Re: цензії

Прозаик из Сан-Франциско Маргарита Меклина, лауреат «Русской премии» прошлого года рассказывает, какие впечатления у неё остались от церемонии награждения и литературных нравах, царящих в Москве, а также о том, каково жить русскому писателю на чужбине и каково это писать сегодня серьёзную, без каких бы то ни было поддавков, прозу.

— Результаты «Русской премии» породили дискуссию. Знаешь о колонках Виктора Топорова, который сокрушался в «Часкоре»: «Внимание к литературе эмигрантов подрывает интерес к писателям из СНГ». Вот и ты год назад неполиткорректно обогнала писателя из Осетии.
— Ты забыл об Эстонии, Латвии и Литве, которые в СНГ не входят, но и людей, живущих там, эмигрантами назвать никак нельзя… тем не менее представители этих стран вошли в лонг-лист «Русской премии» в прошлом году.

У многих родившихся в Советском Союзе людей сохранились имперские замашки: они по-прежнему считают независимые страны, такие как Украина, Казахстан и т.д., своей собственностью.

Если верить, что эти страны действительно независимые и не пляшут под дудку Кремля, тогда сокрушающимся о гибели «Русской премии» должно быть всё равно, кому премию эту присудят: ведь и Америка, и Армения с этой точки зрения равноправны.

— Ты давно не была в России и, может быть, впервые за много лет попала на литературное мероприятие. Какие впечатления у тебя остались от церемонии вручения «Русской премии»?
— Не было хаоса, свойственного творческим людям, и за каждой мелочью виднелась властная рука устроителя. Церемония напоминала корпоративную вечеринку какой-нибудь мегакомпании вроде Google, но облагороженную любовью к искусству и присутствием высокопоставленных лиц.

Публику можно было разделить на чёткие группы: литераторов, присутствующих на любом мероприятии, независимо от литературных предпочтений или течений, их фото потом красуются в фотоотчётах ЖЖ; полных официоза представителей бывших союзных республик, гордящихся финалистами-земляками; а также удивительно холёных, хорошо одетых девушек с целеустремлёнными лицами, которые были мне непонятны.

Например, я видела, как они прихорашивались в уборной перед большим зеркалом, не обращая на меня — лауреата и победителя литературного конкурса — абсолютно никакого внимания.

Так что многое для меня осталось загадкой. Хотя, несмотря на то что я уехала из Питера в США 15 лет назад, я Россию знаю как свои пять пальцев. А что, по-твоему, должно было меня после долгого отсутствия удивить?

— Мне было интересно, как бы ты охарактеризовала литературные нравы, которых ты откушала на этой самой церемонии. Когда председатель жюри поздравил тебя фразой о том, что «другие ещё хуже», когда пьянчужка, систематически подкармливающийся на фуршетах (и, видимо, на этой почве возомнивший себя писателем), спросил тебя, почему ты пришла «с фашистом», ну и многие другие мелочи, которых замыленным взглядом уже не замечаешь, а твои глаза освежены разлукой. Ты ведь никого из них ранее не видела в реале, поэтому твои впечатления, совсем как у вольтеровского «Простодушного», могли бы быть полезны.
— Это хорошо, это значит, что ко мне неравнодушно относятся. Когда я уезжала в Америку в 90-х, меня называли предателем Родины. Ни в одной стране, кроме как, пожалуй, в России, нет такого презрительного отношения к уехавшим; американцы преспокойно относятся к своим соотечественникам, поселившимся в Австралии, итальянцев вообще ничего не колышет…

Поэтому как раз тактичное и интеллигентное поведение устроителей «Русской премии», уважающих интеллектуальный труд, независимо от страны происхождения, приятно удивило. Что касается нравов, ты что, думаешь, что американская политкорректность, а за ней полнейшее равнодушие, холод, снобизм, лучше нарочитой невоспитанности наших литдеятелей?

— К сожалению, она не нарочитая, но вполне себе естественная и прямо пропорциональна литературным дарованиям, хоть пропорцию выводи. Кажется, что всеобщее равнодушие для собственно литературы (а не жизни конкретного писателя) полезнее хамства да варварства. Когда на тебя никто не обращает внимания, то тексты твои получаются более свободными и естественными. Имманентными самим себе. Разве нет?
— Ну если ты работаешь трубоукладчиком и на тебя никто не обращает внимания, зарплату не повышают и менеджер остаётся к тебе вполне равнодушным, значит ли это, что твоё трубоукладывание будет становиться лучше и лучше? Или что трубы вдруг раскрепостятся?

