«Литература online» от Анкудинова. Что такое литература? Пока летит мяч. «Червонные валеты» и потайные ходы. Топоров прав во всём. «От жажды умираю над ручьём».

Зайка моя, я твой динго; лайка моя, я твой гринго; гайка моя, я твой шпунтик; пайка моя, я твой Лунтик… Я ночами плохо сплю, потому что я тебя люблю, потому что я давно тебя люблю… о, литература.

Зайка ты моя пушистая!

Какая чудная игра!

Что такое литература?..

Свой курс лекций «История отечественной литературы» я всегда открываю заявлением, за которое, наверное, в эпоху сталинской борьбы с космополитизмом меня бы вмиг замели.

Я говорю студентам: «В России литература началась только с XVIII века. То, что принято называть древнерусской литературой, не является литературой в прямом смысле слова. Однако семь лекций я уделю древнерусскому периоду, и вы будете обязаны его знать».

«Слово о законе и благодати» митрополита Илариона — важнейший текст, но, разумеется, никакая не литература. Это — церковная проповедь.

И «Поучение Владимира Мономаха» — не литература. И «Письма Ивана Грозного Андрею Курбскому» — не литература, поскольку они предназначены не посторонним читателям, а конкретно Андрею Курбскому (ну, не только ему, но всё же…).

И бесценное «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим…» — никак не литература.

Самый литературный текст киевского периода — «Слово о полку Игореве» (потому-то и возникают постоянные сомнения в его хронологической аутентичности). Неизвестный автор «Слова…» обладал литературным сознанием (совершенно ненужным для своего времени — мне жаль этого талантливейшего человека, как бывает жаль фарфоровую статуэтку в оружейном магазине). Но даже «Слово о полку…» — не литература.

Во второй половине XVII века начинает появляться нечто, внешне похожее на литературу. «Повесть о Фроле Скобееве», вирши Симеона Полоцкого. Но всё это — «опытная модель литературы», подражательная и нежизнеспособная.

Литературе (как таковой) в России от роду не больше чем три столетия. А прозе (как таковой) и того меньше. Русская проза начинается с Эмина и Чулкова.

Почему так?

Да потому что литература не может создаваться для чего-то. Указ, летопись, проповедь, житие, письмо, личная запись, жалоба — не литература. Литература может быть только ни для чего. Для литературы.

Литература — нечто, которое твёрдо знает о себе: «Я — литература». Литература — это игра. Текст оказывается литературным тогда, когда определяет себя как игру.

Игра возможна, только если есть правила. Мальчишки всех времён пинали круглые камни — но это не было футболом.

Настоящая игра — всегда проста и гениальна. Это — гениальная предвечность, установленная Всевышним. От человечества требуется одно — чтобы оно когда-нибудь набрело на простейшие правила очередной игры (как на залежь нефти).

Человечество туго соображает. Но всё же в какой-то момент набредает-таки на божественные предвечности игр. На шахматы. На футбол. На бридж и покер. На игру в мафию. На игру в литературу.

Что такое эпическая литература? Игра — «Сотвори человечка». Не передери ближнего своего (слово в слово, жест в жест), а сделай, выдумай, создай самостоятельного чувака. Но так, чтобы он был живым, узнаваемым и именно что человеком. Не вытвори заместо человека розовую козу с жёлтою полосой, игнота или анчутку. Да ещё постарайся, чтобы с твоим чуваком происходило такое, чтобы это всем было интересно.

Настолько простые и настолько сложные правила!

Но литература — это такая игра, которая меняет бытие.

Если бы не было Евгения Онегина, Наташи Ростовой, Раскольникова или Павки Корчагина, наш мир оказался бы совсем иным.

(Ничего себе игра!..)

А лирика? Это другая игра — «Покажи себя».

(Говорят, что в поэзии есть прогресс, что он обеспечивается новыми техническими формами, что лирика, которая не овладевает этими формами, ограничиваясь лишь обновлённым человеческим содержанием, — лирика с изъяном, — экий вздор! Единственная ценность лирики — в её человеческой сути.)

