У редкостной писучести Херсонского имеется вроде бы историческое оправдание: столько же (если не больше) писал покойный Пригов. Да, но Пригов-то осознавал пародийный характер своего «ударничества»!

Вопрос о неразличении в современной поэзии «своего» и «чужого», впервые поднятый на «Часкоре» в блоке материалов о стихах Бориса Херсонского, продолжает тревожить умы.

Анализируя в часкоровском разделе «Книги» новый сборник всё того же Херсонского, Юрий Володарский авторитетно поправляет меня: поэт, мол, не подражатель, а последователь!

Это интересная мысль, тем более что никаких последователей ни в поэзии, ни в литературе в целом не водится.

Возможно, оппонент ориентировался на знаменитое двустишие: «Не важно, есть ли у тебя исследователи, а важно, есть ли у тебя последователи» , но ранний Евтушенко при всём своём таланте — тот ещё мастер родного языка.

Не бывает в поэзии не только последователей, но и продолжателей, а только ученики, очные или заочные; подражатели, эпигоны и/или имитаторы, хотя без доли субъективизма не обходится, разумеется, и такая классификация, как, впрочем, и любая другая.

Сам же вопрос о «частной собственности» в стихах и праве на её присвоение (о чужом вине, наливаемом в чужие мехи) сохраняет актуальность. Об этом свидетельствует и недавняя — сектантская по замыслу и пародийная по исполнению — «новомирская» статья Ильи Кукулина, в которой едва ли не повсеместное нынешнее эпигонство охарактеризовано как «парадоксальное сочетание амнезии с гипертрофированной памятливостью» : то есть стихи чужие помню прекрасно, а что они чужие ― не помню вовсе.

Примечательно, что и Кукулин обращается наряду с прочим к корпусу стихотворений Бориса Херсонского.

В своём выступлении на осеннем круглом столе я оставил без ответа вопрос о том, как же читателю стихов всё-таки отличить подлинного поэта от эпигона; отличить хотя бы затем, чтобы презрительно бросить подражателям и имитаторам пастернаковское:

Вы верны лучшим образцам!
Конечно, ищущий обрящет,
Но бросьте лодкою бряцать –
В траве терзается образчик!

Меж тем подобное различение даётся человеку поэтически чуткому сравнительно просто: в оригинальных стихах наличествует система (когда более сложная, когда менее); в подражательных же неизменно оказывается выпущен какой-нибудь системообразующий элемент, из-за чего вся (псевдо)система при пристальном рассмотрении рассыпается.

Всё это звучит несколько абстрактно, поэтому лучше обратиться к конкретным примерам.

Анализ наш начнём с небольшого (что само по себе отрадно) и недавнего стихотворения на многострадальную еврейскую тему, для данного стихотворца исключительно важную. И вместе с тем стихотворение весьма показательно как образчик непродуктивного и нетворческого заимствования, сиречь эпигонства.

Масличко, масличко, ах азохн вей!
Не было бы масличка — не жил бы еврей.

По 200 грамм в одни руки.

Курочка, курочка, ах азохн вей!
Не было бы курочки — не жил бы еврей.

По одному цыплёнку в одни руки.

Это маме моей — в одни руки,
а тёте Бране — в одну руку,
у тёти Браны — одна рука,
вторую потеряла сразу после войны.

Странные они люди — всё у них не слава Богу,
все теряют руку на войне,
а она — сразу после войны,
всё не как у людей,
всё не как у людей.

Первоисточник данного опуса очевиден: поэзия Бориса Слуцкого. И тематически (евреи и война), и стилистически-интонационно (нарочито грубоватая нежность к «своим»), и ритмически (полудольник-полуверлибр) всё один к одному по сравнению, скажем, со знаменитыми строками: «Как убивали мою бабку? Мою бабку убивали так: однажды к зданию горбанка подошёл танк»…

Всё да не всё… Или, вернее, всё, но только на первый взгляд.

Слуцкий трагически размышляет на тему холокоста; Херсонский на ней, пустив её под сурдинку, бесстыдно спекулирует. Бесстыдно и — как это чаще всего бывает с имитаторами — до комичности неловко.

А в итоге открыто юдофильское стихотворение превращается в объективно юдофобское.

Однорукая тётя — это действительно прискорбно; даже если речь идёт не о конкретном человеке, а о некоем условно-поэтическом образе. Хотя мне-то, читателю, чужая тётя — что Гамлету Гекуба. И фольклорную издёвку «хорошо тому живётся, у кого одна нога» я помню тоже.

