Оуэн Мэтьюз — известный британский журналист, работал репортером в горячих точках от Югославии до Ирака, много писал о Чечне, четырнадцать лет назад пришел на работу в The Moscow Times, а сейчас возглавляет Московское бюро журнала Newsweek . Однако его взгляд на советскую историю — не просто взгляд стороннего наблюдателя: в Россию Мэтьюз приехал за своими корнями, и в книге, озаглавленной «Антисоветский роман» ( Stalin´s Children. Three Generations of Love and War by Owen Matthews. Bloomsbury. London , 2008 ), Мэтьюз рассказывает историю собственной семьи. Его отец, Мервин Мэтьюз, стажировавшийся в британском посольстве в Москве, в 1958 году влюбился в его мать, Людмилу Бибикову — дочь крупного обкомовского чина, расстрелянного в 37-м, и его репрессированной жены. Мэтьюз-старший был выслан, шесть лет переписывался с оставшейся в Советском Союзе невестой и благодаря широкой общественной кампании в конце концов добился, чтобы британские власти выменяли ее в числе других на двух крупных советских шпионов. Эта любовная история легла в основу документального романа о судьбе трех поколений семьи Бибиковых на фоне исторических потрясений: репрессии, Вторая мировая война, холодная война, перестройка, которую наблюдал уже сам автор. Книга Мэтьюза была переведена на 22 языка и пользуется мировым успехом; в мае «Антисоветский роман» наконец выходит по-русски — в издательстве Corpus . Openspace.ru публикует фрагмент книги.


Пролог

                               Рука подписала бумажку — и город сдан.
          Пять властных пальцев даже воздух обложили налогом,
      Удвоили количество трупов, разорвали страну пополам... ¹
                                                                  Дилан Томас


В архиве бывшего управления КГБ в Чернигове лежит на полке обыкновенная канцелярская папка — толстая, весом не менее килограмма, в коричневом, изрядно потрепанном переплете. Листы в ней тщательно пронумерованы и прошиты суровой ниткой. Это следственное дело моего деда, отца моей матери, Бибикова Бориса Львовича, обвиненного в антисоветской правотроцкистской деятельности на Украине, — его имя написано на обложке аккуратным каллиграфическим почерком. Наверху: «НКВД УССР» и штамп «Сов. секретно».

Содержащиеся в папке документы воссоздают картину последних дней жизни моего деда, оказавшегося в руках сталинской тайной полиции на пороге осени 1937 года. Спустя пятьдесят восемь лет после его смерти мне выдали их в Киеве для ознакомления. Разбухшая, как злокачественная опухоль, толстая папка с затхлым запахом плесени легла мне на колени.

Большинство страниц — документы стандартного вида на тонкой или папиросной бумаге, кое-где пробитой машинкой. Встречаются и небрежно оторванные листы дешевой шероховатой бумаги. Ближе к концу вшито несколько гладких белых листов, исписанных мелким почерком, — признание моего деда в том, что он враг народа. Семьдесят восьмой документ — расписка, что им прочитан и ему понятен смертный приговор, вынесенный ему в Киеве закрытым судом. Эти несколько строк — его последний письменный след на земле. В самом конце — отпечатанный на плохоньком ротаторе листок сухо информирует о том, что приговор приведен в исполнение на следующий день, 14 октября 1937 года. Внизу стоит подпись его палача в виде неразборчивой закорючки.

Старательные бюрократы из НКВД, столь ретиво доведшие дело моего деда до «логического» конца, не потрудились указать место погребения Бориса Бибикова, так что единственным памятником ему стала эта стопка бумаг.

В мансарде дома номер семь по Олдерни-стрит в лондонском районе Пимлико стоит дорожный сундук с аккуратно выведенной черной краской надписью: « W.H.M.Matthews, St Anthony’s College, Oxford , англиа». В этом сундуке — история любви, а вернее сказать, сама любовь.

Здесь хранятся сотни любовных писем моих родителей, старательно собранных в пачки по датам, с июля 1964 года по октябрь 1969-го. Они написаны на тонкой почтовой или на обычной белой бумаге. Половина из них — письма моей матери, Людмилы Бибиковой, моему отцу, — в четком стремительном почерке угадывается женская рука. Большинство отцовских писем напечатано на машинке, он предпочитал оставлять себе копию, в конце каждого непременно какая-нибудь приписка, за ней его размашистая подпись, а порой и маленький забавный рисунок. Те, что написаны от руки его ровным, прямым почерком, напоминают школьные прописи по русскому языку.

