Завантажити

всех, потому что через мгновение в его сторону застрочил автомат.
Еще через десяток секунд опять возобновилась стрельба по всему фронту. Тяжело грохнули несколько гранатометных выстрелов. Миха отполз чуть подальше, со страхом чувствуя, как силы все больше оставляют его, и снова пострелял по румынам.
Он лежал, дрожа от потери крови, и лихорадочно соображал, что делать дальше. «Надо ползти... Ползти и отдыхать... Главное, держать голову пониже... Надо уходить, а то загнусь...» Миха снова выстрелил напоследок. «Все, пошли...»
Он не успел. Неожиданно совсем рядом взорвался огненный шар, в глазах на миг зажегся ослепительный оранжевый свет, на смену которому пришла темнота отсутствия...
Потом он еще раз выплыл из забытья. Его за руки волокли по земле. «Румыны?!..» Миха с трудом навел фокус и разглядел над собой неясные контуры головы в Фуражке.
– Держись, держись, браток, – бормотал вверху грубый голос. – Щас все будет путем...
«Свои...» – облегченно подумал Миха и вырубился окончательно.
Лежа на койке в одной из палат Тираспольского гарнизонного госпиталя, Миха очень часто вспоминал другое лечебное заведение, другой госпиталь, единственный, где ему пришлось поваляться до этого. Он вспоминал корпусной госпиталь Н-ского армейского корпуса, г. Кяхта, ОЛ ЗабВО. Вспоминал затхлый запах победоносной болезни, навсегда поселившийся под потрескавшимися старыми сводами, вспоминал лица, словно сошедшие с самых мрачных картин Босха, лица, перетекающие одно в другое, похожие одно на другое, лица, создавшие себе безумный мир, и упрямо страдающие в нем. Вспоминал настроение того места, тоскливую безысходность разложившегося трупа, для которого смерть – давно пройденный этап, пройденный неоднократно и с надеждой, но не приносящий никакого облегчения.
Он вспоминал все это и улыбался странной, отсутствующей улыбкой. Настолько безвозвратно все эти мучительные когда-то вещи перешли в пыльный разряд, в разряд воспоминаний. Немного эксцентричных, разумеется, но не более того.
Здесь все было по-другому. Чистота, забота, ласковые медсестры и обильный, вкусный стол. Нормальный госпиталь, каким он должен быть. Только одно было одинаково у дней в тираспольском и кяхтинском госпиталях – солнце. И там, и здесь оно каждое утро выплескивало на подоконник ведрышко обжигающе ярких лучей, которые, несмотря на жару, высыхали только поздно вечером. Каждый день оно всегда было рядом – с ненавистью жгущее как скорпион перед гибелью забайкальское солнце, ласково ложащееся на кожу теплыми женскими руками солнце Приднестровья.
И было еще одно воспоминание, которое приходило в эти дни особенно часто, и, прийдя, напрочь лишало душевного покоя. Миха долго вертелся в койке с боку на бок, тряс головой и негромко ругался. Это воспоминание было совсем свежим и пекло гораздо сильнее, чем рана. Это было воспоминание о Танюхе.
Но Миха в конце концов все же отгонял его, забывал и снова на чуть-чуть расслаблялся на своих простынях. «Боже, насколько приятно это состояние, когда лежишь в белой, чистой постели, окруженный заботой и вниманием, и отдыхаешь от трудов праведных, наслаждаясь чувством отлично выполенного долга!.. Мол, все клево, брат, дело сделано, теперь можно и расслабиться…»
Здесь, в больнице, у Михи снова возродилась старая госпитальная привычка – лежать, часами глядя в потолок и рассматривать там трещинки. «Человек очень скоро все забывает и от всего излечивается, – думал он, не сводя глаз с потолка. – Он быстро стирает с тела рану, какая на вещи остается навсегда. Вещи все всегда помнят, они ни от чего не излечиваются, у них ничто не проходит. Боль от раны, которая у человека проходит за несколько дней, вещь мучает всегда. Вещи мудрее и несчастнее. Потому что они памятливее... – потом он раздраженно тряс головой. – Вздор! Вздор! Вот к чему может привести неуемное желание вещать гениальными мыслями... Разве на нашем теле и нашей душе не остается ран, не остается трещинок, которые не излечиваются, не исчезают уже никогда? Да ведь вещь еще можно отдать в капитальный ремонт. Человека же можно отдать только на вскрытие, чтобы выяснить, почему же он в конце концов сломался... У вещи не больше трещин, чем у человека. Просто у вещи они более на виду…»
За те дни, пока Миха лежал в госпитале, не появился, разыскивая его, ни один из «шатунов». «Хер их знает, – размышлял он, покуривая втихушку. – Может, думали, что убит, может, что попал в плен... Как это бывает – вышли поискать, не нашли, обломились... Да ладно, вот выпишусь, вернусь туда, все будет ништяк...»

На соседней койке лежал Андрей, тот самый казак, который спас Михе жизнь, вытащив его из-под огня к своим. Уже в самом конце, когда, спустив Миху в окоп, Андрей сам перебирался через бруствер, он схлопотал шальную пулю в плечо. Вот и лежали теперь на соседних койках спаситель и спасенный.
– Так как получилось, что ты там оказался? – спросил однажды Миха.
– А что? Очень интересует? –усмехнулся Андрей,

читати