Завантажити

что это остановило меня — зря. Если я видела цель, баран в сравненье со мной мог показаться образчиком покорности. Я хотела туда! Нет — я осталась там!..
Я сорвала ветровку, бросила на пол, села и, прижав ухо к дверной щели, из которой доносился волшебный виктюковский голос, провозгласила:
«Ну, дудки! Я отсюда никуда не уйду!»
Через два часа я обжилась, достала бутерброды и термос. Веревку развязали — работники сцены постоянно ходили взад и вперед. Я отвечала на их шутки. А поскольку дверь к тому времени я считала своей личной собственностью, на каждого, кто пытался прикрыть ее поплотней, я возмущенно прикрикивала: «Не закрывайте. Мне не слышно!». Передо мной извинялись, дверь открывали…
Когда же, появившись оттуда, помреж узрела мою сидячую забастовку в комплекте с пикником на обочине, первые десять секунд она не могла сказать ничего, а, придя в себя, произнесла: «Можешь зайти».
И я зашла…

*****
Верно, это и помогло мне со временем стать пробивным журналистом.
Во всех театрах, во всех гастрольных дворцах я чувствовала себя — у себя. Я никогда не шла на интервью к известному артисту — я шла к себе домой. Это они были в гостях у меня!
Любой театр в любой стране был моим домом. Я узнавала свой дом по неуютному уюту кулис, по запаху театральной пыли, по гулкости голосов и шагов. На все спектакли у меня был один билет — студенческий, и я всегда садилась в партере в первых рядах на чье-то пустое место. Во всех театрах, во всех городах свободное театральное кресло ждало меня — театр ни разу не изменил нашей любви.
Кто знает, вдруг мое кресло ждет меня до сих пор? Ждет каждый вечер. А я не прихожу…
Я уже никогда не приду.
Я прикоснулась к прохладной, выкрашенной скупой масляной краской стене Октябрьского дворца и прижалась к ней щекой:
«Сколько мы не виделись?»
С третьего по пятый курс я отработала в Октябрьском три фестиваля. Я помнила причудливую путаницу его коридоров, где любой неофит мог заблудиться и с компасом. Каждая потаенная дверь — была тут моей подружкой, каждый пуфик в фойе был моим другом, помнившим «наши проказы в Мобеже». Сколько театров я помнила наизусть, от подвалов до крыш, на которые я так любила залазить, чтоб покурить, взирая с презрительной высоты на нестоящую — настоящую жизнь?
В «Ностальгии» Тарковского Родина представлялась герою в виде огромной, грязной лужи — Янис смеялся над этой метафорой. Я всегда понимала ее! Можно любить свою лужу до самозабвения, до коленопреклонения, до крика, до спазмов в горле.
«Только не говорите мне, что вы любите театр!» — фыркнул Игнатий Сирень на первой консультации. Я не поняла его. Я поступила случайно… Но в тот день на репетиции виктюковской «Любви» я полюбила Театр. ПОЛЮБИЛА с большой буквы! ПО-ЛЮ-БИ-ЛА по слогам. Полюбила его атмосферу встревоженного уюта, его миротворчество, его правду и ложь, и написала однажды, что Театр кажется мне душой Города, а жизнь за его стенами — лишь грубой телесной оболочкой, а может моя душа — это театр. Как давно это было…. Я почти перестала ходить в театр.

*****
Я прошла через сцену, махнув рукой Сашику. Он вытянул губы, изобразив поцелуй, продолжая хлопать в ладоши с энергичностью заводного зайца.
— Раз-два-три... Пошла на выход!
Ведущая «М-1» в вызывающе модном платье устремилась к микрофону.
— Остановилась. Да, в этой точке. Запомнила? Обернулась, махнула рукой. Ге-ениа-ально!
Ничего гениального в ее взмахе не было. И почему Саша не позвал подхалтурить нашу Олю?
— Музыка! — Сашик выбросил руку вверх. Грянула музыка — он словно поймал рукой музыку. Характерный виктюковский жест.
В постановках своих корпоративов Сашик постоянно использовал багаж наших прошлых театральных любовей. Может, это была ностальгия, а, может, у всех у нас давно не было за душой ничего, кроме прошлого.
Под вальс из виктюковской «Рогатки» на сцену вынесли восемь кресел — бутафорских тронов с золоченой резьбой из спектакля «Ложь» театра Франка. «Ложь» сняли со сцены лет восемь назад. Лет десять назад там играл Саша. Надо же, кресла еще живы…
— Первое место по Украине по количеству персональных продаж получает…- ведущая Марлена запнулась, заглянула в листочек. — Светлана Карупко!
«Персональных продаж…»
Похоже на церемонию награждения в клубе профессиональных проституток. Впрочем, проституция — растяжимая вещь. Однажды Костя дал гениальное определение слова на «б». «Блядь — это человек, который занимается сексом, чтобы заполнить пустоту внутри».
Коли так, слово «секс» можно заменить на любое другое. За исключением принципиального Кости, все мы были выходцами из театрального, перелицевавшими свои профессии под прейскурант нынешних цен. Все мы были больны пустотой.
— Доця моя, — Сашик прыгнул к ведущей, — не надо так официально. Ты сейчас сидишь в туалете.
«М-1» прыснула. Ей было лет двадцать. Она не застала эру «Любви» Виктюка.
—

читати