Превратности холодной войны разлучили моих родителей почти на шесть лет, и все это время они переписывались ежедневно, порой дважды в день. Письма к далекой невесте приходили из Ноттингема, Оксфорда, Лондона, Кёльна, Берлина, Праги, Парижа, Марракеша, Стамбула, Нью-Йорка. Она отвечала ему из Москвы, Ленинграда, с дачи во Внуково. Они посвящают друг друга в свою повседневную жизнь, в свои мысли и переживания. В окутанном ночным туманом Ноттингеме он сидит за столом и отстукивает на машинке письмо, в котором рассказывает и про свои обеды с любимым карри, и про мелкие академические склоки. Изнывая от тоски по нему, в маленькой комнатке на первом этаже старого дома, в одном из арбатских переулков, она пишет, о чем говорила с друзьями, какие книги прочла, на каких балетах побывала.

Порой эпистолярная беседа моих родителей приобретает столь интимный характер, что чтение их писем представляется непозволительным вторжением в чужую жизнь. Некоторые полны такой боли от разлуки, что кажется, даже бумага с трудом это переносит.

Они вспоминают самые незначительные события тех месяцев, которые провели вместе в Москве зимой и весной 1964 года, — их разговоры и прогулки, впечатления от кинофильмов, от встреч с общими друзьями, даже от еды. Но больше всего в письмах говорится о разлуке, об одиночестве и о любви, такой сильной, которая — по словам мамы — «способна горы сдвинуть с места и перевернуть земной шар». Я думаю, это был самый счастливый период в их жизни.

Сейчас я сижу в узкой комнатке под самой крышей дома, моей детской, — там восемнадцать лет я спал рядом с этими письмами, которые хранились по соседству, в кладовке, в запертом сундуке; тогда до меня через лестницу порой долетали возбужденные голоса ссорившихся родителей. Я перебираю письма и думаю: вот где их любовь! «Каждое письмо — крохотный осколок нашей души, они не должны затеряться», — пишет моя мать в первый месяц после тяжкого расставания.

«Твои письма дарят мне частицу тебя, твоей жизни, доносят до меня твое дыхание, биение твоего сердца».

И они изливали душу на бумаге — бесчисленные, сложенные в толстые пачки странички, пронизанные страданием, тоской и любовью, неслись через всю Европу в почтовых вагонах непрерывно в течение шести лет. «За время путешествия наши письма обретают магические свойства... в этом их сила, — писала мать. — В каждой строке кровь моего сердца, и она никогда не иссякнет».

Но к тому моменту, когда мои родители снова оказались вместе, от их любви почти ничего не осталось. Вся она растворилась в чернилах, выплеснулась на тысячи страниц, впоследствии аккуратно связанных и уложенных в сундук в мансарде лондонского дома.

<...>

_______________
¹ Перевод Василия Бетаки.

{-page-}


Глава 1. Последний день

            Я верю только в одно — в мощь и силу человеческой воли.
                                      Иосиф Сталин


<...> В конце жаркого лета 1976 года, когда мне было четыре с половиной, к нам в Лондон приехала погостить бабушка Марфа.

Это лето запомнилось пожелтевшими от палящего зноя лужайками в Экклестон-сквере, плавящимся асфальтом, ароматом клубничных леденцов, моими любимыми бежевыми брючками из вельвета с вышитым на одной штанине большим желтым цветком. Я помню медлительность бабушки, ее какой-то кисловатый русский запах, пухлое лицо. На фотографии она выглядит напряженной и сердитой, грузной и мужеподобной, держит меня неловко, словно кулек, а у моей матери на лице застыла нервная улыбка. Марфа наводила на меня страх своими резкими выговорами и непредсказуемостью, при ней в доме все были скованными и раздраженными. Обыкновенно она усаживалась в кресло у окна нашей гостиной и часами сидела там одна и молчала. Помню, когда я пытался залезть к ней на колени, она бесцеремонно отталкивала меня.

Однажды днем мы гуляли в Экклестон-сквере. Мама разговаривала с другими мамашами, бабушка сидела на скамейке, а я, надев пластмассовый полицейский шлем и размахивая ковбойским револьвером, носился по всему парку, сам с собой играя в полицейских и воров. Потом незаметно подкрался к бабушке, выскочил из-за скамейки и набросил ей на запястья игрушечные наручники. Пока я возился с застежкой, она не двигалась и не прогоняла меня, но, подняв голову, я увидел, что она плачет. Я помчался к маме, она тут же подошла, и потом они долго сидели рядом, а я прятался в кустах. Когда мы возвращались домой, по лицу бабушки все еще текли слезы.

