Накануне вручения премии «Русский Букер» все сошлись на том, что в сложившейся ситуации «Каменный мост» Александра Терехова — за неделю до того получили премию «Большая книга», первое и второе место соответственно, а традиции отечественного литпроцесса не велят награждать одну книгу дважды. В результате решение дать «Букера» Елене Чижовой за роман «Время женщин» многие сочли компромиссным: писательница номинировалась на эту премию не впервые, ее романы уже входили в букеровские шорт-листы (в 2003 и 2005 году), и это уже стало своеобразной традицией.

«Время женщин» — вещь камерная, роман о том, как три старорежимные старушки растят дочку коммунальной соседки, простой заводской матери-одиночки. Пока мать впахивает на вредном производстве; мечется, доставая то костюмчик, то муку, три бабушки тайком крестят девочку, не пускают в детский сад, учат ее по-французски, рассказывают сказки — в общем, ограждают от калечащей реальности. Роман был опубликован в журнале «Звезда» — и более нигде, текст даже в сети не отыскать; можно сказать, что из всего шорт-листа именно эта книга до последнего времени оставалась непрочитанной публикой.

На пресс-конференции, объявив имя лауреата и выразив искреннюю радость по поводу победы Чижовой, председатель жюри Сергей Гандлевский заметил: «Я с известной прохладцей отношусь к самому институту литературного премирования, и вот почему: чем значительнее писатель, тем своеобразнее его законы. Скажем, если в культуре существует несколько значительных писателей, тем труднее найти общий знаменатель для их оценки». Однако не стоит забывать, что дело премии — не только и не столько поощрить талантливого автора, сколько направить текущий литературный процесс в нужное русло и выявить его самые насущные тенденции. С этой точки зрения выбор букеровского жюри представляется мне абсолютно верным: не самый очевидный и не самый, мягко говоря, оригинальный текст оказался наиболее точным выразителем самого важного течения в нашей литературе. Тенденция, о которой я говорю, давно и широко обсуждается, я тут Америки не открою. Речь идет об осмыслении и изживании травмы, нанесенной нам советской властью.

Чуть ли не все громкие романы последнего времени — на эту тему. И не важно, что результат, как правило, напоминает старый анекдот: «Больной, не занимайтесь самолечением! Врач сказал в морг — значит, в морг». Потребность поговорить об этом стала настолько острой, что цепляется за любой информационный повод. Наиболее выразительный пример — роман Александра Терехова «Каменный мост», который, помимо букеровского короткого списка, вошел в шорт-лист «Большой книги» и имел хорошие шансы стать одним из финалистов премии «Новая словесность», рассматривающей современную прозу под углом «новой социальности». Член жюри Елена Фанайлова призналась, что «ненавидит роман Терехова всеми силами своей души», выразив тем самым сложившееся общественное мнение: читать это очень тяжело, очень противно — но нужно. Беспрецедентная ситуация: большая литература частенько говорит об омерзительных вещах («Мелкий бес» там или «Виктор Вавич»), но чтобы критики считали омерзительным роман как таковой и при этом называли его большой литературой — это что-то новенькое.

«Каменный мост» проанализирован на Мартыном Ганиным. Добавлю только одно соображение: с точки зрения удовлетворения общественной потребности этот текст, и подобные ему не работают. Наша самая тяжелая историческая травма — грехи отцов, ложащиеся на детей; об этом только начинают говорить — и не находят слов. В том, что русская интеллигенция повально теряет интерес к современной художественной литературе местного производства и переключается на нон-фикшн, стоит винить не безграмотность и засилье массовой культуры, а саму литературу, которая утратила корни, иными словами, больше не справляется и со своей традиционной задачей — накоплением нравственного опыта нескольких поколений. За столько лет страха, отрицания ( denial ) и промывки мозгов связь времен (да нередко и поколений) распалась. Литература пытается искусственно ее восстанавливать путем механического перенесения времени действия (отсюда мода на ретро), но душевную невинность таким же образом не восстановишь.

