Питер Хёг совсем не даёт интервью либо даёт одно на страну. Поскольку два года назад он уже общался с российской радиостанцией, где сообщил, что других интервью для России не будет, выходило, что «квота» на страну как бы исчерпана. Для успокоения совести я всё же отправила редактору Хёга три формальные строки, и когда дней через пять, на исходе рабочей недели раздался звонок и входящий номер был засекречен, я даже не сразу сообразила.

― Питер?.. Какой-то Питер... Кто говорит?..

― Дина? Разве это не ты писала редактору? (В датском языке имеется «Вы», но в разговоре к нему прибегают нечасто, только если хотят обидеть или увеличить дистанцию.)

― А-а-а... ну да... конечно, писала... и что?

― Понедельник, в одиннадцать ― как, подойдёт?

― К сожалению, не могу.

― Тогда вторник, в одиннадцать?

― Не получится тоже. Первая возможность представится с пятницы.

― А как воскресенье?

― Воскресенье подходит. Мы где-то встречаемся?

― Э-э... Я ни с кем не встречаюсь.

― Хочешь, чтобы я направила вопросы по почте?

― Я никому не пишу ― мои адреса засекречены.

― Что же тогда?

― У меня есть твой телефон. Я позвоню, и ты, если хочешь, можешь сколько угодно записывать на диктофон.

Я ничему не удивляюсь. Питер Хёг ― известный отшельник, который давно уже выбрал изгнание. Изгнание не из, а в себя.

В соавторах у него две ипостаси ― одиночество и тишина. Только в одиночестве человек может быть таким, как он есть, то есть свободным. Выходит, Хёг изгнал себя на свободу.

В попытке приблизиться к истине Хёг поменял местами внешний и внутренний мир. Большинство общежелательных наслаждений ― богатство, слава, авторитет ― ему обременительны и не нужны.

Не умея и не желая никого развлекать, наотрез отказавшись становиться публичной персоной, Хёг, чтобы ограничить доступ к себе, даже перебрался в датскую глушь.

Последний раз его видели (я имею в виду журналистов) три года назад, когда в Дании вышел роман «Тихая девочка» («Тишина»).

Тогда он признался: когда мне исполнилось тридцать, меня посетило чувство, что только три вещи имеют значение: мои близкие, моя духовность и то, что я хочу написать; меня не посещало чувство, что я должен быть публичной персоной.

И правда: до того как Хёг это сказал, он не появлялся на публике ― от него вообще не было ничего слышно ― на протяжении десяти лет.

Его дебют как писателя состоялся в тридцать один ― после того как он попробовал себя фехтовальщиком, и альпинистом и моряком, а также актёром и танцором балетной труппы и университетским учителем.

Его первый роман «Представления о двадцатом веке» (1988) не нашёл большого читателя, но критики единодушно отметили, что Хёг, вне всяких сомнений, невероятно талантливый дебютант.

Второй роман, «Смилла и её чувство снега» (1992), ― до него ещё вышел сборник новелл «Ночные рассказы», ― был назван датской литературной сенсацией.

К Хёгу пришла мировая известность ― известность такого уровня, к которому не приблизился ни один датский писатель со времён Карен Бликсен. Хёга канонизировали наряду с Андерсеном, Бликсен и Кьеркегором.

Сейчас Питеру Хёгу пятьдесят два. В багаже ― пять романов и многомиллионные тиражи в более чем 30 странах мира, а критики до сих пор не решили, куда его отнести ― к постмодернистам, магическим реалистам или готическим авторам.

В любом случае Хёг ― самый известный, самый продаваемый в мире скандинавский писатель. Хотя и самый медлительный, самый неспешный.

Никогда не знаешь, когда у него выйдет новая книга ― завтра, а может, ещё через десять лет. Хёг отказывается следовать течению времени.

Не желает ни приспосабливаться, ни принижаться. Он как орёл на вершине ― один и один. Сам по себе. Вещица в себе. Это о нём пишут и говорят: чем больше молчит, тем больше хочется слушать; чем дольше отсутствует, тем быстрее успеваешь соскучиться. И «может быть, его книги так громко шумят, потому что сам он бежит в тишину?»