— Рита, метафору нельзя доводить до логического завершения, иначе она обессмыслится. Трубоукладчик кладёт трубы так, как его научили. Литератор изобретает велосипед и очень многое зависит от того, мешают ли ему в этом или нет. Смотри, что получается с нынешней поэтической тусовкой, которая превратилась в общество взаимного восхваления, со своими генералами и рядовыми. Причём, несмотря на дедовщину, любой здесь способен дослужиться до генерала только лишь за выслугу лет. Имеет ли вся эта мышья суета ну хоть какое-то отношение к литературе?
— Есть прекрасные мэтры и генералы, но их статус часто неофициален. Они даже в мыслях не называют себя культуртрегерами. Тем не менее активно, изнутри, развивают литературу и в качестве гуру и старших наставников, сами этого не осознавая, помогают другим. Это те, к которым ты придёшь на квартиру, выпьешь с ними чашечку чая и усмотришь где-нибудь на кухне Бланшо, Батая, Добычина…

А тот генерал, про которого ты думаешь, ищет в поэзии нечто суперсовременное, зеркально отражающее реалии нашего общества, но часто промахивается, во-первых, потому что слишком самовлюблён и амбициозен, а во-вторых, потому что его личное «общество» слишком узко и за пределами МКАД для него жизни нет. Но «Русская премия» ведь неплохой генерал?

— Чем больше я думаю о самой природе литературных премий, тем сильнее чувствую их порочность. Начиная с того, что они искушают писателя нравиться, и заканчивая тем, что чаще всего премии оказываются способом продвижения членов своего клуба. И исключений здесь практически не бывает. Вопрос о премиях скользкий, так как я знаю, что писателям, живущим вне России, особенно важны знаки внимания, и для тебя «Русская премия» оказалась поддержкой. Но ты редкий случай, которые случаются, когда истеблишменту, решающему свои проблемы, нужно прикрыться серьёзными именами. Или я не прав и «Русская премия» идеально выполняет поставленные перед собой задачи?
— Я вижу это так: из России идёт утечка талантов в Европу, в Америку... А «Русская премия» эти таланты пытается привлечь обратно.

Что касается знаков внимания, то мне важнее порядочность. Когда одно из крупнейших издательств годами не выплачивает гонорар, а региональный журнал просто отказывается платить под предлогом, что, дескать, в Америке и так все богатые, возникает вопрос: а зачем я пишу на русском, стоит ли овчинка выделки, ведь у меня прекрасный английский? И вдруг приходит «Русская премия», и я вспоминаю, что в России есть достойные люди. Подобные премии повышают культурный престиж страны.

«Внутренняя кухня» мне их неизвестна, я могу только про личное. Например, меня очень удивило, что меня не пригласили на вручение премии Андрея Белого в 2003 году.

Отношения с некоторыми членами комитета у меня были хорошие, даже могла наскрести на билет, но вот почему-то никто не настаивал. Или, может быть, я чего-то недопоняла, и случилось недоразумение, так как я по-прежнему считаю премию Андрея Белого одной из самых вменяемых и престижных в России, и её отцы-основатели мне глубоко симпатичны… И тогда я себе сказала: хочу денег и чтобы меня пригласили в Россию. И «Русская премия» восстановила некий баланс. То есть каждый генерал решает свою конкретную задачу.

Премия Белого — символический капитал, особый знак, которым помечают штучных литераторов и эстетов ручной выделки. «Русская премия» мне напоминает дипломатов, которые на международном уровне пытаются восстановить натянутые отношения. А какой, ты думаешь, у меня клуб и вступил бы ты в него или нет?

— По поводу премии Белого можешь более не кручиниться, её больше нет. Она убита организаторами и существует лишь номинально. А что касается твоего клуба, то основная проблема в том, что дураки любят собираться в стаи для того, чтобы продвигать собственную бездарность. Люди хоть сколько-нибудь талантливые сидят по своим углам и пишут. Пишут-то в одиночестве, а не в «Билингве». Именно поэтому, Рита, я считаю, что жить вне России и писать по-русски, тем самым сохраняя в себе родной язык, — самая лучшая погода для литературной адекватности. Хотя, скорее всего, ты со мной не согласишься?
— Я могу писать, только когда у меня есть деньги. Когда их нет, вся мысленная деятельность уходит на планы по их добыванию. В России я совсем не была уверена в своих силах. В Америке мне легко удалось выстроить несколько карьер в различных областях, но поддержки писателям тут нет: только тем, которые собираются в стаи и поступают в университеты, чтобы изучать творческое письмо.

Так что без стай ни в одной стране не обойтись, без унижений и без выпрашивания литературных подачек тоже. Посмотри на письма Набокова: ни разу не видела писателя, который бы так унижался, буквально моля издателей и работодателей о каких-то сущих копейках.

В соответствии с твоей логикой, лучшие тексты на английском у меня будут получаться, когда я перееду в Европу: в Италию, например. Я подумываю о такой возможности, но учти, что некоторые умеют приживаться и выживать в чужих странах, а некоторые нет. Так что твой вариант — «жить вне России и писать по-русски» — очень для немногих, для очень особенных.

