Дмитрий Быков многих раздражает. И Быков-человек (во множестве ипостасей), и Быков-текст. Оба они — большие, больше, чем надо, избыточнее («Избыточность — мой самый тяжкий крест», — пишет Быков-поэт). Они слишком витальны, напористы, местами неприятны (не comme il faut ).

В первую очередь они раздражают критиков (справедливости ради, не всех). Быкова обвиняют то в мейнстримизме, то в косноязычии, то в дурновкусии («Других корят — меня поносят хором. От прочих пахнет — от меня разит»).

Новый роман Быкова «Остромов, или Ученик чародея», третий роман трилогии, начатой «Оправданием» (2001) и «Орфографией» (2003), наверняка снова вызовет раздражение. Во-первых, опять на «О». Зачем это? Какой в этом художественный смысл? Во-вторых, опять огромен (около 760 страниц). В-третьих, опять о судьбах России и ее интеллигенции. Ну, и опять с вывертом — то оперу в трех действиях напишет (подзаголовок к «Орфографии»), то — пособие по левитации (подзаголовок к «Остромову»).

Роман основан на реальных событиях, так называемом «деле ленинградских масонов» 20-х годов прошлого века. В город Ленинград одновременно прибывают загадочный господин Остромов и юноша Даниил Галицкий. Остромов — авантюрист и сексуально озабоченный, еще до революции разжалованный масон, который собирается через какое-то время сбежать за границу, а пока, чтобы было на что жить и чем выезд заслужить, создает масонский кружок, обещая ОГПУ регулярно доносить на его членов. В кружок начинают ходить разные люди, в том числе и Галицкий, восторженный молодой человек из хорошей крымской семьи (любимая мама умерла), без определенных занятий, но с чистой душой. Остромов вроде бы и жулик, и в масонстве понимает не сильно, однако члены его кружка начинают постигать разные мистические фокусы…

Когда-то Андрей Синявский в «Прогулках с Пушкиным» описал феномен Пушкина так: «Пустота — содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха. <…> Пушкин был достаточно пуст, чтобы видеть вещи как есть». Быков представляет собой нечто противоположное: переполненность. Быков-писатель переполнен мыслями, идеями и словами — своими и чужими. В результате Быков-текст настолько плотен, что в нем не остается места для читателя. Быков читателя не то чтобы не любит — он ему просто ни к чему.

Быков — демиург, но демиург особый.

Он похож на слегка аутичного ребенка, который у себя в маленькой комнате, играя, создает огромный мир. Он получает удовольствие исключительно от реализации своего замысла. Товарищи по играм ему не нужны, разве что те, кто станет передвигать фигурки строго в соответствии с его указаниями.

Мир Быкова перенаселен, в нем упоминается такое немыслимое количество персонажей, что их невозможно удержать в голове. Упоминание одного героя влечет за собой целую цепочку его родственников, соседей и знакомых. Для развития сюжета они не важны — многие и встретятся-то лишь раз или два, — но они здесь живут, то есть составляют этот мир. А мир Быкову важнее рассказываемой истории. Да история и сама всего лишь иллюстрация идей, положенных им в основу создаваемого мира. Например, этой:

«…истинный чародей ничему не учит прямо, ибо он — сам мир, и тот, кто ходит в нем прямыми путями, всегда обретет волшебные свойства».

Или вот этой:

«Эти обстоятельства, которые выталкивают туда, — они есть, несомненно, но они же и порождают — как бы сказать? — чрезвычайное отвращение к любым проявлениям великого. И потому, понимаете, есть страх уподобиться… есть подозрение, что и там тоже такой же верховный, вы понимаете?»

Герои Быкова прописаны столь детально, что читателю не оставлено возможности что-то додумать. Внешность, характер, манеры, судьба — все подано готовым. Тому читателю, который привык соучаствовать в процессе, что-то воображать, до чего-то догадываться, в этом мире катастрофически неуютно. Все характеристики даны, все выводы сделаны.

Быков строит свои миры не из предметов. Кубиками в его игре оказываются слова и тексты, причем часто чужие. Есть и прямые цитаты, и отсылки к ним, и — главное — стилизации. Вроде бы в одном романе трудно ужиться Булгакову, Платонову, Ильфу и Петрову, обэриутам и другим прецедентным текстам мировой культуры (даже «Гарри Поттер» удостоился!), а у Быкова они сосуществуют. Вот кто-то мимоходом интересуется, как дела у Остапа Ибрагимовича; вот глава начинается смутно знакомой фразой: «Семичасовым поездом пасмурным утром пятнадцатого июня в город святого Ленина прибыл полный, но крепкий мужчина с короткой седеющей бородой, энергичной походкой и широкими полномочиями»; вот описывается сбор гостей: «Стали сходиться. Пришел Захаров с моноклем, Кякшто с поклонником, Серафимов с кларнетом, Золотаревский с насморком, Беленсон с огромным подбородком. Пришел Ломов со своим приятелем, обещанным оригиналом» , а вот как разговаривает «демонический пролетарий Сюйкин»: «Я настаиваю, чтобы исключительно меня хотеть, желать, только обо мне думать неутомимо. Чтобы изыскивать только такие способы ласки, чтобы были приятны только мне и всегда новы. Я настаиваю, чтобы меня ласкать» .

Вообще разностилье — крайне важная характеристика стиля Быкова. Пафос завершается анекдотом, романтизм соседствует с гротеском, высокий штиль перебивается просторечьем. В драматический момент мистического ухода из тюрьмы с перешедшего в новое состояние героя спадают «невидимые миру брюки» .

Кроме игры «отгадай стилизацию» Быков играет и в привычную по «Орфографии» игру «отгадай прототип», причем щедро разбрасывает подсказки. Например, вкладывает в уста второстепенного персонажа Барцева фразу: «Вбегает мертвый господин и молча удаляет время» — или рассказывает про хитон Вала (Валериана), построенный им по собственным чертежам дом с башней, который называется Убежищем, а если и этого мало — подробно описывает гостящих у него поэтов и писателей. Но делается это не для читателя, который Быкову даже мешает, потому что не успевает разгадать все, и притом быстро: «Все уже поняли, даже ты, идиот, тебе, тебе говорю, который считает себя самым умным, — даже ты уже понял». Быков снова играет сам с собой, с культурой, с реальностью.

Кстати, об игре с реальностью, начавшейся уже в названии. Подзаголовок «пособие по левитации», очевидно, для Быкова принципиален. Правда, прочтя роман, понимаешь, что и для героя, и для автора важнее оказывается не само овладение левитацией, а последующий отказ от нее. В любом случае это не только игра — подзаголовок может стать и ключом к интерпретации романа, как ключом к левитации для Галицкого стали слова «семь на восемь, восемь на семь» , произнесенные Остромовым в потоке брани.
А учитывая сложные отношения Быкова с Остромовым (коротко говоря, тут как бы пропорция: Остромов так же относится к Галицкому, как Быков к читателю), напрашивается следующая интерпретация. Быков скрывает формулу левитации (может быть, для каждого читателя свою) в огромном теле романа. Но это рассуждение предполагает, что избыточность Быкова-текста не естественное свойство Быкова-писателя, а сознательный прием. Что очень маловероятно.

Итак, Дмитрий Быков снова написал большой русский роман, выдающийся во многих отношениях, — о судьбах России, интеллигенции и человека. Надо ли его читать? Безусловно. Но трудно. Почти как левитировать.

Дмитрий Быков. Остромов, или Ученик чародея. М.: ПРОЗАиК, 2010


Мария Бурас, Максим Кронгауз