Константин Александрович Кедров (р. 1942) – поэт-авангардист, доктор философских наук, эссеист, драматург, автор более 20 книг, член Союза писателей, член исполкома Российского ПЕН-клуба. Автор философской теории единого метакода и термина "метаметафора". Дважды номинировался на Нобелевскую премию по литературе (поэма "Компьютер любви"). Основал литературную группу ДООС (1984) и журнал "ПОэзия" (1995). Лауреат премии А.Ф.Лосева "За смелость в искусстве", премии Н.А. Грибоедова "За верное служение отечественной словесности" и др. Декан Академии поэтов и философов при Университете Натальи Нестеровой.

С нынешнего года журнал «ПОэзия» начал печататься в типографии и продаваться в киосках. Об этом и многом другом с главным редактором журнала Константином КЕДРОВЫМ беседует Татьяна ЗОММЕР.

– Константин Александрович, «Журнал ПОэзия» 15 лет выходил в андеграундном варианте. Номера собирались в домашних условиях вашей женой – поэтом и бессменным ответственным секретарем Еленой Кацюбой, выходили ограниченным тиражом на ксероксе. Теперь «ПОэзия» стала «официальным» изданием. Что это – веление времени, дань моде? И не превратится ли поэтический журнал в очередной глянец?

– Нет, это не мода. Просто действительно существует течение времени. Сначала это была газета «Поэзия». Потом ее – с легкой руки Андрюши Вознесенского – стали сокращенно называть «ПО», она приобрела черты журнала. А теперь то, что существовало де-факто, получило признание и стало де-юре. Ну, невозможно же нас не признавать и дальше: 15 лет виднейшие поэты страны и мира издают свой журнал – при полном, почти гробовом молчании. Андрей Вознесенский, Генрих Сапгир, Игорь Холин – как можно обходить такие имена столько лет? Насчет глянца могу гарантировать только одно: никто писать что-то «глянцевое» специально для «ПО» не будет. А в каком виде журнал будет выходить в дальнейшем – хоть в глянце, хоть в 3D, – мне все равно. Мне важно другое – чтобы достойные поэты наконец получили доступ к современным издательским технологиям, а читатели имели возможность познакомиться с настоящей современной поэзией.

– Вы долгое время преподавали литературу в Литинституте, а потом вы ушли или вас «ушли» оттуда?

– С моим «уходом» из Литинститута надо бы уточнить. Формально я не был уволен или отстранен, а написал заявление с обычной формулировкой «Прошу освободить меня от должности старшего преподавателя русской литературы в связи с уходом на творческую работу». Разумеется, этому заявлению предшествовало оказанное на меня чудовищное давление, в котором присутствовали даже угрозы. В деле под кодовым названием «Лесник» значилось, что я занимался «антисоветской пропагандой и агитацией». Какой-то студент из Липецка ко всему прочему еще и указал в заявлении о выходе из партии, что уверовал в Бога якобы под влиянием моих лекций. А причем тут мои лекции, когда был уже 1988 год – и вся страна выходила из партии. Некоторое время спустя была обнаружена и запись из отчета КГБ о проделанной работе за тот год: «Удалось отдалить вступление Лесника в Союз писателей». Отдалили – на четыре года.

– Любой учитель может создать авторский курс или семинар…

– Положим, не любой. Случаи авторской педагогики мы знаем. Как личный опыт, конечно, надо развивать и толстовские начинания. Но уж если говорить всерьез об авторской педагогике – она у нас есть, и надо просто остальным взять на вооружение. Это разработанные в Литинституте творческие семинары. Причем семинар может быть интересным даже у не очень интересных поэтов. С моей точки зрения, Лев Ошанин был нулевой поэт, а вот семинар у него был прекрасный. А еще был семинар – я считаю, великого поэта – Сельвинского. Был семинар Паустовского. Сейчас Игорь Волгин – тоже одаренный человек. Фактически, и моя «Метаметафора» тоже была – подпольным – семинаром при Литинституте. Давайте посмотрим на «выпуск» этого семинара. Прекрасный поэт Илья Кутик – сейчас профессор, преподает в Сан-Франциско. Леша Парщиков – тоже не слабо. Саша Еременко, Егор Радов, Валерия Нарбикова, Аня Герасимова-Умка. Иван Жданов тоже посещал семинар – хотя он не учился, но его приводили с собой друзья. Но их ни в коем случае нельзя назвать учениками. Это были уже сложившиеся поэты. В то время они были моими, я бы даже сказал, не единомышленниками, а – единочувственниками.