— Не расстраивайся, — успокаивала меня мама. — Бабушка плачет, потому что эти наручники напомнили ей то время, когда ее арестовали. Но было это давным-давно, и теперь уже все хорошо.

Большую часть своей жизни моя мама жила ради воображаемого будущего. Ей было всего три года, когда ее родителей посадили в тюрьму. С тех пор девочку растило Советское государство, формируя в своих интересах ее сознание, если не душу. Светлое будущее совсем рядом, сразу за горизонтом, — убеждали детей ее поколения, но достичь его можно, только пролив кровь, как это делали ацтеки, и пожертвовав личными интересами ради великой общей цели. «Простые советские люди повсюду творят чудеса», — эту строчку из популярной песни 30-х годов часто и с горькой иронией цитировала моя мать, сталкиваясь с примерами бюрократической тупости или грубости. Однако идея, что человек способен преодолеть кажущиеся непреодолимыми препятствия, действительно оказала огромное влияние на формирование ее характера, да и на всю жизнь.

Ее отец, Борис Бибиков, тоже верил в эту идею. Вдохновляя своим энтузиазмом и вселяя страх, он поднял тысячи мужчин и женщин на строительство гигантского завода, выросшего буквально из той земли, на которой он стоял. И его дочь, моя мама, тоже совершила чудо: вооруженная лишь своей непоколебимой верой, она восстала против всемогущей советской системы — и победила.

Мама никогда не казалась мне маленькой, хотя на самом деле она совсем невысокого роста, чуть больше полутора метров. Но при этом она натура сильная и волевая, а ее энергии хватило бы на десятерых. Мне часто приходилось видеть ее в слезах, но растерянной — никогда.

Даже в минуты слабости она не утрачивает уверенности в себе. У нее нет времени на пустые размышления, на потакание своим слабостям, — что позволяет себе мое поколение, — хотя при всей ее железной самодисциплине она легко и охотно прощает недостатки других.

С самого раннего детства мать внушала мне, что в жизни за все нужно бороться, что любая неудача — следствие слабой воли. Всю жизнь она предъявляла к себе повышенные требования и старалась соответствовать им.

«Мы должны быть достойными веры в нас, мы должны бороться, — писала она отцу. — Мы не имеем права быть слабыми... Жизнь мгновенно сокрушит нас, и никто не услышит нашего крика о помощи».

И еще: она широко образованна и невероятно остроумна, правда, ярче всего эти ее качества проявляются в компании. Когда у нее за обедом собираются друзья, она с бескомпромиссной убежденностью высказывает свое мнение на прекрасном английском языке.

«Все в мире относительно, — с усмешкой говаривала она. — Один волос в тарелке с супом — слишком много, один волос на твоей голове — слишком мало».

Или заявляла: «В русском языке потому так много безличных оборотов — “мне нужно”, “мне не хочется”, — что русские как бы избегают ответственности за свои поступки. Грамматика отражает психологию! Психологию инфантильного общества!»

В разговоре она непринужденно переходит от Нуриева к Достоевскому, Карамзину или Блоку. По мере того как она стремительно, подобно лихому водителю, совершающему крутой разворот, меняет тему, ее презрительная усмешка и решительные отмашки рукой сменяются восторженными вздохами, а руки страстно прижимаются к груди.

«Ха, Набоков!» — произносит она, поджав губы и подняв брови, тем самым давая понять, что считает его холодным, бессердечным, лишенным естественности, неисправимым позером.

«Ах, Хармс!» — восклицает она, подняв вверх ладонь, что означает: вот человек, который отлично понимает русский абсурд, весь пафос и трагичность бытия. Как настоящий русский интеллигент она чувствует себя совершенно уверенно в пестром лабиринте родной литературы. Я всегда обожал маму, но в те моменты, когда вся компания восхищенно внимает ей, я испытываю особенную гордость.

<…>

{-page-}

Конец 90-х, прекрасный летний вечер. Квартира моей тетки Ленины на Фрунзенской набережной в Москве. Я сижу на широком подоконнике в кухне и курю после невероятно сытного обеда, который мне пришлось не один раз похвалить, прежде чем Ленина убедилась, что я наелся. Она ставит на плиту старый эмалированный чайник, игнорируя немецкий электрический, подаренный ей дочерьми. Ленина, сестра моей матери, грузная, как и Марфа, полногрудая, с широкими бедрами и согбенной от мировых проблем спиной. У нее проницательные голубые глаза, как у Марфы. Такие же глаза у моей матери, у меня и у моего сына Никиты. Но своим темпераментом и общительностью она пошла в отца, Бориса Бибикова. Тетушка обожает собирать за кухонным столом друзей, чтобы поболтать, посплетничать и поинтриговать. Ей нравится подолгу висеть на телефоне, устраивая жизнь друзей и знакомых. Она буквально терроризирует ведущих «Телемагазина» своими звонками во время передач и не дает спуску менеджерам. Крупная женщина с сильным голосом, она страдает множеством серьезных болезней, о которых любит поговорить.