Легко ненавидеть советскую власть, если весь твой род до седьмого колена составляют ее жертвы и борцы с режимом, — но кто может сказать это о себе с уверенностью? Огромной части населения нашей страны приходится строить семейную мифологию на оксюморонных словосочетаниях типа «кристальный большевик», которое в лучшем случае означает, что вытеснение правды происходит уже в третьем поколении. Для того чтобы пережить и осмыслить травматический опыт, необходимо уметь от него дистанцироваться. Иначе получается, как у того же Терехова, снафф-порно об изнасиловании человека советской властью, написанное от лица жертвы, идентифицирующейся с агрессором. Это нормальный механизм защиты: чтобы такого не происходило, свидетель должен иметь иммунитет. Попросту говоря, опыт нормальной жизни и представление о нормальной системе координат.

И вот тут мы возвращаемся к Елене Чижовой.

Отвечая во время пресс-конференции на вопрос журналиста, чем, по мнению автора, «Время женщин» подкупило букеровское жюри, Чижова сказала: «Тешу себя надеждой, что искренностью моей интонации. Потому что я говорила не от себя. Я говорила от своей прабабушки, от своей умершей в блокаду бабушки, от своих родных, которые погибали в Ленинграде в тридцать седьмом и тридцать восьмом году. <...> В моей семье каждое утро начиналось с того, что моя прабабушка и мама пили чай и между разговорами о том, что надо постирать или купить, говорили о том, что происходило в блокаду, о том, что происходило до войны, о том, как смольненские руководители жрали пирожные, в то время, как мы все умирали, и это был главный лейтмотив моего детства. Это всегда меня мучило, и я думаю, что если мне удалось передать их душевную боль, их мужество, их святость и их интонацию, — то я абсолютно счастлива».

Между тем не нужно далеко ходить за примерами бабушек, говорящих от первого лица. Этот год начался под знаком Натальи Леонидовны Трауберг, чьи мемуарные заметки под названием «Сама жизнь» вышли в издательстве Ивана Лимбаха осенью 2008-го, и завершился абсолютным триумфом «Подстрочника» Лилианны Зиновьевны Лунгиной, который стал без преувеличения одним из главных культурных событий последнего времени. Сначала стар и млад не отрываясь смотрели по телевизору документальный фильм Олега Дормана — пятнадцатисерийный монолог пожилой женщины, рассказывающей о своей жизни (вот вам и массовая культура!). Затем издательство Corpus выпустило книгу «Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею для фильма Олега Дормана» — на прошедшей недавно ярмарке non/fiction первый тираж смели еще до презентации. Книжка Трауберг, к сожалению, не привлекла к себе столь широкого общественного интереса, но это определенно явления одной природы. Неподдельный читательский восторг, разносимый сарафанным радио, объясняется просто: эти тексты действительно выполняют ту функцию, которая безуспешно приписывается книгам вроде «Каменного моста». «Омерзительный, но нужный» роман Терехова омерзителен — и бесполезен — именно потому, что рассматривает безвоздушную советскую жизнь непосредственно из ее потрохов, не подозревая, что бывает по-другому. Свидетельства Трауберг и Лунгиной прекрасны и действенны, потому что осмысляют ее со стороны — как только и можно это делать.

Как легко догадаться, эта инакость, чужеродность окружающей реальности, позволившая сохранить трезвый взгляд и твердое представление о нравственной норме, обернулась для обеих мемуаристок большим неудобством в повседневной жизни и переживалась ими как ущербность. Вот что пишет Лилианна Лунгина: «Мне все казалось, что я похожа на Кая из сказки “Снежная королева”: что мне осколок троллевского зеркала попал в глаз и я вижу то, что никто не видит, то есть вижу двойственность каждого положения, вижу вещи с другого бока, не как все — в едином цвете. И это меня очень заботило. Я думала, что во мне есть просто какой-то дефект взгляда на мир».