― Питер, в мире тебя называют самым загадочным современным датским писателем со времён Карен Бликсен, а в Дании тебя ещё называют мифом и НЛО. Почему?
― Я даже не знаю... но я не думаю, что я сам как-то причастен к появлению мифов или что в этом повинно мною написанное. Причина скорее в том, что я живу замкнуто, уединённо, редко соглашаюсь на личное появление в прессе и не хожу на общественные мероприятия, ― вот люди и думают, что в моей жизни какая-то тайна.

Сам я этого, кстати, не чувствую ― я живу довольно обычно. У меня дети, я хожу в магазин, готовлю еду, в общем, обычно живу, у меня также есть рабочие дни.

Просто, когда человек, от которого ожидают публичности, выбирает уединённую жизнь, это может как-то способствовать рождению мифа.

― Как выглядит твоё уединение? У него есть границы?
― У меня есть период, один раз в году, когда я живу наиболее замкнуто, можно сказать, погружаюсь в себя, ухожу в «путешествие».

В этот период я вижусь только с детьми и женой, ну и ещё с несколькими, их очень мало, людьми. Это продолжается примерно от трёх до шести месяцев.

Именно в это время я пишу свои книги. Остаток же года я живу довольно обычно, в датской провинции, на полуострове Ютландия.
― Когда ты впервые заинтересовался своей тишиной?
― Мне кажется, любой человек нуждается в установлении равновесия между внешним и внутренним миром. И я думаю, каждый пытается это достичь, просто идёт своими путями.

Я заинтересовался своей тишиной приблизительно в то же время, когда начал писать постоянно, ― мне тогда было под тридцать.

Начиная писать, я остро почувствовал, что мне необходимо научиться жить в равновесии: с одной стороны, вести активную социальную жизнь с семьёй и друзьями, с другой ― огородить для себя отдельный участок, чтобы бывать одному.

Тогда же я заинтересовался медитативными упражнениями, которые помимо прочего также способствуют глубокому расслаблению.

И вот в таком ритме я живу уже достаточно много лет ― одну часть года провожу одиноко или почти одиноко, а в оставшийся период возвращаюсь к активной социальной жизни.

― И как долго тебе удаётся жить в таком ритме? Сколько лет ты практикуешь свои медитации?
― Двадцать пять лет.

― Можешь сказать, чего ты достиг в духовном развитии?
― Да... мне кажется... во всяком случае, иногда удаётся достичь того самого равновесия, между внешним и внутренним миром, и тогда появляется чувство, что я глубоко в контакте со своей тишиной.

― Ты думаешь, эти состояния помогают тебе углубить, ну или расширить творческий потенциал, ту самую творческую энергию, нужную для создания книг?
― Сложно сказать наверняка, помогают иль нет. Дело в том, что я вхожу в медитацию в ту же минуту, когда начинаю писать. Я не помню даже, чтобы я пробовал писать, не медитируя.

Чувствую, что эти два состояния, эти два способа жить как-то родственны, как-то смежны. Они поддерживают друг друга. Потому что творческая сила — я имею в виду все виды творчества, но и писание тоже — творческая сила имеет внутреннюю природу, она замкнута внутри нас ― как писатель, ты это знаешь сама.

Человеку нужно войти в контакт со своей глубиной, хотя бы с её маленькой частью. Но чтобы быть подхваченным этой волной, чтобы освободиться и слиться с языковым потоком, нужно сначала достичь точки покоя.

― Для человека, сделавшего выбор в пользу уединения, известность ― привилегия или, скорее, недостаток?
― И то и другое. Это огромная привилегия ― найти свою публику. Когда человек желает что-то выразить в книгах и после этого находятся люди, которые устанавливают с ним через книги контакт, ― это огромная привилегия. И огромная радость.

Привилегия также, что я могу жить на доходы от книг, жить тихой, спокойной жизнью, в которой у меня есть возможность для саморазвития.

