Завантажити

coitum triste est, praeter mulierem gallumque» – всякая тварь грустна после соития, кроме петуха и женщины.
Душевное равновесие, к которому стремится героиня, оптимизм, которым она самоудовлетворяется и самовоспитывается, приходят с возрастом, и оттого удивительным образом по-прежнему «в сердце не скудеет нежность» (Тютчев).

Андрей ПУЧКОВ
академик Украинской академии архитектуры
Киев, 14.03.2011


Общество обезболенных – это стерильное
и анестезированное общество индивидов.
Если на пределе боли человек лишается
рассудка, то что происходит с рассудком
абсолютно обезболенного тела?
Эрнст Юнгер

Ч а с т ь 1

Французская

12
Omne animal triste post coitum
Всякое животное печально после соития

Г л а в а
1
Когда психическое возбуждение порабощает тебя, жуткие гнетущие сны превращаются в реальность, а жизнь – в страшный неисчезающий кошмар, когда остатки твоего сознания из последних сил борются с нарастающей энергией, а эта энергия разрывает тебя в клочья, причиняет страшную муку и физическую боль, ты становишься марионеткой, распятой своими же эмоциями, изуродованной кровавой массой в руках безжалостного убийцы. Не можешь ни на чем сосредоточиться, кроме этой силы, изнуряющей до психоза. Ты, словно изъедаемое червями трухлявое дерево, рассыпаешься в пыль, из которой никогда не прорастет ничего живого!
Иногда приступы уходят на месяцы, и, кажется, наконец от них избавилась, но подступающая
тошнота или сильные головные боли, тоска, апатия, а потом яростный ничем не обоснованный гнев каким-нибудь утром, днем или вечером снова оповещают о возвращении депрессии.
Сколько она себя помнила, так было всегда...Рассеянно перебирая апельсины в пластиковом контейнере фруктового отдела супермаркета, который находился в одном квартале от
ее дома, Пола уже несколько минут, монотонно покачиваясь взад-вперед, пыталась справиться с нахлынувшим на нее приступом жгучей ненависти к каждому человеку и ко всему человечеству в целом! Злость и раздражение, появившиеся еще утром, в этот миг переросли в невыносимо гнетущее состояние. Когда-то оно перемежевывалось c циклами безумного подъема и пусть странными, но все же блестящими идеями. И вот уже больше года нет ничего, кроме удручающей пустоты и глубокого безразличия ко всему.
– В чем дело, дорогуша? Тебе снова не здоровится? – послышался злорадный шепоток.
– Я ни черта не слышу! – сквозь зубы процедила девушка, быстро положив четыре апельсина в кулек.
Бросив в тележку собранные в пакет фрукты, Пола уже было направилась в бакалейный отдел, как вдруг, передумав, вернулась обратно и ни с того ни с сего стала заново неторопливо перебирать манящие цитрусовым ароматом плоды. От прикосновения к их шершавой кожице тело девушки наливалось знакомым чувством трепетного волнения и сладостным оживлением. Грубая поверхность всегда отвлекала от недобрых мыслей, соз-
давала иллюзию ощущения человеческой плотивозбуждая желание. И теперь, решив перевести невроз в особую плоскость под названием «эротические фантазии», Пола, закрыв глаза, мысленно попыталась оживить в памяти объекты желаний – мужчин и женщин, когда-либо появлявшихся в жизни. Но на сей раз ничего хорошего из этого не вышло. Мысли о сексе только обострили раздражение. Быстро оплатив все, что так долго силилась приобрести, она вышла из магазина. На улице психоз усилился, от чего ее красивое лицо приобрело болезненный, почти землистый оттенок, словно весь мир, погрузившийся в одночасье
во тьму, превратил его в свою зловещую тень. И, уже оставив попытки держаться достойно, Пола быстро устремилась по улице, яростно желая достичь своего дома раньше, чем адская карусель закружит ее на своих лошадях.
Район Сен-Жермен-де-Пре, в котором жила Пола Пауль, был воистину одним из самых буржуазных мест Парижа. Забитый бутиками известных дизайнеров и антикварными галереями, он лениво купался в славе былых лет, пришедшей к нему благодаря писателям и поэтам, облюбовавшим этот квартал в начале XX века. В настоящий «парижский миф» он, конечно, превратился намного позже, в первое послевоенное десятилетие, когда философы-экзистенциалисты Сартр и де Бовуар, поселившиеся в доме на углу площади Сен-Жермен и улицы Бонапарт, стали собирать своих друзей в легендарном кафе Les Deux Magots и устраивать там бурные обсуждения литературной и общественной жизни.
Завсегдатаями незатейливых кафе, пивных баров и дансингов, проросших, словно грибы, в каждом подвале улицы Сен-Бенуа, были в разное время Жерар Филип, Альбер Камю, Жорж Батай, Луи Арагон. Буйная молодежь, накаченная пастисом и абсентом, лихо отплясывала под джаз, прожигая жизнь. Она ни минуты не жалела о пролетающих годах, просто продолжала творить мировые шедевры и создавать особую ауру Сен-Жермен. Ни Монмартр, ни Монпарнас даже в самые лучшие свои дни не видали такой концентрации интеллектуальной страсти и творческой энергии, как этот примостившийся возле Люксембургского парка район. Но в середине 50-х век Сен-Жермен так же внезапно закончился, как и начался, и с тех пор

читати