиком. 

В дальнейшем я свято чтил рукописи Беллы и по мере возможности старался собирать все, что она пишет. Я собирал все ее записки и черновики, поскольку она совершенно их не ценила. Однажды в Нью-Йорке в ресторане "Самовар" Белла на клочке бумаги написала стихотворное посвящение Роману Каплану. Я попросил Романа передать мне листок, чтобы я мог переписать этот экспромт в свою записную книжку. Лева Збарский, который был свидетелем этой сцены, стал стыдить меня, говоря, что этот поступок ниже мужского достоинства. На это я спокойно ответил, что так не считаю. И добавил: 

— Роману будет приятно увидеть в книге посвящение ему.