– Метаметафора как ощущение сквозного космоса присутствует в ваших стихах, написанных еще в 60-х. В «поэтическом космосе» единица измерения – один Кедров?

– Единица измерения космоса – это один Я. Но Хлебников еще открыл, что есть минус Я, есть корень из минус Я. Есть высшая математика, где Я это есть все и т.д. Если пользоваться классическими стандартами, то я самый субъективный идеалист. Все реально, что болит. И не случайно я говорю в «Компьютере любви», что «боль – это прикосновение Бога/ Бог – это прикосновение боли». Все-таки мерой реальности является человек, его человеческие ощущения. Еще Протагор сказал, что «человек – есть мера всех вещей». Я с ним полностью согласен. Но здесь, как я уже говорил, надо внести поправку: человек – это не постоянная величина. Он из себя растет, он и себя отрицает, он извлекает корни из Я, он дифференцируется, интегрируется и т.д.

– Если настоящей поэзией считать то, что продиктовано свыше, то поэт просто «скачивает» из некой ноосферы готовые файлы. За вас пишет тот самый «Компьютер любви», который сами же сочинили?

– Таня, вы сами поэт, все знаете и уже все прекрасно объяснили. Я могу добавить только одно: то, что само собой рождается, – как правило, бывает подлинное, настоящее и очень значительное. Но вот когда мы уже отбираем канально – с помощью разума, то часто бывает ничуть не хуже. Да, я и есть тот самый «Компьютер любви», который подключился к высшим слоям – чаще их называют ноосферой – и пишет. Я почувствовал, как мой «компьютер» подключился и заработал. Но… компьютер бы не заработал, если бы я сам к нему не подключился. Программа считывается только вместе со мной. Такая программа существует у каждого, но – потенциально. Это старый спор Аристотеля с Платоном. Платон говорит, что идеи все в чистом виде «там» уже есть. Аристотель же отвечает, что ничего подобного: «там» все существует только потенциально. Так вот, все реализуется, только когда мы сами подключаемся – без конкретного человека это не работает. Поэтому «Компьютер любви» никогда не будет создан для кого-то. Человек сам его создает и сам подключается...

– То есть от вашего «компьютера» отходят схематические лучи, которые тоже должны заканчиваться звездами. Тогда рядом оказываются и Хлебников, и Пифагор – сегодня идея числовой вселенной, как никогда, актуальна.

– Это как раз идея поэтического звездного космоса, которая пронизывает все пространство. Хлебников числа одушевил. А в моем «Компьютере», думаю, произошла встреча поэзии ХХ века, теории относительности и квантовой теории. Всему были найдены свои поэтические аналогии. Разрыв науки и искусства, который произошел лет 300 назад, с моей точки зрения, теперь ликвидирован. Наблюдая за математиками и физиками, я пришел к выводу, что они чувствуют в момент открытия то же самое, что и поэт в момент прозрения. Но теперь происходит обратный процесс. Копернику удалось доказать, что Земля вращается вокруг Солнца, а я доказываю в своем инсайдауте, что в момент выворачивания вселенной Солнце начинает вращаться вокруг вас.

– Значит, вы – анти-Коперник. Современная философия уже не несет своих познавательных функций, устанавливая связь между бытием и духовностью, бытием и…

– Я бы сказал, между бытием и небытием (смеется). В мире сейчас примерно то, что происходило в нашей философии при советской власти. Систематизация – вещь, конечно, нужная. Благодаря этому у нас еще с тех времен великолепные исследователи философии Гегеля, Канта, Шелленга и Фихте. Сейчас это же – в европейской философии. Они пишут добротные позитивистские работы по истории философии. Если же говорить о господствующем направлении, то я бы сказал, что все-таки победил Витгенштейн, победила лингвистическая философия, которая утверждает, что не только мы говорим языком, но и язык говорит нами. А тут уже и мы на подходе – со своим «выворачиванием». Раз уж язык говорит нами, то мы выпускаем язык на свободу.