Но в то же время известность загоняет в такие рамки, когда необходимо всё время защищать свою частную жизнь ― ставить условия, соблюдать осторожность, чтобы никто и ничто не могло нарушить покой ― мой покой с моими детьми, с моей второй половиной, мой покой как писателя.

Таким образом, я уже много лет живу с засекреченным адресом и телефоном. Но это не значит, что у меня паранойя, ― это просто необходимые меры предосторожности, чтобы жизнь и дальше могла протекать тихо, спокойно.

Угрозы ― то, что чаще всего может разрушить спокойную жизнь. Поэтому мне приходится соблюдать равновесие в этом вопросе.

― Газеты писали, что городок, где ты живёшь, ― я знаю, это три-четыре часа езды от столицы на полуостров Ютландия ― был выбран для места жительства потому, что там обитает твой гуру и находится один центр духовной практики, центр по саморазвитию ― своего рода современный монастырь и что ты даже живёшь в этом монастыре, во всяком случае, жил несколько лет, пока писал роман «Тишина»...
― Нет, я не живу в этом центре, я живу в городке, где центр находится. Этот центр можно называть современным монастырём, если не брать во внимание, что это ещё учебное заведение ― на его базе проводятся курсы по саморазвитию и расширению сознания.

Этот центр ― современная попытка создать духовное место без религиозной догматики. Оно не христианское, не буддистское, не мусульманское, не индуистское ― можно сказать, дух там свободен.

Дважды в день там проводятся коллективные медитации, я прихожу и медитирую вместе со всеми. Кроме того, у постоянных жителей центра (там живут шестьдесят человек) есть какие-то практические обязанности ― у меня они тоже есть.

Но физически я там не живу. Я живу в городке, где центр находится, у меня неподалёку там дом.

― Какие у тебя взаимоотношения с религией, верой?
― Я не верующий, я практикующий. Я задействую и разум, и сердце и сам живу глубоко человеческой жизнью, но я не нахожу себя в религиозной догматике ― ни в датской народной церкви, ни в других мировых религиях.

Все они... (на этом слове Хёг прерывается ― слышатся звуки внезапного града) ой, какой у меня только что пошёл дождь... надо же... такой сильный... он заглушает голос... я надеюсь, ты меня слышишь...

― Слышу... и тебя слышу, и дождь... но дождь слышу сильнее... У тебя что, открыто окно? Ты сидишь на окне?..
― Нет, закрыто окно, просто это такой сильный дождь... но главное, чтобы ты могла слышать... пожалуйста, не отключайся...

― Хорошо, будем перекрикивать дождь... Твой роман «Тихая девочка», который в России выходит как «Тишина», начинается так: «Каждому человеку Всевышняя определила свою тональность, и Каспер умел её слышать». Давно хотела спросить: почему Всевышняя, а не Всевышний?
― В этом романе сознание принадлежит цирковому клоуну Касперу Кроне. Каспер Кроне ― это не я, не я в частной жизни, я придумал эту фигуру, это эксперимент, возможная маска такая, склеенная из слов.

Каспер Кроне ― человек, идущий по пути духовных исканий, но он ищет на свой особенный лад, это невероятно сложносоставной человек, у которого доброе сердце, но он несёт в себе и много проблем.

Религии ему не подходят ― он не знает, какая правильней. Особенно он не понимает христианство: Отец, Сын, Святой Дух ― это всё мужской взгляд на божественное, мужская религия, думает он.

Каспер Кроне чувствует: здесь что-то не так. Если божественное действительно есть, оно должно быть и то и другое.

― Давай ещё раз вернёмся к тому предложению из «Тишины»: «Каждому человеку Всевышняя определила свою тональность, и Каспер умел её слышать». Как ты думаешь, какую тональность определили тебе?
― Даже не знаю. Я не очень-то музыкален, как может показаться из книги. Но в этом романе мне нужно было задействовать символ, который мог передать, что некоторые люди воспринимают реальность иначе, чем все остальные.