Приготовив чай, она усаживается за стол, и наступает долгожданный миг — начинаются расспросы о бесконечных любовных похождениях племянника. Мне часто приходилось видеть Ленину в образе строгой старой дамы — он служит ей оружием для неустанной борьбы с окружающим миром. Но больше всего на свете она любит, вот так подперев голову ладонями и устремив на племянника свой проницательный взгляд, выслушивать мельчайшие подробности его романов. В пикантные моменты она крякает, как рыбная торговка.

— Скажи спасибо, что я не рассказываю об этом твоей матери, — фыркает она.

Странно, но лично меня она редко критикует, хотя никогда не устает высмеивать своих дочерей. Мало того, она частенько прерывает мои откровения советами умудренной житейским опытом женщины, порой весьма циничными. Несмотря на пятидесятилетнюю разницу между нами, тетка Ленина — мой самый верный друг и наперсница.

У Ленины феноменальная память на всякие мелочи. Обычно наш разговор начинается с текущих событий, но, чтобы надолго увлечь ее внимание, им недостает красочности и драматичности. И вот совершенно незаметно для себя она переходит к прошлому и начинает странствовать по тропинкам своей памяти, как стекло на доске Уиджа ², отвлекаясь то на один, то на другой эпизод своей жизни разными историями и голосами.

С годами она утрачивает былую подвижность и остроту зрения, но воображение ее работает все живее и отчетливее. Прошлое представляется ей более интересным и близким, чем настоящее. По ночам, жалуется она, ее посещают покойники. Они все время снятся ей — ее муж, родители, друзья, внучка Маша, скончавшаяся от рака в двадцать шесть лет. Все спорят, лгут, смеются, ворчат, занимаются разными делами, как в жизни, будто не понимают, что уже умерли. Она постоянно видит во сне прошлое.

— Это как кино, — говорит она.

По мере того как ее век приближается к концу, прошлое становится все более живым и явственным. В ее памяти всплывают различные подробности, разговоры, случаи, истории — они видятся ей, как короткие клипы, которые она запоминает, чтобы рассказать мне при очередной встрече. Я знаю всех персонажей ее снов, так что мне не требуется пояснений.

— Я говорила тебе, что вспомнила про дядю Яшу и девиц, которых он подсаживал в свой «мерседес»? И что заявила тогда Варя? — спрашивает она по телефону, и я сразу понимаю, что она имеет в виду знаменитый автомобиль, который мой двоюродный дед вывез из Берлина в 1946 году, и ярость, которую эта история вызвала у его жены Варвары. — Она до того взбесилась, что пошвыряла в него все горшки с цветами и кухонную посуду. А Яша расхохотался и никак не мог уняться, хотя вокруг него так и летали все эти тарелки и миски.

Так вот это злило ее еще больше!

Ленина воспринимает мир в оборотах речи, интонации голоса. В отличие от моей матери, ее редко увидишь за книгой. По натуре она актриса, для которой кухонный стол становится сценой, а изменчивый состав ее гостей — друзей, просителей, бывших студентов, соседей и родственников — зрительным залом.

История Людмилы и Ленины Бибиковых начинается в другой кухне, в прекрасной удобной квартире с высокими потолками, расположенной в центре Чернигова.

Действие происходит в середине лета 1937 года. В распахнутые настежь окна влетает ветерок с Десны. В уголке моя трехлетняя мать играет с тряпичной куклой. А моя тетка Ленина облокотилась на широкий подоконник и высматривает, когда появится скользящий силуэт служебного черного «паккарда» их отца. Ей двенадцать лет, на круглом лице сверкают большие смышленые глаза. На ней ее любимая белая теннисная юбка, сшитая по выкройке из московского журнала мод. Снаружи, за верхушками платанов на улице Лермонтова, сияют золотом купола соборов древнего Черниговского кремля.

За кухонным столом хлопочет ее мать Марфа — она упаковывает в вощеную бумагу еду для своего мужа: жареную курицу, крутые яйца и огурцы, печенье, щепотку соли в обрывке газеты. По дороге на вокзал Борис должен заскочить домой за вещами — он уезжает в санаторий для партийных работников в Гаграх, где ему предстоит отдохнуть впервые за три года.