И лирика — ещё одна игра, которая меняет бытие.

Октябрьская революция произошла, потому что Александр Блок летом и ранней осенью 1917 года чувствовал Россию определённым образом…

Но вот ведь какое дело: я стал замечать, что срок игры по имени «литература» заканчивается (не знаю, временно или насовсем).

Ведь игра умирает не тогда, когда из неё все силы вытягивает «профессиональный спорт» со своими «чемпионатами» и «олимпиадами». И не тогда, когда потенциальные игроки превращаются в телевизионно-диванно-пивных болельщиков.

Игра жива, пока летит мяч. Игра умирает, когда всем неинтересно играть в неё.

Сейчас люди не хотят играть в литературу. Они желают играть в другие игры — в протестную политику, в эзотерику, в конспирологию, в нон-фикшн, в хохмы.

Игра смертна; игры — бессмертны.

Поглядим, что будет дальше.

Ключ с правом передачи

Прочитав колонку Виктора Топорова «Поэзия детей лейтенанта Шмидта», я поначалу подумал: не буду вступать в полемику с Топоровым.

Потому что Топоров прав во всём.

Мои разногласия с Топоровым проистекают оттого, что мы с Топоровым смотрим на литературу из различных плоскостей. Выявлять взаимные соположения данных плоскостей — занятие скучное и мало интересное для читателей «Часкора».

Потом я поразмыслил и решил всё же ответить по одному пункту, который представляется мне очень значимым…

Дело в том, что моя методология мышления отличается от методологии мышления Топорова. Мы, как сейчас принято говорить, разные люди по жизни.

Виктор Топоров по жизни литературный критик.

Я сейчас тоже выступаю как литературный критик (в той же мере, в какой могу выступать как журналист или как преподаватель). Однако по жизни я неисправимый культуролог.

Меня интересуют формы бытования культуры, её способы выживания, её странные трансформации, её потайные ходы.

И вот я читал колонку Топорова, а мой «внутренний культуролог» — комментировал.

Пишет, положим, Топоров про «конвенцию сыновей лейтенанта Шмидта».

А мой «внутренний культуролог» задаёт вопрос: «Ну и что? Какой от этого смысл для культуры?» И сам же отвечает на свой вопрос: «Никакого смысла».

Я не хуже Топорова вижу: да, действительно «синдикат сыновей лейтенанта Шмидта». Союз соединённых общей конвенцией литераторов бездарных, литераторов посредственных и литераторов талантливых (у Ильфа и Петрова тоже рядом с ординарным и туповатым Балагановым — блестящий Бендер).

Такие социокультурные феномены бывали прежде — не только в литературе, а и в реальности. В XIX веке был «Клуб червонных валетов», например.

Но для всех нас XIX век — это не «Клуб червонных валетов», не Долгоруков и Огонь-Догановский, а Пушкин, Лермонтов и Некрасов.

Хотя вроде Долгоруков и Огонь-Догановский были талантливыми (в своём ремесле) людьми. С векселями работали так же умело, как нынешние «дети лейтенанта Шмидта» работают с премиями и грантами.

И прототип Бендера писал стихи, но в качестве поэта ныне никому не интересен.

А если оставить в покое «союз сыновей лейтенанта Шмидта» и обратиться к общей ситуации, обрисованной Топоровым…

«Проверяется эффективность одним-единственным способом — обратной связью с читателем поэзии.

Проверяется, но, увы, не сейчас.

Потому что число (и поимённый состав) читателей поэзии сегодня один в один совпадает с числом (и поимённым составом) «писателей поэзии». Плюс «наивные критики». Плюс «кураторы».

Тут мой «внутренний культуролог» как заорёт: «Такого не может быть!»

Точнее, может быть (и бесконечно бывает — я сам неоднократно писал об этом, да и все пишут). Но в каком смысле может быть?

Может быть, как могут быть декоративные породы (искусственные мутации) — симпатичные, но бесплодные.