В начальной школе, где я учился, было два одноруких фронтовика: директор и преподаватель истории.

А домой к нам приходил натирать полы однорукий красавиц-полотёр.

И с домработницей нашей крутил амуры (да наверняка не с нею одной).

А известный ленинградский переводчик В.Е. Шор (ныне покойный) тоже потерял руку сразу после войны, причём несколько парадоксальным образом: попал под трамвай.

Попал под трамвай — и потерял руку. Как «тётя Брана». Наверное…

Но я согласен с Херсонским: одна рука это плохо. Хуже чем две руки (хотя и лучше чем ни единой). И «тётю Брану» я готов пожалеть — но только за то, что у неё одна рука, а отнюдь не за все остальные сугубо еврейские, надо полагать, «страдания», описанные в стихотворении!

Потому что «одна курочка в одни руки» ― это плохо; «одна курочка в одну руку» — тем более, но «две курочки в три руки» (и 400 граммов сливочного масла в придачу) это всё-таки, согласитесь, ещё далеко не Освенцим.

Правда, искренняя горечь, которой проникнуты соответствующие строки стихотворения, позволяет предположить, что в отсутствие сталинских (или уже хрущёвских?) драконовских ограничений, имеющих к тому же, судя по тексту и, главное, подтексту, оттенок дискриминации по национальному признаку, «мама» с однорукой «тётей Броней» купили бы не двух кур, а… сколько?

Пять? Десять? Всех, что завезли?

И пару килограммов сливочного масла, чтобы и курочек пожарить, и на хлебушек намазать, и от туберкулёза профилактически полечиться?!

Оно, конечно, «еврей любит курей», говорили в те годы (Херсонский, перефразируя, заимствует и этот безыскусный стишок), но ведь не один же только «еврей» их любит. И, кстати, евреи, стоящие в очереди за спиной у однорукой, но прожорливой «тёти Брони», их наверняка любят тоже …

А ведь дай ей (и её сестре, то есть «маме») волю, они скупили бы всё «вкусненькое», что «выбросили» в продажу, если и не сказав, то подумав о других женщинах из той же очереди: «Умри ты сегодня, а я завтра!»

Хотя речь идёт, понятно, не о жизни и смерти, а исключительно о «вкусненьком»: «Я никому не дам, пусть лопает Абрам, пусть будет мой Абрам тугим как барабан!» (из антисемитской песенки времён блокады Ленинграда).

И это не я так проинтерпретировал — так написал сам Херсонский!

Бездумно (и потому с прямо противоположным результатом) позаимствовав форму у Слуцкого, он совершенно сознательно произвёл жульническую, как при игре в «напёрсток», подмену: спровоцировал читательское сочувствие к физическому увечью, перебросил эту естественную эмоцию на фамильную (ну, не национальную же?) жадность и на фамильное обжорство, да и на дискриминацию по национальному признаку посвящённому читателю намекнул.

Дав при этом — тоже, разумеется, невольно — собственный вариант ответа на вопрос «За что мы их не любим?».

Интересно, что точно такова же и общая литературная стратегия Бориса Херсонского: он призывает пожалеть себя за одно, жалость и впрямь провоцирующее; в самый последний момент подсовывает другое, подобного чувства не вызывающее; сбывает и то и другое оптом (в одну, так сказать, руку); добивается в итоге (как минимум, в случае со мной) прямо противоположного результата.

Имитатор — он и в своих духовных практиках имитатор.

И — по-своему, а главное, для «своих» — столь же победительно-неотразимый, как ошивающийся на задворках вокзала и рынка напёрсточник, вместе с тем, если взглянуть на его манипуляции сторонним взглядом, столь же смешной и неловкий.

Херсонский почитает себя православным поэтом: дружит по почте с попом (лауреатом «Белочки» отцом Сергием Кругловым); ликует на Рождество и на Пасху; перелагает стихами Завет (пока только Ветхий, но когда тот закончится, наверняка переложит и Новый).

Но наряду с неумолчной Осанной и Аллилуйей исторгает из перманентно разверстых уст столь же непрерывное «Ах азохн вэй», как в стихотворении про однорукую «тётю Броню».

Жалуется, что антисемиты не считают его русским поэтом.

Жалуется, что антисемиты считают его еврейским поэтом.

Жалуется, что антисемиты вообще не считают его поэтом.

Жалуется на упадок и ослабление истинно православной веры в наши дни.

Жалуется, впрочем, и на бытовой антисемитизм тоже.