В Америке, кроме меня и Полины Барсковой, из молодого поколения никого не осталось. Ты ведь сам не смог решиться на отъезд? Почему же думаешь, что мой вариант самый лучший?

— Исходя из того, как и что ты пишешь. По результату сужу.
— То, что я пишу, редко бывает понято и, самое главное, прочитано, в том числе премиальными комитетами. Допустим, мои «Зороастрийские зеркала» вошли в лонг-лист новой премии «Нос». Новостные каналы огласили список, пара журналистов прокомментировала несколько произведений, большинство не читало ни одного текста, и все комментарии ограничивались сравнением фамилий: известная/неизвестная, еврейская/грузинская и т.д. А хоть один человек заметил, что моя новелла — это парафраз шедевра персидской литературы «Слепая сова»? Кто-нибудь увидел там суфийские мотивы? Кто-нибудь понял, что это величайшая любовная история XXI века? Я уверена, что не вошла в шорт-лист потому, что мой текст был сетевой публикацией. Если не книга, никто не будет читать. А как издаваться книгами и налаживать контакты с издательствами, если не тусуешься в той же «Билингве»?

— Вот эта подмена и есть самое чудовищное, что может произойти с литературой: тусовка вместо серьёзной и несуетной работы. Понятно, Рита, что все мы люди, и всем нам хочется успеха и денег (хотя бы и символических), но с другой... Может быть, тогда лучше без книг?
— Неужели я слышу эти слова от литературного критика? Если ты литературный критик, то ты должен эту литературную тусовку направлять… а если ты журналист, я тебе тоже могу задать абсолютно такой же вопрос: если тебе приходится порой заниматься продажной журналистикой, то, может, вообще без журналистики обойтись?

— Ну, во-первых, я не считаю себя литературным критиком, я лишь пишу о литературе, когда мне захочется. В последнее время, правда, хочется всё меньше и меньше. Во-вторых, я продажной журналистикой не занимаюсь и никогда не занимался, да и где ты видишь в моей реплике слово «продажный»? Журналистика, впрочем, как и литература, сходит на нет, стоит только проявиться в ней коммерческой составляющей. Возможно, моя позиция утопическая, но мне всё же более близка литература как чистая экзистенция (если брать личный план) и литература как чистая интенция (если брать общественное звучание), в стороне от распределения мнимых московских ценностей.
— Когда работаешь с этой чистой экзистенцией, потом очень неловко показываться кому-то на глаза. Оттого, может быть, я и не люблю тусоваться? В одном из моих рассказов мать хочет убить своего первенца только потому, что не может зачать второго ребёнка, и невозможность осуществления её мечты зачёркивает и всю её предыдущую жизнь… в новом романе «Водобоязнь», который сейчас пишу, молодая женщина сходит с ума, не вынеся тяжести грудного кормления… в «Образе отца» я убиваю обоих родителей… в «Моей преступной связи с искусством» имею секс с мертвецом… у меня действительно свои особые ценности.

— Ты пишешь роман? Мне всегда казалось, что твои тексты настолько концентрированы, что они не могут долго длиться и предыдущие попытки (скажем, «Голубая Гвинея») так и остались принципиально незавершёнными. И вот теперь «Водобоязнь». Это полнометражный, настоящий роман, всё как у взрослых?
— Я пишу одновременно роман на английском и роман на русском. На английском — роман для подростков про путешествие из России в Аргентину в конце XIX века.

На русском — роман «Водобоязнь» про то, как женщины пытаются установить контроль над миром путём просчитывания, сколько подгузников ребёнок описал или сколько стаканов грудного молока ему дать, и как подобные действия и желания постепенно женщин сводят с ума. Ведь попытка контроля — от дикого первобытного страха смерти.

На английском я пишу исключительно сюжетную прозу; роман — это самая лёгкая, потому что самая заезженная литературная форма. Длина в нём достигается за счёт действий героев, а не за счёт наращивания языка.

Так что все мои произведения на английском длиннее, чем мои тексты на русском. Опыт написания романа на английском делает и мою русскую прозу более сюжетной и упругой, хотя плюсов я тут не вижу.

Сюжетность облегчает жизнь писателя; проще описать, как человек пошёл в общепитскую столовую и пообедал, чем пытаться задокументировать все его нелинейные мысли. Роман помогает и кошельку, но его не нужно превозносить.

Все значимые литературные фигуры писали очень своеобычные романы, которые почти что и не романы. Например, «Аустерлиц» Зебальда… это раздутая малая проза. Или то, что пишет Эльфрида Елинек, Габриэль Витткоп, да та же Герта Мюллер. Зря ты восхищаешься своими «взрослыми»…

— Ты сказала, что у тебя свои особые ценности. Что ты имеешь в виду? Можешь перечислить?
— Премию Белого мне дали с формулировкой «за героическое неразличение реального и возможного миров», я по-прежнему их героически не различаю.