Я нахожу, что звук сам по себе несёт в себе символ, и мне захотелось создать человека, чей слух утончён настолько, что он может слышать больше, чем мы, ― например, слышать, как люди звучат изнутри.

Такой способностью я наградил клоуна Каспера Кроне. Но это не значит, что я тоже умею. Нет, сам я не способен слышать людские тональности. Я и свою-то расслышать пока не могу.

― «Тишину» ты писал десять лет. Почему так долго?
― Не знаю. Не могу объяснить. Это большая и сложная книга. Мне кажется, какой бы писатель за неё ни взялся, любой должен был использовать достаточно много времени, потому что этот роман невероятно густой, в нём много информации, много планов, много слоёв.

А почему именно десять лет ― не знаю, не знаю. Свою первую книгу «Представления о двадцатом веке» я тоже писал достаточно долго ― пять лет.

Но тогда причиной послужила неопытность ― я только начал писать, не был натренирован. Зато последняя книга ― буквально на днях я завершил новый роман ― была написана за один год, хотя по объёму она будет потолще, чем «Тишина».

У меня нет объяснения, почему одни книги пишутся год, другие ― пять лет, а третьи ― всю жизнь. У каждой книги свой период рождения ― не всё зависит от меня одного.

― Не расскажешь о новом романе? На днях в прессе мелькнуло, что в Дании он выходит на следующий год.
― Нет, ещё не могу. Не могу рассказать. Прошу прощения, но у меня есть причина ― я должен ждать до официального объявления.

Так получилось, что информация о том, что я закончил новый роман, преждевременно просочилась в газеты. Я участвовал в одной маленькой встрече в том городке, где я живу, ну и немного обмолвился ― я не знал, что там журналисты.

Хотя... что с этим поделаешь... проблемы, конечно, нет... но сам я должен ещё подождать. До выхода книги год или больше, поскольку процедура издания занимает какое-то время, так что я не могу пока говорить.

― Откуда к тебе приходят идеи? Например, «Тишины»?
― Сложно сказать. «Тишина» пришла ко мне вскоре после того, как я завершил работу над романом «Женщина и обезьяна». Могу только сказать, что внезапно, совершенно внезапно, в сознании появилась картинка ― цирковой клоун и ребёнок, и тогда же мне стало понятно, какой у этого клоуна нрав, то есть его психологический и духовный портрет.

Но это было зёрнышко, мелкое семечко, из которого потом должно было вырасти дерево, ― откуда его занесло, я не могу объяснить.

Так же происходило с другими книгами. Все они появлялись сами собой, изнутри, из тумана, и появлялись в такой неотложной форме, с такой неотвратимой необходимостью, что я сразу же понимал: я должен это писать, я не могу выбрать другую книгу.

Они появлялись сами собой и именно в той последовательности, в которой были написаны.

― В «Тишине», и в «Условно пригодных», и в «Смилле», и даже в «Ночных рассказах» ― во всех романах, за исключением, пожалуй, «Женщины и обезьяны», у тебя появляется образ ребёнка, а за ним проступает взрослый колючий мир, который уничтожает ребёнка. Почему эта тема так волнует тебя?
― Хм... тоже не знаю... Я уже говорил, что книги во многом пишутся сами собой. Это не так, чтобы я мог устанавливать полный интеллектуальный и душевный контроль над всем, что в них происходит.

Я пишу спонтанно. Но да, ты, похоже, права: после семи книг я это тоже увидел, что тема ребёнка и взрослого мира — она всё время со мной: она приходит опять и опять.

Не могу сказать, что это осознанное решение. Хотя можно представить... Если ты, к примеру, писатель или цирковой клоун, то тебе просто необходимо уметь находить контакт с ребёнком. С ребёнком, который живёт в тебе.

Это большое преимущество, потому что творческая работа во многом напоминает игры детей. Если человек сумел установить контакт с ребёнком в себе, он также должен и помнить: ни один из нас не рос, не взрослел без того, чтобы не получать синяки.