Телята с шестью ногами иногда рождаются, однако телёнка с шестью ногами не может быть в намерениях природы и в мире платоновских предвечных идей, эйдосов.

Точно так же не может быть культуры как «ключа без права передачи», культуры, в которой количество производителей полностью совпадает с количеством потребителей.

Если подобная культура имеет место в нынешней реальности, это значит, что должна быть другая, нормальная культура.

И она есть.

Расскажу занимательную историю про двух майкопских пишущих юношей. Один из них — Александр Родимцев, о котором я недавно говорил в одной из колонок. Имени второго юноши называть не буду, поскольку пока он пишет недостаточно качественно.

Итак, в прошлом году Саша Родимцев поступил в один из питерских вузов и уехал из Майкопа. После этого в майкопское литературное объединение «Оштен» пришёл второй юноша.

Когда я задал ему традиционный вопрос: «Каких современных поэтов вы знаете и любите?» — он ответил: «Поэта из Петербурга Алексея Никонова». И даже представил оштеновцам стихи Никонова в авторском чтении, записанные на мобиле.

(К своему стыду, я тогда ничего не знал о поэте Алексее Никонове.)

Недавно Саша Родимцев заехал в Майкоп на каникулы, посетил «Оштен». Я задал ему тот же самый вопрос. Родимцев назвал имена трёх современных поэтов, одним из них было имя Алексея Никонова.

Два молодых человека из провинции независимо друг от друга называют одного и того же поэта. Ведь это же не «число читателей поэзии совпадает с числом писателей поэзии». Это — принципиально иная картина.

Потом я поискал свидетельства о «поэте Никонове» в инете. Таковых свидетельств — море. «Рамблер» на запрос «поэт Никонов» выдаёт 17 тыс. ссылок. К слову, на запрос «поэт Чухонцев» «Рамблер» выдаёт 4 тыс. ссылок, а на запрос «поэт Гандлевский» — 3 тыс. ссылок.

Понимаю, что впутываются однофамильцы Никоновы и многочисленные Никоны. Произвёл проверку — посмотрел пятисотые и тысячные ссылки. Подавляющее большинство из них — на «Лёху Никонова».

Притом если все первые ссылки на «поэта Гандлевского» касаются премии «Поэт», то в первых «никоновских» ссылках Никонова именуют «великим поэтом» и «подлинным поэтом».

И если тысячные ссылки на «поэта Никонова» — страстные споры молодёжи, то тысячные ссылки на «поэта Гандлевского» — сухие информашки («поэт Гандлевский такого-то числа выступил там-то»).

Я очень люблю поэзию Гандлевского. А вот увиденные тексты питерского панк-рокера Алексея Никонова меня не впечатлили — ни в плане критерия «красоты», ни тем более в плане предложенного Топоровым критерия «оригинальности».

Но дело не в том: Никонов посылает некие экзистенциальные импульсы, вызывающие встречный интерес аудитории и делающие тексты Никонова живым культурным явлением.

А мой «внутренний культуролог» мысленно отпускает Гандлевскому и прочим сокрушённо-вопросительную реплику: «Если вы такие умные, почему ж вы такие мёртвые?» Почему о вас молодёжь не спорит?

Культура, в которой «число читателей поэзии совпадает с числом писателей поэзии» — мёртвая культура. Она может быть красивой. Бывают красивые мертвецы, бывают страшненькие мертвецы. Но все они мертвецы, и степень их красоты — вещь малозначимая.

А вот живая культура — совсем другое дело. За эту культуру имеет смысл побороться, пытаясь внедрить, привить в ней трансцендентные критерии «красоты», «грамотности», «осмысленности» и (соглашусь с дополнением Топорова) «оригинальности».

Чем я и занимаюсь в своём лито — вслух читая поклонникам Лёхи Никонова поэзию Гандлевского.

История одного эксперимента

С книжными магазинами в моём городе всё обстояло скверно — до некоторого момента.