И опять-таки все эти жалобы (многие из которых или как минимум некоторые могут оказаться и правомерными) излагаются одесским обывателем и стихопишущим блогером Борисом Херсонским по-эпигонски, по-имитаторски, вперемешку и вперемежку, из-за чего со всей неизбежностью обессмысливаются.

Сказано (и наш герой с этим наверняка согласен): «Несть ни еллина, ни иудея» . Сказано-то сказано, вот только что это значит?

А значит это, что, заново родившись как православный (таинство святого крещенья), ты умираешь как еврей. Ну, или, допустим, как грек.

А если тебя, православного, кто-то продолжает обзывать или притеснять по национальному признаку, то ядовитые стрелы обидчика — и ты это твёрдо знаешь — летят мимо цели.

«Евреем он считался у министра, но русским счёл его митрополит» , — из самиздатского стихотворения 1950-х, приписываемого всё тому же Слуцкому.

Оно, конечно, не больно-то приятно стоять в позе св. Севастьяна даже перед заведомыми мазилами, но тут уж ничего не поделаешь: Господь на кресте терпел — и тебе велел.

Если же ты продолжаешь ощущать себя евреем и болезненно реагируешь на малейшее упоминание о своём происхождении, значит, христианин ты никакой и православный притворный.

Тут уж без всякого Кьеркегора — или-или!

Или сними крест, или надень трусы.

Пастернак вот надел трусы.

Мандельштам снял крест (потом опять надел, но уже другой).

А имитатор запомнил только, что можно щеголять без трусов (как Мандельштам) и с крестом на груди (как Пастернак), и бесхитростно, но и бесстыдно принарядившись, вышел на стогны.

И точь-в-точь то же самое произошло с поэтическим переложением Десяти заповедей, ничтоже сумняшеся предпринятым нашим одесским Симплициссимусом.

Поэтическое переложение книг Ветхого Завета имеет давнюю традицию (особенно часто поэты обращаются к Песне песней и к Книге притч Соломоновых).

Столь же традиционно внимание представителей других искусств к Декалогу (одноимённый цикл Кеслёвского, полупародийный фильм «Дьявол и десять заповедей», аллегорическая живопись и скульптура, куда чаще обращающаяся, впрочем, к сюжету Семи Смертных Грехов).

Но вот стихами Десять заповедей не перелагают!

И прозой кстати, тоже!

Вопрос на засыпку: почему?

Да потому что они высечены на скрижалях!

Потому что, в отличие от всего остального, что есть в Священном Писании, они представляют собой прямое высказывание Господа Бога!

Как же переводить прямые слова Бога своими словами?

Да ещё, прошу прощения, кое-как зарифмованными?

А вот так и переводить — как зарифмуется и срифмуется!

Не убивай — ни себя, ни других, ни себя в других, ни других в себе,
не сиди в тёмном лесу в разбойной избе,
финский нож не точи, сычом в ночи не кричи,
не убивай. И сына убивать не учи.

Натешившись, не проваливайся под утро в глубокий сон,
по спутниковому ТВ врубив программу «Шансон»,
чтоб не пели кретины жаргон воровской в ухо твоё,
чтобы бес ночной не спрашивал про житьё-бытьё.

Так излагает Борис Херсонский «своими словами» Шестую заповедь — «Не убий». Стихотворение вызвало в Сети полемику: автора неожиданно (в первую очередь для него самого) обвинили в русофобии.

Некоторый запашок её тут и впрямь имеется, но, пожалуй, никак не более. Скорее преобладают «высокие погромные ожидания»: библейское «Не убий» превращается в местечковое Gewalt! Универсальное «Не убий» — во вполне локализованное «Не трожь наших!».

(Очень, кстати, любопытное словечко Gewalt! Этот выклик можно проинтерпретировать и как «Караул!», и как «Насилуют!», и означает оно, скорее всего, «Караул! Насилуют!». В русский язык оно вошло в виде «гвалта».)

Библейские заповеди, понятно, не след воспринимать буквально. Точнее, каждая из них — и как раз прежде всего Шестая — подразумевает весьма обширный и никак заранее не обозначенный список исключений из общего правила.

Грубо говоря, так.

Не просто «Не убий», но «Не убий, пока Я не прикажу тебе поступить по-другому».

Не просто «Не твори прелюбы», но «Не твори прелюбы, пока Я не прикажу тебе поступить по-другому».

Не просто «Не укради», но «Не укради, пока Я не прикажу тебе поступить по-другому».

Но ведь «Пока не прикажу Я, Б-гъ», а не «Пока не прикажу я, Б.Х(ерсонский)»!!!

А пути Его неисповедимы.

Вот почему Декалог никогда и никто не перелагает своими словами.