Я говорю о серьёзных синяках. Все дети их получали, даже те, что росли в идеальных условиях. Переход во взрослую жизнь всегда связан с сильной, серьёзной болью. Мне кажется, вот об этой боли, о проблемах, связанных с ней, я и пишу.

― В этом тяготении к теме «Ребёнок и боль» есть что-то личное? В детстве тебе приходилось переживать сильную боль?
― Мне кажется, да, приходилось. По-разному приходилось. Хотя если сравнивать условия, в которых я рос (а я рос в среде датского среднего класса и имел весьма защищённое детство), с условиями в других частях света, то, конечно, я должен считать, что моё детство было привилегированным.

Но мне всё равно кажется, что на земле нет человека и нет места такого, где бы ребёнок рос без того, чтобы не испытать серьёзную боль.

Когда он это испытывает, его покидает открытость миру и тогда он переходит во взрослую жизнь. Я заметил на детях ― у меня самого трое детей...

― Сколько им лет?
― ...им? Дочерям ― восемнадцать, шестнадцать, и ещё у меня маленький сын, которому год...

Так вот, я заметил: когда дети растут в безопасной среде, когда их любят и они растут в безопасной среде, они всегда полны доверия к миру, они улыбаются, они просыпаются утром с улыбкой.

Это продолжается примерно до семилетнего возраста. А потом потихоньку в них начинает прорастать взрослая особь, и жизнь усложняется.

Мы все, независимо от того, в каких условиях выросли, преодолеваем одну и ту же ступень, одну и ту же проходим фазу, в которой оставляем невинность и теряем открытость миру, потому что сам переход во взрослую жизнь требует этой жертвы.

Конечно, во взрослой жизни тоже есть преимущества, но за эти преимущества надо расплачиваться чем-то из детства.

― У тебя всегда была хорошая критика, но вот когда вышел роман «Тишина», критики, во всяком случае датские, оценили его по шкале от «банально» до «гениально». Одни написали, что это больше похоже на халтуру, другие — что это работа мастера. Почему такая огромная разница в мнениях?
― И сам удивляюсь. Я тоже обратил на это внимание. Вокруг моих книг всегда было много шума и беспокойства, хотя сам я человек миролюбивый до мозга костей.

Не знаю, почему в отношении «Тишины» мнения так разделились, почему оказались полярными. В любом случае все эти мнения слишком близко отстоят от меня, чтобы я сам мог их понимать или анализировать.

― Ну а читатели ― как ты думаешь, они понимают, что ты хотел до них донести?
― Книги все разные, их понимают и принимают по-разному. Если не брать во внимание «Тишину» ― я уже говорил, что это сложная и многослойная книга, поэтому она может вызвать противоречивые чувства, ― то в целом я ощущаю, что да, мои читатели меня понимают.

Во всяком случае, до сих пор они принимали меня хорошо.

― Как обычно выглядят твои рабочие будни?
― Утром я медитирую пару часов ― примерно с восьми до десяти. Потом у меня поздний завтрак ― между десятью и одиннадцатью.

Потом я сажусь писать и пишу обычно на протяжении двух―четырёх часов. После этого рабочий день завершён, и я иду к детям, забираю младшего из яслей ― в общем, провожу время с семьёй.

― Когда ты пишешь, у тебя есть ритуалы ― помимо того, что ты медитируешь?
― Все свои книги я пишу от руки.

― Почему?
― Нравится писать от руки. Я люблю писать письма. Я люблю именно рукописный аспект письма. Мне нравятся письменные приборы ― я использую совершенно определённые письменные приборы. Мне интересна бумага, причём бумага разного качества. Ещё мне нравятся почерки. Я пишу специальным шрифтом, который был разработан в Средневековье.

― Ты не левша?
― Нет, я пишу правой рукой. Но в целом ты поняла, что мне нравится всё то вещественное, что имеет отношение к процедуре письма.

― А как выглядит комната, где ты работаешь? Что, например, видно в окне? То, что там дождь... сейчас... это я ещё слышу...
― Рабочей комнаты нет, но есть маленький творческий домик, почти избушка ― она предназначена только для работы.

