Смерть сербского гения Милорада Павича – скорбная весть для европейской и мировой литературы. Пожалуй, это был самый знаменитый интеллектуал, достойный получить Нобелевскую премию, номинированный на нее, но так и не получивший. Что ж, тем более удивителен список последних лауреатов, которых никто не знает, кроме писателей.

Павич начинал незаметно, как лирический поэт. Выпустил две стильных книги стихов, а затем надолго замолк, погрузившись с головой в жизнь профессора элитарных вузов Европы. Преподавал историю литературы в Сорбонне, в Вене, в Белграде. Строгий костюм, черный зонт, неспешные прогулки, лекции. Казалось, его жизнь никогда не выйдет из рамок и станет достойным продолжением жизни родителей, где отец был скульптором, а мать преподавала философию. И вдруг взрыв: Павич пишет и издает «Хазарский словарь», книгу, которая стала сенсацией и сделала ему имя.

В «Хазарском словаре» поражает свобода, с каковой писатель создает фиктивный мир полумифического государства «Хазарии», о котором известно только то, что оно существовало когда-то на берегах Волги, что его жители-кочевники приняли иудаизм, воевали и вдруг исчезли с исторической карты как облако пыли за конницей в степи.

Помните, у Пушкина:

«Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам:
Их села и нивы за буйный набег,
Обрёк он мечам и пожарам».

Нет, заявил Павич, был такой народ, был – вот, пожалуйста, читайте его чудом уцелевший словарь. И что же? Из этой постмодернистской выходки действительно восстал, как из пепла, мир таинственного народа, который по словарным статьям Павича можно было представить во всех исторических подробностях. Как легендарный палеонтолог Кювье мог составить по косточке облик динозавра, так умудренный читатель мог по словарю Павича воссоздать народ-невидимку.

Забегая вперед, замечу: Павич скорее писатель для писателей. Насладиться его парадоксальным мышлением по плечу в первую очередь знатоку, эстету, лингвисту, историку. Но и читатель найдет свое мясо хотя бы в том же словаре, который порой описывает совершенно голливудские страсти. По сути, он только кажется мозаикой, а на поверку перед нами - единый интерактивный текст со своим героем, сюжетом и фабулой.

Ничего мудреного – всего лишь приключения мысли.

Своим шедевром Павич сразу встал в один ряд с такими фокусниками языка, колдунами пера и интеллектуалами, как Борхес, Фуко, Сартр, Кортасар, позднее Умберто Эко. Отчасти он ступил на стезю интеллектуального парадокса, уже разработанного и богато украшенного победами и триумфальными арками. С другой стороны, он продемонстрировал роскошь раскрепощения, виртуозность стиля и мысли, каковую трудно было ожидать от серба, представителя малой народности, где чаще царит норма, строгий ранжир на каноны.

По себе помню, с каким вызовом прозвучал «Хазарский словарь» в далеком 1984 году, и каким тайным упреком бестселлер отозвался в сердцах тогдашних русских писателей, склонных к поискам: увы, мы на такую свободу еще не решились.

Следом за романом из словарных рамок Павич пишет роман в виде мудреного кроссворда. Затем создает текст, построенный как водяные часы (клепсидра), следом пишет роман в виде разбора магических карт Таро. Вспоминается рефрен великого скандалиста Сальватора Дали, который, став поставщиком сенсаций еще в юные годы, всю жизнь погонял себя же словами: Дерзость растет.

Дерзость Павича уникальна.

Каждый его текст был демонстрацией все новых и новых этажей свободы, на которых взбирался наш играющий канатоходец. На этой высоте уже не хватало воздуха, мало кто из читателей мог и хотел угнаться за сербским бэтменом, взлетающим по стене небоскреба. Но тот, кто мог увязаться, получал в награду раскрепощение собственной участи, легкость атаки и дерзость в придачу.

Для славянской ментальности такой писатель был все же в диковинку. По типу культурной реакции Павич был отчасти французом. Но по хватке и рефлексии это был, конечно же, серб, всадник на лошади без седла, который рьяно следит за тем, чтобы профиль скачки хорошо читался на фоне заката.

Уже одни названия романов звучат для уха как музыка:
«Пейзаж нарисованный чаем».
«Внутренняя сторона ветра».
«Ящик для письменных принадлежностей».
«Звездная музыка».
«Вывернутая перчатка». И последний роман под чарующим названием «Мушка».

И вот по этим чарам ума прошлась бомбардировка, в приготовленный чай нападала пыль штукатурки, а музыку звезд заглушили бомбардировщики.

После распада Югославии Павич горько сказал: «я самый известный писатель самого ненавидимого народа».

Уверен, если бы он был хорватом или албанцем, шведский комитет наверняка бы дал залп из нобелевской пушки в честь Павича.

Впрочем, он и сам писал: «моим книгам было бы лучше, если бы их написал какой-нибудь турок или немец».

Творчество Павича принадлежит так называемому постмодернизму, новейшему течению литературы и искусства, которое рискнуло бросить вызов классическому реализму и модерну. Павич был из тех, чьи часы показывали разное время даже в одном романе. Время – главный герой его произведений, он был маниакально увлечен возможностью дать нам – читателям – право по-своему шагнуть в будущее текста. Тот же «Хазарский словарь» можно читать с любой страницы, открывать наугад.

При таком чтении ошибки исключены.

А еще он ненавидел страх; для писателя с берегов Дуная, который родился в Белграде, тема страха одна из самых краеугольных. Павич сумел создать воистину бесстрашные тексты.

К России он относился с почтительным трепетом, ценил Фета, обожал Тютчева, знал русский язык и даже рискнул перевести пушкинскую «Полтаву». Но не стал состязаться с конницей рифм, а пересказал битву Петра своим языком. Если обратить внимание на дату этого перевода – 1947 – то будет ясно, что, наслаждаясь давнишним триумфом над шведами, Павич видел другую Победу.

Но и тут не обошлось без юмора. Русский язык, вспоминает Павич, «я начал учить в школе для дрессировки собак, куда спрятался от американской бомбардировки и встретился с одним эмигрантом, бывшим белым офицером».

Смерть Милорада Павича - одна из самых, самых… впрочем, уместны ли тут сравнения?

Анатолий Королев, писатель, член русского ПЕН-клуба