Никто, кроме Данте и, прошу прощения, Бориса Херсонского!

Данте, положим, делает это всё же опосредованно (помещая личных врагов в соответствующие круги своего «Ада»). А Борис Херсонский делает это так:

Не укради! Ты слышал? Не укради!
Не беги по рынку, прижав украденное к груди.
Спину твою буравит полицейский свисток.
Не беги никуда, особенно — на Восток:
отрубят правую руку, хорошо, если ты левша,
не беги, особенно в прошлое, пропащая ты душа!
Ибо в прошлом — виселицы, котлы с крутым кипятком,
на углях железные клещи выложены рядком.

Но если украл — к престолу Господню скорей.
Этот грозен на вид, но в сердце Своём — добрей.

Головой покачает, скажет: «Ах ты злодей!
Мог бы даром взять у Меня, а ты украл у людей!»

В этом эпигонском косноязычном и во всех смыслах нелепом стихотворении особенно хороши три оговорки по Фрейду:

1) Не беги никуда, особенно — на Восток.

То есть на Запад, получается, всё-таки можно? Сам Херсонский, впрочем, скажет, что у него это не оговорка, а сознательная политическая аллюзия (политическая аллюзия от имени Господа Бога!!!).

2) Отрубят правую руку, хорошо, если ты левша.

Превед «тёте Броне»!

3) Но, если украл, — к престолу Господню скорей. Этот грозен на вид, но в сердце Своём — добрей.

«Добрей» кого или «добрей» чего?

«Добрей» Своего грозного вида?

Но это уже просто неграмотно!

Остаётся предположить, что мы столкнулись в двустишии с редким для Херсонского фактом идеологической самоцензуры, и в оригинальном варианте оно звучало так:

«Но если украл — к престолу Господню скорей.

Этот грозен на вид, но в сердце Своём — еврей!»

Не то чтобы этот вариант был сильно удачнее, но в нём, по меньшей мере, логические и грамматические концы сходятся с концами.

И опять-таки Бог, говорящий о себе (устами Херсонского) то в первом лице, то в третьем; Бог повторяющийся («Ты слышал?») и заговаривающийся («пропащая ты душа»); Бог, налагающий запрет и тут же сулящий прощение нарушителю?!!

Это Бог-то Ветхого Завета сулит прощение?

Но за Новый Завет наш поэт пока не брался.

Руки ещё не дошли.

Вместо этого, он, отвлёкшись на недельку-другую, перекидал вдохновенной лопатой какой-то «Бестиарий» или, как он сам выражается, «Естествослов».

И вновь всё то же самое.

«Бестиарий» был у Аполлинера, но это в данном случае не столь релевантно. Образцом для подражания послужили Борису Херсонскому анималистические (и фантастико-анималистические) стихи английского поэта-визионера Уильяма Блейка («Тигр», «Агнец», «Мотылёк» и т.д.).

Оно и недурно. Форма же афористического поучения была позаимствована из анималистического стихотворения другого английского поэта — Редьярда Киплинга («Закон Джунглей»). И это само по себе было бы недурно. Но…

Но форма поучения, уместная в «Законе Джунглей» (иронически имитирующем как раз Десять заповедей), совершенно не подходит для стихов визионерского (мистического) плана, на сочинение которых претендует наш одесский Блейк.

Или всё-таки наш одесский Киплинг?

Форма не соответствует содержанию!

Это и есть родовая мета подражательной поэзии!

Форма не соответствует содержанию, а содержание — форме.

Что сказать о козле? Воплощение похоти он:
мохнат, бородат, рогат, член его всегда напряжён.
Так блудливый муж — отрада, но и погибель жён.

Говорят, что козлиная кровь так горяча, что она
растворяет алмаз, которому не страшна
кислота. Ведь даже огонь не берёт алмаз!
А козлиная кровь — растворяет. Не веришь? Попробуй раз.

Ну, добьёшься успеха. Ну, подивится свет.
И козла загубил, и алмаза, как не было, нет.

Так роскошь легко растворяется и исчезает во зле.

Итак, хорошо Естествослов сказал о козле.

Не ищите в этом (процитированном полностью) стихотворении смысла: его здесь нет. Не ищите и поучения: только его имитация.

Не ищите мистики: лишь унылое плетение кое-как зарифмованных (любовь зла — полюбишь и козла) словес. Заимствованная образность: алмаз, растворённый в крови. Оригинальная образность: напряжённый член козла.