Здесь преогромные окна ― видны деревья и небо, окна такие большие, что комната целиком залита светом. Это большая комната, но из предметов только письменный стол и ещё стулья ― на случай, если кто-то зайдёт.

Ещё есть кровать, чтобы я мог отдыхать. Больше нет ничего ― одни белые стены. Ничего, что могло бы помешать работе сознания.

― А как же книги, массовка из книг ― вечный атрибут кабинета писателя? Что ты читаешь?
― Ничего такого здесь нет. Я и читаю ничтожно мало. У меня был в жизни период, когда я читал просто запоем, книги заходили в меня толпой, ― это было в годы студенчества, я учился по специальности «литература».

Ещё один такой период возник, когда я преподавал в университете. В то время я тоже проглатывал книги, как профессиональные, так и художественные, и ещё много читал на других языках.

Но примерно лет с тридцати и уже дальше я стал читать всё меньше и меньше, а теперь совсем дошёл до крупиц. Я, кстати, уже видел такую тенденцию: у меня есть друзья, они композиторы, и они почти не слушают музыку. И дома у меня тоже книг единицы. Я имел честь вынести их все и раздать.

― Тогда, наверное, не имеет смысла спрашивать, есть ли у тебя образцы в литературе, кому ты наследуешь. Хотя в прошлые годы ты говорил, что особые переживания у тебя связаны с книгами о Тинтин и Тарзане и что любишь Шекспира, Борхеса, Маркеса и произведения, написанные высокодуховными личностями...
― Нет, образцов уже нет. Когда был моложе, конечно, у меня были кумиры, я даже пытался писать, как писали они, ― человек, кстати, многому учится, делая это. Но уже много лет, всё то время, пока писались мои последние книги, я живу без кумиров. Во всяком случае, я это так в себе чувствую.

― Духовные поиски и меценатство всегда идут рядом. Доход, полученный от продажи романа «Женщина и обезьяна» (писали, что это 10―15 млн крон, то есть 2—3 млн долларов), ты пожертвовал на помощь детям и женщинам в странах третьего мира. Ты и сейчас этим занимаешься?
― Да, у меня есть такая потребность ― экономически помогать там, где труднее всего. Этим занимается фонд, очень маленький фонд, который был создан по моему поручению.

Работа фонда ориентирована на детей и женщин преимущественно в Африке и в тех областях Тибета, что оказались в изгнании.

Гуманитарная помощь направлена на профилактику СПИДа у африканских детей, на юридическую и экономическую поддержку женщин, на развитие школ, например для глухих, на обучение в тибетских монастырях дисциплинам, таким как компьютерная грамотность или другим, которые помогут людям в будущем экономически выживать.

Фонд был создан в 1996-м и ― да, он сейчас тоже работает.

― Твои читатели из России спрашивают. В «Тишине» ты обращаешься к образу Русской православной церкви. Почему?
― В первую очередь должен сказать, что я уважаю и люблю все мировые религии. И особенно уважаю греко-русскую православную церковь ― за то, что она практикующая (в Дании мы не говорим «русская церковь», мы говорим «греко-русская», потому что это определено исторически).

Если посмотреть на датскую протестантскую лютеранскую церковь, то она ещё со времён Реформации утратила всю свою загадочность и мистичность. Там больше нет магии тайны.

Но в греко-русской всё это есть. Эта церковь до сих предлагает знания, как человек разными способами может углубиться в себя и познать себя.

В греко-русской церкви заложена великая мудрость, поэтому я и обратился к этому образу... Должен ещё сказать, мне очень приятно, когда книги мои выходят в России.

Россия имеет большое значение для европейского и мирового сообщества, но в то же время об этой стране мало что знают... Во всяком случае, я знаю о ней очень мало. Но чувство, что мои книги выходят и там, на том языке, — это волнующее и приятное чувство.