– Тогда вполне логично, что ваша теория всеобщего метакода и инсайдаута идет следом за разработками Витгенштейна…

– Витгенштейна я узнал сравнительно поздно. Все-таки основной опыт – он всегда идет изнутри. Конечно, мое поколение – сплошь изобретатели велосипедов, ведь зачастую мы не имели доступа ни к тому же Витгенштейну (не был переведен), ни даже к трудам Флоренского (не был напечатан). Так что все это, конечно, изнутри добывалось. Кроме того, у Витгенштейна отсутствует самое, на мой взгляд, важное – творческое воссоздание языка. Он утверждает, что язык говорит нами. Но ведь, чтобы он нами говорил, надо, чтобы мы его создали. Однако именно этот творческий момент хорошо развит у Хайдеггера. Вот если скрестить Витгенштейна с Хайдеггером, то и получится наш Велимир Хлебников.

– В течение полувека ваша поэзия остается авангардной. У меня такое впечатление, что современный авангард как вышел из кубофутуризма начала ХХ столетия, так больше никуда и не входил…

– Дело в том, что программа Маринетти ведь осуществлена далеко не полностью. Маринетти – гений, это бесспорно. Но не столько как поэт (его поэма «Красный сахар» не такая уж прорывная), сколько именно как теоретик. Он начертал схему – и в ней столько еще неиспользованных возможностей в поэзии! Я считаю так: ты в поэзии в тупике, пока не упираешься в стенку. Когда упираешься в стенку – ты на правильном пути. Это некомпетентные рассуждения, когда говорят, что все уже открыто. Что – открыто? Сегодня наши авангардисты овладели палиндромическим стихосложением так, как не снилось никакому Велимиру Хлебникову. У него всего одна поэма-перевертень. А у Елены Кацюбы – уже целый «Палиндромический словарь».

– Маринетти, Маяковский, Хлебников – футургении. Русскому футуризму исполнилось 100 лет. И лет 90 как его официально объявили несуществующим. В действительности же многие футуристические идеи получили развитие в русле авангарда…

– Да, кроме словесных открытий футуристы еще и ускорили саму поэзию. Как раньше исполняли Моцарта – так слушать уже невозможно: ме-дленно, ме-дленно и пе-чаль-но. То же и с поэзией до футуристов. Сейчас же все ускорилось со страшной силой: клиповая поэзия, клиповое восприятие – и это тоже было предсказано тем же Маринетти. Дальше – развитие словотворчества. Оно было провозглашено, но ведь не реализовано футуристами. Хотя, конечно, у Крученых есть гениальное – «Дыр бул щыл». Но на несколько поэтов наберется всего только несколько стихов. Поэтому могу с гордостью сказать, что у меня есть две поэмы, написанные полностью «преображенным слогом», – «Партант» и «Верфьлием».

– Являясь автором термина «метаметафора», вы в одиночку продолжаете развивать метаметафоризм. Троица Жданов–Парщиков–Еременко отошла в историю. Сегодня олицетворение метаметафоризма – вы сами. Развивать его больше некому да и – не нужно… Направление закрыто?

– Думаю, вы правы: сегодня метаметафора – только я. Метаметафорическое зрение не такое уж частое явление. Мне оно органично присуще: я просто так вижу в поэзии. А все мои эссе – это только «перевод» стихов на обычный язык. В поэме «Бесконечная» я выразил это четырьмя строками: «На обнаженный нерв нанизывая звуки / все глубже чувствую великий диссонанс / и радость возвышения над миром – / Поэзия – вершина бытия».

– Остается спросить, не хотели бы вы вести семинар при Литинституте, если бы вам предложили? Это было бы «историческое возвращение на родину» в новом качестве и после большого фигуративного и внутреннего превращения…

– Ну, разумеется, я бы согласился. Потому что до сих пор остается ощущение, что «век вывихнут». Другое дело, что я ни в коем случае не назвал бы свой семинар «Метаметафора» или «ДООС». Просто авторский семинар, как и все другие в Литинституте.

Татьяна Зоммер
Фото: epochtimes.ru