(О господи, но почему же «член»? Почему не «уд»? Если бы «Естествослов» и впрямь «хорошо сказал о козле», он сказал бы: «Уд». Хотя в откровенно эпигонских стихах вполне мог бы появиться и «жезл», и «скипетр», и даже набоковская «булава». И если выбирать между «членом козла» и «булавой козла», то «булава» ― таки да, лучше.)

«Естествослов» написан нынешней зимой по принципу «Ни дня без строчки» в темпе четыре-пять стихотворений в сутки. И это нормальная для Херсонского производительность труда.

Что опять-таки характеризует его как имитатора: когда всё — мысли, слова и чувства — у тебя заёмное, ты не поэт, а несун — ты выносишь с чужого склада всё и сколько сможешь, выносишь, пока тебе не крикнут: «Атас!»

А Херсонский слышит (а главное, хочет слышать) не «Атас!», а «Бис!».

И тащит уже на бис.

Не дожидаясь вдохновения — оно, как у актёра, значится на афише.

Лишь три раза прервал сочинитель «Естествослова» ударную вахту.

В двух случаях о нём мельком упомянули в печати, и он, разволновавшись, подробно откликнулся.

А в третьем случае произошло и вовсе непоправимое: пропал любимый котик!

Правда, потом нашёлся.

Но не доказывают ли эти случаи «вынужденного дезертирства с круглосуточного боевого дежурства», что христианство, юдаика, холокост, «Естествослов» и всё прочее в том же роде для нашего сочинителя не более чем притворство, а вот мимолётные упоминания в критике…

А вот котик!..

У редкостной писучести Херсонского имеется вроде бы историческое оправдание: столько же (если не больше) писал покойный Пригов.

Да, но Пригов-то осознавал пародийный характер своего «ударничества»! Концептуально рассуждая о «тысячах стихотворений», он прекрасно понимал, что просто-напросто разыгрывает неискушённого читателя: «Нужны тебе жемчужные зёрна? Ищи их в куче!»

Херсонский же «нагоняет» свои тысячи на голубом глазу: в самоощущении он выдаёт на-гора кучи, сплошь состоящие из жемчужных зёрен!

Это и есть эпигонство.

Заметьте, что в этой статье ещё ни разу не всплыло имя Бродского, в подражательстве которому, обоснованно или нет, обвиняют Бориса Херсонского.

Указывая, например, на тот смехотворный факт, что «в ответ» на ежегодные рождественские стихи нобелиата наш герой ежегодно пишет пасхальные.

А в ответ на «Школьную антологию» (представляющую собой подлинно творческое переосмысление «Антологии Спун-Ривер» Эдгара Ли Мастерса) создаёт откровенно подражательный цикл стихотворений о родных и близких.

Но главная прелесть соответствующих циклов Мастерса и Бродского в том, что они посвящены чужим людям, а следовательно, оплакивают не их, а саму по себе бренность бытия, тогда как подражатель, упустив этот системообразующий элемент, в очередной раз пускает слезу по поводу собственной «тёти Брони», сколько бы рук у неё на самом деле ни было.

(А в глубине души любит котика. Не Христа, не «тётю Броню», а котика.)

Имя Бродского всплыло лишь в самом конце статьи, потому что «случай Херсонского», как здесь продемонстрировано, на самом деле куда запущеннее и к заимствованиям из стихов нобелиата (пусть и впрямь бессчётным) отнюдь не сводится.

Перед нами феномен эпигонства per se, как эту удручающую практику ни назови. Не подражательством, но следованием (высоким) образцам, по Юрию Володарскому. Парадоксальным сочетанием амнезии с гипертрофированной памятливостью, по Илье Кукулину.

Механическим заимствованием чужих поэтических систем с утратой системообразующего элемента, по Виктору Топорову. Бряцанием чужой лодкой, по Борису Пастернаку.

Всё едино.

И это, разумеется, «случай» не одного только Херсонского. Просто «случай Херсонского» самый наглядный (не исключено, и самый запущенный).

И последнее.

Сам по себе тот факт, что подобное заведомо вторичное, откровенно имитационное, неряшливое и неталантливое стихописание, поставленное к тому же на поток в промышленных, чтобы не сказать промысловых количествах, воспринимается сегодня, пусть, слава богу, далеко не всеми, как оригинальное и самоценное творчество (что было бы невозможно ещё 10 лет назад и что, собственно, и побудило нас заняться рассмотрением именно данного случая), несомненно, свидетельствует о катастрофическом состоянии как поэтических вкусов определённой части публики, так и неформальных инстанций, самозвано ответственных за этих вкусов становление и развитие.

Виктор Топоров  

Фото: atv.odessa.ua