Марфа ворчит, что муж опять задерживается. Видите ли, он так занят своей работой, что не смог выкроить даже это утро перед отъездом; своему обкому он всегда уделяет больше времени, чем семье!

Марфа — высокая крупная женщина, уже начинающая полнеть, что свойственно русским крестьянкам после родов; у нее тщательно накрашены губы и ресницы, одета она, как всегда, в модное платье из импортного ситца. Мать непрерывно ворчит, а может, Ленине, которую пугает перспектива даже на неделю остаться наедине с ней, так только кажется. В углу кухни моет посуду Варя, крепкая деревенская девушка в сарафане с приколотым к нему накрахмаленным передником, их давнишняя многострадальная прислуга. Ей приходится спать в маленьком закутке в коридоре, зато ее кормят и платят деньги, поэтому Варя покорно сносит ворчливость и вечные придирки Марфы. Встретившись взглядом с Лениной, она заговорщицки подмигивает ей, а Марфа в который раз выбегает в широкий коридор проверить, все ли приготовлено для поездки Бориса.

Людмила, или просто Мила, обожала старшую сестру, как собачонка, и старалась всегда быть к ней поближе. Обе девочки видели в отце верного союзника — у них был заключен своего рода оборонительный союз, что вызывало у Марфы невероятное раздражение.

Сидя у окна, Ленина увидела, как большая черная машина выкатилась из-за угла и остановилась перед домом. На лестнице послышался стук каблуков, и в квартиру вбежал Борис. Этот плотный и сильный человек с ранней лысиной и короткой стрижкой выглядел значительно старше своих тридцати четырех лет. Одевался Борис скромно, как обыкновенный рабочий: летом носил простые льняные рубашки, а зимой менял их на матросскую тельняшку. Он был уже вторым человеком в городе — секретарем областного комитета коммунистической партии по пропаганде и агитации.

Известный политработник, стремительно поднимающийся по карьерной лестнице, награжденный орденом Ленина, Борис работал в провинциальном городе, набираясь опыта для более ответственного поста в Киеве или даже в Москве. Он был из тех, кто упорно стремится к успеху. На прощанье, оставив без внимания ворчливые упреки и советы жены, он быстро поцеловал дочерей.

— Будь хорошей девочкой, смотри за мамой и за сестрой, — шепнул он на ухо Ленине.

Успокоив жену коротким объятием и обменявшись с ней несколькими словами, отец подхватил свой чемодан и сверток с едой и побежал вниз. Выглянув из окна, Ленина увидела курившего около машины шофера, который поспешно выбросил папиросу, заслышав на каменной лестнице торопливые шаги своего начальника. Девочка отчаянно замахала рукой, когда ее обожаемый папа забирался в машину, он в ответ тоже махнул ей и скрылся из виду. Это был последний раз, когда Ленина видела отца.

Проводив мужа, Марфа подошла к квартире соседей по лестничной площадке, узнать, не случилось ли чего. Сегодня утром, когда все спешили на работу, она не слышала обычного стука их двери, и на обед никто не пришел. А когда мать вернулась к себе, Ленина заметила, что она бледна и встревожена. Марфа позвонила в квартиру соседей, но ей не ответили.

Только тогда она увидела, что у них на дверь наклеена полоска бумаги с печатью НКВД. И сразу поняла — этой ночью сослуживца ее мужа и всю его семью арестовали.

На следующее утро, одевая маленькую Милу, Марфа выглядела очень усталой. Сердито прикрикнув на расшалившихся детей, она нахлобучила на них панамки и повела с собой за покупками. По дороге на рынок Марфа остановилась, чтобы завязать Людмиле шнурок на туфельке. Когда она нагнулась, к ней неслышно приблизилась девочка, что-то прошептала на ухо и быстро ушла. Вместо того чтобы встать, Марфа вдруг, как подстреленное животное, упала на колени. Испуганные дети попытались ее поднять. Через пару секунд она пришла в себя, встала и быстро зашагала домой, таща за собой маленькую Людмилу. Много лет спустя Марфа рассказала, что шепнула ей та девочка: «Сегодня ночью к вам придут с ордером на обыск».


Оуэн Мэтьюз. Антисоветский роман. М.: Corpus, 2010

___________________
² Доска Уиджа – планшетка для спиритических сеансов с нанесенными на нее буквами алфавита, цифрами от 1 до 10 и словами «да» и «нет». Изобретена в XIX в. американцем И. Рейчем. (Здесь и далее примеч. пер.)