Завантажити

Однажды Костя ударил меня. Вернее, меня ударил шкаф, но вряд ли его можно в том обвинить — Костя толкнул меня. Больше часа мы яростно спорили, был ли прав Галилей, отказавшись от своих убеждений.
«Конечно, прав, — горячилась я, — он не пошел на костер, и все равно вошел в историю с текстом «И все-таки она вертится!».
Как и прежде я измеряла жизнь результатом, включая красивый надгробный памятник. Как в пору нашей любви, считала «Не важно как, лишь бы быть!..» Как и Арина, я всегда принимала похабные законы ток-шоу: кто вымутил приз, тот и прав. Мне всегда было трудно понять анти-театроведческую теорию Кости «Неважно, для чего ты живешь, важно как…».
«Да пойми ж! — не знаю зачем, я пошла до конца, уповая на свою упрямую логику. — Галилей получил и то, и другое! И жизнь, и посмертную славу. И теорию его позже признали. Так кому, в каком месте лучше, оттого что Джордано Бруно сгорел за идею живьем? Только фанатики умирают из принципа! И дураки. И, если хочешь знать, настоящая Жанна д’Арк тоже подписала отречение, потому что хотела выжить. Ее просто подставили и все равно сожгли. Но она не была принципиальной дурой!»
Мы перешли на крик, завелись, замахали руками… Мой забитый материалистической логикой затылок с грохотом врезался в шкаф. И, как всегда, в экстремальных ситуациях я ощутила бескрайнюю пустоту. И она была сильнее, чем боль.
«Ты же мог убить меня, Янис, — еле слышно сказала я. — Из-за чего? Из-за Галилея?»
«Прости, — выдохнул он. — Но ты не должна так говорить. Знаешь, мне легче убить тебя, чем поверить, что ты настолько не понимаешь меня!»
«И что дает нам эта сцена?» — заинтересованно спросил Игнатий Сирень.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Может быть, я не такая, какой ты хотел меня видеть. Не та, которую ты выдумал в первый день нашего счастья… Но не требуй у меня большего... Позволь мне жить.
Жан Ануй. «Эвридика»


Почему мне стало так больно? Так трудно дышать…
«Ты не ешь почти сутки», — услужливо предположил здравый смысл.
Когда я ела последний раз? Вчера — во время обеденного перерыва. Это хорошее объяснение, очень хорошее.
Почему мне захотелось бежать — мчаться, нестись… Почему? От кого?
Мне нужно было увидеть кого-то. Хоть кого-нибудь! Прямо сейчас.
Я воскресила мобильный.
«Здравствуй, моя любимая девушка», — поприветствовал меня Андрей с того света.
Я не знала, кому позвонить.
Телефон вскрикнул, решив вопрос за меня — это было хорошее решение. Очень хорошее!
— Почему ты не берешь трубку?! — Сашик взволнованно пропустил приветствие.
Саша всегда был заменителем Кости — чем-то вроде сорбита, заменителя сахара.
— Яныч звонит тебе! Он просил меня позвонить тебе…
— Я не могу говорить с ним сейчас, — открестилась я.
— Не можешь. У него сдох телефон. Он с утра барахлил... Яныч звонил тебе из автомата. В два он приедет домой. Позвони ему на домашний…
— Давай встретимся!
— Что-то случилось?
— Грустно.
Объяснение было исчерпывающим.
— Я на репетиции в Октябрьском дворце. Слушай… а твой мундштук с тобой?!
— Кажется, да.
Я зажала телефон меж плечом и щекой, и полезла в сумку — подаренный Костей янтарный мундштук болтался обычно где-то на дне.
— Привези его. Мне нужны «брульянты»!
— И с кем он будет играть?
— Знаешь Марлену, ведущую «М-1»?
— Нет. Но неважно...
Телефон не ошибся. Сашик поднял мне настроение. От его просьбы дохнуло безопасно-бутафорской, безумной атмосферой театрального праздника.
Мир — театр. И все мои вещи — были актерами. Моя ночная рубашка выступала на Олином первом прослушивании в роли русского сарафана. Мой древний утюг снимался в кино в роли орудия убийства (убийцу, проломившего им череп жертве, играл мой тогдашний любовник). Кальсоны моей бабушки участвовали в поставленном Сашей капустнике, танцуя на попах кордебалета. И если бы бабушка знала, как низко пали ее кальсоны, то больше б никогда не подпустила их к телу. Мне не судилось играть на сцене. Но каждый предмет в моем доме регулярно получал ангажемент...
— Нашла. Везу!
— Жду, моя радость.
Радость Сашика тоже адресовалась не мне, а моему мундштуку.

*****
Метро выплюнуло меня на Институтскую улицу. Пространство вокруг Октябрьского дворца орало огромными разноцветными афишами. Лето — гастрольный период.
Я зашла с черного входа, бросив направо:
— Я к администратору театра Виктюка.
Охранник кивнул — важно не что вы говорите, а как.
Я сделала шаг…
И перешагнула шестнадцать лет!
Я вспомнила свой первый раз так полно, что захотелось смеяться.
«Первый раз» — так можно сказать о мужчине, а не о закулисье…
Под час поступленья в театральный, я рванула на день в Москву — кто-то из студентов сказал, что Виктюк поставил невероятный спектакль «Любовь».
Я не имела понятия, где и когда его будут играть. Ни билета на премьеру, ни денег на билет у меня не

читати