Есть старые магазины (с советским прошлым). В одном из них по разделу художественной литературы — сплошь «Тайны древних цивилизаций», «Загадки атлантов» и «Секреты дольменов» (зато в этом магазине неисчерпаемый букинистический Клондайк). В другом художественная литература вроде имеется, но не превышает «ординар Веллера».

Но три года назад у нас появился Хороший Магазин.

Впрямь хороший (почти как в Краснодаре). Стенд философской литературы! Два стенда книг по психологии! Четыре огромных стенда отечественной прозы! Даже Иличевский есть (я «Ай-Петри» подарил на день рождения другу Адельфинскому).

И меня потянуло провести эксперимент — купить в Хорошем Магазине книгу прозы неизвестного автора и отрецензировать её в своей часкоровской колонке.

Условия эксперимента? Прежде всего имя, не говорящее мне ничего.

Во-вторых… Да простят меня феминистки и феминисты, но я не могу без подготовки прыгать в женское сознание. Автор моей книги — мужчина, и никак иначе. На том стою.

В-третьих, мой выбор не должен оказаться совсем уж барахлом.

В-четвёртых, выбранная книга не может быть детективом, фантастикой, дамским романом, публицистикой, справочником, кулинарной книгой, набором гороскопов под маркой художественной прозы.

Именно художественная проза. Желательно — реалистическая.

Я даже вообразил себе автора моей книги. Вилорий Одинцов (должен же быть писатель с таким именем.) Седина, усы, трубка в зубах. Фолиант Вилория Одинцова «Долгая осень в Мневниках» (издан в 2010 году издательством «Куку-Пресс»). Обложка благородных тёмно-синих колеров с тиснёным кленовым листом. Аннотация: «В романе «Долгая осень в Мневниках» повествуется о большой семье московского инженера Дмитрия Воронина, прошедшего через многие жизненные испытания…»

Ну, пускай будут отдельные «элементы фантастики» (не зверь же я). «Повесть В. Одинцова «Прерывистые сны»… в мастерскую к талантливому молодому художнику Денису явился ангел…»

…Стенды отечественной прозы в Хорошем Магазине начинаются с двух полок Веллера. Его повсюду много — помимо двух полок на худлите, полка в философии плюс мощные вкрапления на стендах исторической литературы и биографической литературы.

В отделе философии — серия, солидная такая, типа академическая: Аристотель, Декарт, Ницше, Бердяев, Флоренский, Флоровский, Сартр, Хоркхаймер, Фуко, Делёз и Гваттари, Деррида, Веллер.

И вот я начал свой путь, пройдя мимо двух веллеровских полок, мимо Альтова и Арканова, мимо Арбатовой и Аствацатурова, мимо адвокатов Астахова и Барщевского, мимо Владимира Березина, Бояшова и Вересова — дальше, дальше, дальше.

По первому условию («квантору неизвестности») отпала половина книг. По второму условию («мужскому квантору») — половина оставшейся половины.

Третье условие — безжалостно отсекаю все книги с латиницей в заголовке или в подзаголовке (а это, между прочим, треть остатка) и все книги, чьи названия включают слова «блондинка», «стерва», «мачо», «Рублёвка», «бизнес» и «олигарх» (это хоть не треть остатка, но добрая четверть бесспорно).

Четвёртое условие. Долой коварно забредшую с соседних стендов детективщину, фантастику, публицистику, юмористику, эзотерику, справочники, гороскопы, кулинарные книги, а также «молодёжный хард-нон-фикшн с матом»!

…На пятнадцатой минуте моих блужданий образ «писателя Вилория Одинцова» скукожился и померк, на двадцатой минуте совсем пропал.

На тридцатой минуте я стал подозревать, что моя задача в принципе невыполнима, на тридцать пятой подозрения переросли в печальное осознание.

На сороковой минуте я вспомнил первую строку баллады Франсуа Вийона. «От жажды умираю над ручьём».

На пятидесятой минуте мне начало казаться, что продавщицы с подозрением косятся на меня.

На шестидесятой минуте пёстрые книжные корешки стали танцевать у меня перед глазами и слились в злорадный хоровод.

