Завантажити

выхлебала боль до дна и… привыкла к нашей странной любви на троих. Осенью я окончательно переехала к ним.
Я привыкла есть приготовленный Сашиком ужин, делать с ним вместе маски из глины, покупать одну упаковку краски для ресниц на двоих и утешать его после ссор с Костей… Привыкла, что Костя моет мне голову. Привыкла, что мы читаем с ним все книги вместе, обговаривая каждый абзац. Привыкла обсуждать с ним каждую мелочь своей жизни и спрашивать его совета во всем. И прятаться под его подбородком, когда мне хреново. И рассказывать Косте обо всех своих пассиях (мы называли их «Наш мальчик» — «Наш мальчик-1», «Наш мальчик-12»), и высмеивать всех. И безнаказанно целовать его — в шею, в подборок, в висок, в бровь, в макушку… И жмуриться от нежности.
Мы были неприлично идеальной семьей! Никогда — ни после, ни до, ни тем более с мужем, — мое счастье не было таким тихим и теплым, таким мещански-рождественским. Я возвращалась домой, и Костя ругал меня за промокшие ноги, и грел мои замерзшие ступни, и натягивал на них шерстяные носки. Я гладила ему рубашки и пришивала к ним пуговицы. Никогда, никого я не слушалась так покорно, как Костю — он мог заставить меня наново перегладить рубаху, переписать курсовую, выбросить на помойку любую любимую вещь. Никогда, никому, я не прощала то, что безмятежно прощала ему. Я простила ему даже Сашика…
И где-то на дне меня, как потускневшая монетка в колодце, по-прежнему лежала уверенность — мы были созданы друг для друга. Я могла прожить с ним до скончания лет! Так или эдак. Я б нашла способ. Но в тот день, когда Костя сказал, что навсегда уезжает из Киева в Питер, мое сознание треснуло. Раскололось!
Я выжила. И опять победила. Я вышла замуж… Это было давно. Так давно, что давно не было правдой.
Аж странно, что Сашик так и не смирился со мной.
— Ты, правда, больше не любишь Костю? — сейчас он ничего не играл. Он был самим собой. И я подумала, что за четырнадцать лет от Саши ничего не осталось — кроме любви. Он был одной непреходящей любовью к Косте.
— Хочешь правду, мой масик? Я плохо помню, что значит «люблю».
— То есть как?
— Мне никто не верит, но я даже в книжках пропускаю места, где написано про любовь. Мне их скучно читать.
— То есть как? — повторил он.
Он смотрел на меня голубыми глазами мягкой игрушки. Он тоже не верил. В его понимании, жизнь накручивалась на слово «любовь». Вся его жизнь — оказалась любовью к Косте. Любовь была фабулой, темой, идеей. Он был типичным героем мелодрамы — «незаконнорожденной дочери Мельпомены».
«Мелодраму не зря называют пародией классицистической трагедии» — говорила нам Сфинкс.
Все в мелодраме было преувеличенно и неправдоподобно. Ее герои никогда не страдали трагическим выбором, их не мучили сомнения, не раздирали противоречия. Их позиция была однозначна. Я никогда не слыхала, чтоб Сашик горевал об уходе из театра Франка. Ни разу не поймала на крамольной мысли: а, может, карьера была важнее огромной любви?
С годами он и сам стал походить на пародию — пародию на большую любовь. Все его страдания были преувеличенны, все признания неправдоподобны. Говоря о своих чувствах, он мог вдруг запеть оперную арию. И я сразу вспоминала, что мелодрама — переводится как «поющая драма», и в XVIII веке сопровождалась обязательной музыкой. Когда-то я ненавидела Сашика, теперь… мне было жалко его.
Теперь, взирая на людей, упивающихся влюбленностью, я видела детей, умиляющихся своим глупым пасочкам. Когда я видела человека, страдающего от любви, у меня было такое чувство, словно его избивают у меня на глазах. В случае с Сашиком оно умножалось на сто. Я знала, как ему больно. Знала его боль лично. Именно Сашик не давал мне забыть, что любовь — это больно.
— Ты и мужа своего не любила? — спросил он с любопытством. В его устах это прозвучало «И давно ты больна?»
— Любила. Но до того, как вышла за него замуж.
Я вышла замуж за Виктора — свою первую любовь. В тот год, когда я окончила театральный, вначале зимы Костя вернулся в Киев… и Виктор тоже вернулся и заявил, что любит меня, но для того чтоб это понять, ему понадобились пять лет размышлений. Я сказала, что мне тоже нужно подумать, и мы ходили и думали, только это была уже не любовь, конечно.
В ту зиму я уже разучилась верить любви — я научилась бороться с ней, как с позорной манюрской болезнью. В ту зиму я еще не жила, а пережидала, когда при воспоминании о Костиных губах, пальцах висках, в моем горле перестанет вставать комок нежности — ненужной ему нежности. Когда, заслышав его телефонный звонок, я перестану подпрыгивать от счастья — глупого счастья. Когда все, что делает меня рабою, исчезнет, сдохнет и канет в Лету.
В ту зиму я уже знала, что самая настоящая, искренняя, самая большая любовь не гарантирует тебе ничего — кроме боли. Я больше не желала испытывать эту боль. И больше никогда не испытывала. И гордилась собой.
Много ли вы знаете женщин действительно неспособных

читати