А вот как Наталья Трауберг формулирует в интервью одно из главных впечатлений, которое она хотела бы заронить в читателя своими заметками: «...восемьдесят лет отбухал человек, из коих шестьдесят не мог дышать. Только в семидесятые годы перестали об этом думать — стали как-то уродливо и странно жить. <…> Но у меня к тому времени уже накопилось ощущение, что я нахожусь в среде, для которой у меня нет органа — жабр каких-нибудь».

Причина этой инакости — в опыте «мирной жизни», пользуясь выражением Натальи Леонидовны Трауберг. Для Лунгиной таким психологическим убежищем стало детство в Европе, для Трауберг — домашнее воспитание и церковь. Вот Лунгина: «...и я тогда поняла, что нет, я не принимаю эту систему. <…> Просто заряд, ну, вольномыслия, что ли, свободы мнений, полученный в моем заграничном детстве, — вот что сработало. Я не лучше, не умнее и не дальше глядела, чем другие. Просто в меня были вложены, видимо, какие-то понятия, которые настолько крепко впились в душу, что их не могло стереть оболванивание, которому все-таки мы все подвергались. Поэтому процессы над “врагами народа”... я абсолютно в них не верила, я была решительно убеждена, что это сплошная инсценировка».

А вот Трауберг: «Так Бог же что сделал: с четвертого класса я не училась в школе, поучилась в университете только и работала один год! Меня выгнали как дочь космополита. Я никогда никуда не ходила».

Вообще, при всей своей очевидной разности обе мемуаристки имели довольно много общего. Они принадлежали (с разницей в восемь лет) к одному поколению, жили в одной стране, обе, по какому-то забавному совпадению, имели отношение к кинематографу: первая была дочерью известного советского кинорежиссера Леонида Трауберга, вторая — женой драматурга и сценариста Семена Лунгина. Обе принадлежали к благополучным, по советским меркам, семьям — и все же с детства не питали никаких иллюзий по поводу советской действительности. Не последнюю роль тут сыграло то обстоятельство, что обе были еврейками, «дочерями космополитов». Но главное — они занимались одним ремеслом.

Я уверена, что неслучайно и Лунгина, и Трауберг — переводчицы. Переводчик — это профессия, смысл которой состоит в понимании. Чем переводчик лучше, тем менее он заметен в тексте, даже если фактически создает оригинальное произведение и новый язык. Переводчик — это человек, который по самой природе своего дела тушуется и объясняет нам чужую действительность такой, какова она есть. В данном случае такой чужой действительностью уже стала для нас действительность советская: не только для молодых читателей, желающих понять, как это было, но часто и для современников мемуаристок, которые по разным причинам не могли позволить себе подобной честности и трезвого взгляда.
Роман Елены Чижовой — это, говоря условно, бледная, через две поколенческие копирки реплика воспоминаний Натальи Трауберг и Лилианны Лунгиной. «Букера» Чижова получила в каком-то смысле от их имени. Тут для писательницы обидного ничего нет — в этом была ее задача: «Система ценностей, которая формировалась на Западе в течение столетий, для нас оказалась прерванной. И в каком-то смысле мы все — вот эти (не хочется говорить этого слова) мутанты, следствия этого чудовищного процесса. <...> Мы не понимаем, что такое добро и зло, а вот эти старухи, которые, как мне кажется, живут в моем романе — при всем том, что они приспосабливались к своему времени, — они абсолютно точно это понимали. Понятия о добре и зле передаются не через учебники. Они передаются не через романы. Они передаются только из уст в уста. От прабабушки к бабушке. От бабушки к матери. От матери к дочери».

Трауберг и Лунгина — из тех бабушек, которых мы теряем и от лица которых говорит Елена Чижова. Залогом нашего душевного здоровья оказываются сегодня люди, лишенные жабр: они выживали на берегу, как могли, и некоторые из тех, кому это удалось, оставили нам свои голоса. Голоса эти, даже и в не слишком выразительном пересказе, по сей день звучат так убедительно, что для жюри «Русского Букера» этого оказалось достаточно.

Варвара Бабицкая

Фото: lenta.ru