— А мне ты всегда казалась человеком предельно рациональным и наблюдательным. По твоим текстам видно, насколько прочно ты стоишь на земле.
— Как это? В «Зороастрийских зеркалах» героиня уходит во вторую реальность, где неожиданно обретает мужа-китайца и взрослую дочь. Всё это, ещё не зная, что Высшие Силы обручили её с умершим персидским любовником. Его фамилия переводится с фарси как «Свет Любви».

Именно через любовь ты можешь познать Бога. Она приходит в персидский ресторан и ищет знаки, задавая глубокомысленный вопрос и ожидая в ответе скрытый смысл, который можно расшифровать. Она надеется, что замысловатые умственные построения могут воссоединить её с умершим человеком.

На самом деле ты не можешь познать высшую реальность при помощи логики. Свет Любви — в обоих смыслах — достигает её потому, что она умеет безгранично любить, а не потому, что умеет задавать каверзные вопросы. А ты что думаешь о танцующих дервишах?

— Твой вопрос застал меня врасплох. Я плохо осведомлён о традиции танцующих дервишей и вообще всей этой экстатической традицией, в европейской истории уходящей к Плотину. Что заставляет тебя писать?
— То же, что заставляет меня жить и не закончить всё это здесь и сейчас.

— Но жизнь дана сверху и не требует дополнительных волевых усилий, а письмо требует. Или ты хочешь сказать, что ты живёшь для того, чтобы писать?
— Я просто являюсь реинкарнацией другого писателя и делаю то, что ему по каким-то причинам доделать не удалось. Рассказы ему удавались не очень хорошо, и поэтому я постоянно совершенствую технику, упражняясь с малой формой. Геев он ненавидел — я, наоборот, регулярно печатаю тексты в ЛГБТ-антологиях. Женщины ему тоже нравились не особо — я выступаю за либерализацию женщин и освобождение их от домашней работы. Путешествовал он тоже мало — я побывала в Японии, Китае, Аргентине, Перу, на Галапагосских островах и т.д. Премий ему никогда не давали — я попыталась заполнить этот пробел. В современном искусстве он совершенно не разбирался — я познакомила россиян с известным американским перформансистом Джеймсом Ли Байарсом, а также провела несколько замечательных дней на даче изысканнейшей писательницы Лены Элтанг с Улаем, известным перформансистом из распавшейся пары «Абрамович и Улай». Я думаю, мы все в жизни делаем то, что наши предыдущие воплощения не доделали.

— Кого ты имеешь в виду?
— Ты совершаешь такую же ошибку, которую совершила моя героиня, пытаясь понять божественное при помощи логики. Когда твёрдо стоишь на ногах, невозможно дотянуться рукою до неба.

— Ты пишешь по какому-то плану? У тебя есть ощущение миссии? Объясню. Со стороны кажется, что ты знаешь не только, каким будет твой следующий литературный шаг, но и любой последующий.
— Недавно умерла величайшая экспериментальная композиторша Мариан Амахер. Я про неё писала вот здесь, в третьей части. Мне понадобилось кое-что уточнить у неё для статьи, и я, выйдя на неё через общих знакомых в Нью-Йорке, к ней обратилась.

Несмотря на мою настойчивость, она мне не ответила. Позднее, из её некролога, я узнала, что она постоянно советовалась с Оракулом. Я думаю, Оракул приказал ей мне не отвечать. Но необязательно быть магом, чтобы предсказывать…

— Писание на двух языках — это что: удвоение сущности, синтез или две параллельные жизни?
— Язык — это средство сопротивления. Но чтобы нарушать правила, эти правила нужно хорошо знать. Русский язык был мной пенетрирован бесчисленное количество раз; мне известны все его тёмные закоулки и полости. Поэтому сопротивляюсь ему я в полную силу: не только субстанциям языка и протосмыслам, но и выражаемым на нём расхожим понятиям, то есть и социально, и лингвистически.

С английским больше конформизма: я его меньше знаю и больше под него подстраиваюсь; не всегда чувствую, когда плыву по течению и когда против.

Но в любом случае я всегда противопоставляю себя и языковой, и социальной среде, в какой стране я бы ни жила, а поскольку желание себя противопоставить у меня очень сильное, то чем больше под рукой средств сопротивления, тем лучше.

— Поддерживаешь ли ты мнение, что от двойного существования в литературе больше вреда, чем пользы?
— К писателям-билингвам можно относиться только как к бисексуалам — с завистью.

Беседовал Дмитрий Бавильский
Фото: mitin.com