― Твои зарубежные читатели, в том числе и в России, пытаются соотнести Данию с твоим именем. Может ли писатель представлять страну? Должен ли писатель представлять страну? Кого представляет писатель?
― Если обратиться к истории, то встречаются примеры писателей, которые ощущали, что они представляют страну. Например, немецкий нобелевский лауреат Томас Манн.

Когда он оказался в изгнании, в Америке, журналисты его спросили, тоскует ли он по немецкой культуре, и он ответил, что немецкая культура ― это то, что он есть, и там, где он есть.

Имелось в виду, что он несёт в себе суть немецкой культуры, а значит, её представляет. Я не могу этого сказать о себе. Поэтому это не совсем объективно, если кто-нибудь думает, что я представляю, особенно Данию.

В Дании есть другие писатели, которым это определение больше подходит, ― в них гораздо ярче и чётче представлена датская суть, а во мне...

Мне кажется, во мне больше... больше другого... во всяком случае, я ощущаю, что не такой уж я типично датский в сравнении с другими датскими писателями.

― Тогда какой же ты?
― Даже не знаю. Мне приходилось жить в других странах, например в Африке или в Испании, и во многих других местах приходилось, и я везде ощущал, что хорошо подхожу для всех этих мест.

Я люблю Данию, я знаю, что остаток жизни проведу здесь, но я так же сильно люблю другие места, и мне нравится, что там я тоже чувствую себя дома.

― Может, правильнее тебя называть «гражданин мира»?
― Я встречал писателей, которые, я думаю, действительно были гражданами мира. Они, как правило, путешествуют много, и они очень приспособлены к чужим языкам ― у них на этот счёт особый талант.

И ещё у них обширная социальная сеть из знакомых, друзей в самых различных странах мира ― у меня этого нет. Я уже говорил, что живу уединённо и замкнуто и у меня очень узкий, малочисленный круг друзей. В моём понимании граждане мира ― это куда более экстравертные люди, чем я.

― Тебе никогда не приходило в голову, что ты из породы людей, которых теперь называют «дети индиго»?

― А что это? Я никогда не слышал такого определения. Как это пишется? (Просит продиктовать по буквам и записывает: «И, эн, дэ, и, гэ, о?») Нет-нет, я точно не слышал...

― Дети индиго ― замкнутые, асоциальные люди без тяги к шуму, богатству и славе, большие индивидуалисты, у них нет кумиров или авторитетов, они их просто не понимают. С богатой творческой жилой, которую они питают не снаружи в толпе, а изнутри, с бешеной интуицией, заменяющей им знания, с обострённым желанием справедливости. А ещё ― с тревожностью, с меланхолией и с повышенным чувством опасности, что вынуждает их особенно бережно охранять близких и свою тишину. Они склонны к одиночеству, в котором им, кстати, нисколько не скучно, даже наоборот... Шопенгауэр сказал: кто не любит одиночества ― не любит свободы... и... чем больше человек имеет в себе, тем меньше нужно ему извне. Возвышенность духа ведёт к необщительности...
― В мире очень и очень много людей, что живут и чувствуют так же. И ещё они чувствуют, что, для того чтобы человек и дальше жил, выживал, необходимо сосредоточиться на духовном развитии и на развитии общечеловеческих ценностей. Эта тенденция существует во многих местах, я знаю, я это видел, и я не считаю себя каким-то особенным.

― Назови худшее, что есть в человеке.
― Худшее ― это быть агрессивным по отношению к людям.

― А лучшее, что есть в человеке?
― Лучшее ― это давать людям любовь.

― А что есть лучшего в литературе?
— Когда между читателем и книгой что-то завязывается, это можно почувствовать в области сердца. Литература ― это сердечное дело.

У неё очень много общего с любовью. Та литература, что нравится мне, волнует и будоражит сердца.

Ещё литература должна удивлять. Это другой способ посмотреть на реальность ― когда человек вдруг открывает: то, о чём он читает, — это и есть реальность, в которой он сам живёт, просто увиденная с другого конца.

И тогда человек смотрит на мир другими глазами.

Фото: TV2