(«Месть блондинки». «Бизнес стервы». «Дневник мачо». «Вампир на Рублёвке». «Как стать олигархом». «Блондинка и бизнес». «Рублёвская стерва и сантехник-мачо»…)

Наконец я скрепя сердце остановился-таки на двух книжицах с довлатовообразным стилем. Одна — про армию, вторая — про газетную редакцию. Что ближе моему духу? Газету я выпускаю, но и в армии когда-то служил. Та книжка, которая про армию, — с обильным матом. Про журналистов — без мата. Решающий фактор.

Гляжу в аннотацию книжки про журналистов. «Закулисная жизнь газетного дела». Плохо. «Душераздирающая детективная история». Ещё хуже. Ну ладно, планида такая…

И вот он — мой улов. Виктор Плотицын. «Жёлтым по чёрному». Москва: АСТ, Санкт-Петербург: Астрель-СПб, 2008 (давнее издание, а что делать?).

Фамилия Плотицын неизвестна мне, она красивая и «писательская» (рифмуется с «Солженицын»). Обложка — пёстрая, но не слишком. Пойдёт.

(Эх, не догадался тогда поглядеть на оборот книги…)

Развернув находку у себя дома, я подумал две мысли…

Первая: «Увы, нарвался на юмориста-хохмача».

И вторая: «Довлатов всех испортил (он и меня испортил)».

Судите сами…

«Когда-то на заре её секретарской карьеры Фалыч по-отечески попросил:

— Кофе мне сделайте, пожалуйста. Только обязательно две ложки положите.

И Лена послушно притащила кружку с двумя торчащими из неё чайными ложками».

Что сказать? Грамотный язык есть (огромная, между прочим, редкость сейчас). Выдержанный (минималистский) стиль есть. Знание среды есть. Чувства юмора нет — вообще, напрочь (частый случай среди «профессиональных юмористов»).

(Без чувства юмора, без наблюдательности, без чуткого уха — и пытаться работать по-довлатовски!..)

Человек отлично понимает, как устроена газета, знает всю редакционную кухню, мог бы накатать великолепный справочник «Журналистика для чайников».

Но он же «юморист-профи». Ему положено смешить публику. А что может быть смешным, по убеждению юмориста-профи (без чувства юмора)? Гэги и скабрёзности.

К слову, в «Чёрным по жёлтому» нет не только «душераздирающего детективного сюжета», там нет никакого сюжета совсем.

Одни байки. По большей части не имеющие отношения к журналистике. Сальные, несмешные, заезженные. Иногда — откровенно чужие.

Но прямой плагиат автору претит, и потому байку, взятую у писателя Икс, Плотицын подаёт так: её на трёх страницах рассказывает несимпатичный персонаж-главред, встречаясь с читателями, а читатели кричат оному главреду из зала: «Мы уже видели это у писателя Икс в таком-то сочинении на такой-то странице!» Честность, однако…

Книга Плотицына — как барон в ночлежке. В голове — пустота, на языке — скабрёзность, повадки мазурика со стажем. Но выправка, стать и (внешний) благородный вид — налицо.

Читать можно (но не нужно). Можно даже публиковать в литжурнале (не в «Новом мире» и не в «Знамени», но для «Октября» сойдёт).

Я, наверное, подарю «Жёлтым по чёрному» студенту-журналисту (из тех, кто всерьёз хочет связать будущую судьбу с журналистикой, однако звёзд с нёба не хватает).

…С этой мыслью я поглядел на оборот «Жёлтым по чёрному». И враз обалдел…

Оказывается, Виктор Плотицын — не только известная в среде «профессиональных юмористов» личность, не только редактор журнала «Вокруг смеха», он ещё и автор текста песни «Зайка моя»…

…Что ни говори, вкус у меня есть (из тысячи книг вытянуть одну малоприметную — и с таким сюрпризом!).

Почему ж мой вкус столь извращённый?

Кирилл Анкудинов, Майкоп