Блистательное эссе Бродского "Набережная Неисцелимых" начинается так: "Много лун тому назад доллар равнялся 870 лирам, и мне было 32 года. Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше, и бар той Стацьоне, куда я прибыл холодной декабрьской ночью, был пуст. Я стоял и поджидал единственное человеческое существо, которое знал в этом городе. Она сильно опаздывала".

Ну, Стацьоне, это понятно: венецианский вокзал Санта-Лучия, куда Бродский прибыл впервые в 1973 году на поезде из Милана. Меня стало занимать, кто это - "она", которая "сильно опаздывала"? Тем более, что "ей" в "Набережной" уделено немало места. Читаем дальше...

"Тут я увидел единственное человеческое существо, которое знал в этом городе; картина была сказочная... Рядом со мной картина в нутрии объясняла почти шепотом, что везет меня в отель, где сняла мне номер, что, наверно, мы увидимся завтра или послезавтра, что она хотела бы познакомить меня с мужем и сестрой. Мне нравился ее шепот, хотя он гармонировал скорее с темнотой, чем с самим сообщением, и я ответил таким же заговорщическим голосом, что всегда приятно повидать вероятных родственников. Тут я несколько пережал, но она засмеялась так же вполголоса, приложив к губам руку в перчатке коричневой кожи".

И еще.

"Мы высадились на пристани Академиа, попав в плен твердой топографии и соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким переулкам меня доставили в вестибюль одноименного, удалившегося от мира пансиона, поцеловали в щеку - скорее как Минотавра, мне показалось, чем как доблестного героя - и пожелали спокойной ночи. Затем моя Ариадна удалилась, оставив за собой благовонную нить дорогих ( не "Шалимар" ли?) духов, быстро растаявшую в затхлой атмосфере пансиона..."

Поначалу я подумал, а не все ли равно, кто она, это ли важно? Но потом, узнав, что именно Венеция стала для Бродского любимым местом, куда он возвращался каждый год до самой смерти, я понял, что разгадать, как на самом деле зовут его Ариадну, вручившую ему клубок волшебных нитей, навсегда соединивших его с городом в лагуне, просто необходимо. Я стал читать дальше.

До гостиницы оставалось совсем немного, когда появились двое в штатском. Иосиф успел шепнуть мне: ни слова по-русски!

"Впервые я увидел ее несколько лет назад, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее специалистки по Маяковскому. Последнее чуть не зачеркнуло картину как объект интереса в глазах моей компании. Что этого не случилось, было мерой ее обозримых достоинств. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги замше и чулках в тон, гипнотически благоухая незнакомыми духами, - картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, сумасводящая нога которого когда-либо ступала в наш круг. Она была сделана из того, что увлажняет сны женатого человека. Кроме того венецианкой".

Н-да... Я не знаю, кого еще Бродский так описал в прозе. К тому же, мой уважаемый читатель, мне показалось, что Иосиф Александрович неравнодушен к ней. А вот и доказательство - явное проявление ревности. "В тот раз я видел ее дважды или трижды; действительно был представлен сестре и мужу. Первая оказалась очаровательной женщиной: высокая и стройная, как моя Ариадна, и может быть, даже ярче, но меланхоличнее и, насколько я могу судить, еще замужнее. Второй, чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила очертания Европы сильнее всякого Люфт ваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных кампо своими сооружениями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине".

Все, больше о ней ни слова. Однако для меня было вполне достаточно, чтобы начать ее искать. Кого же, собственно, я разыскивал? Героиню одного из самых блистательных эссе Иосифа Бродского. Как ее зовут? Не знаю. Ее адрес? Неизвестен. Может быть, телефон или электронная почта? Ни того, ни другого.

Все, что я мог бы рассказать вам на эту тему, достаточно утомительно и отдает скорее технологией или рутиной, нежели драйвом последовательных открытий. Поэтому я сразу перейду к одному из весенних вечеров 2009 года, когда в моей телефонной трубке раздался тихий голос Марии Джузеппины Дориа де Дзулиани - так ее звали. Через день мы встретились с ней в ее однокомнатной московской квартирке в арбатских переулках, а примерно через месяц продолжили наш разговор в ее венецианском палаццо.

...Мне открыла дверь женщина в черном, изящная, безукоризненно одетая. Легкий аромат духов (не "Шалимар" ли?). Она усадила меня на диван, сама села напротив в кресло.

- Вообще-то я не даю интервью русским журналистам, особенно о Бродском. Когда-то давно я сделала это и потом пожалела. Но в вашей просьбе было что-то такое... Что ж, давайте попробуем.

- Когда вы познакомились с Бродским? Как это случилось?

- Сначала с ним познакомилась моя подруга Анни Этельбойм. По-моему, году в 69-м. Знакомство произвело на нее достаточно сильное впечатление. Во всяком случае, когда в 72-м году она узнала, что я собираюсь в Россию, то принесла мне две пары джинсов и попросила обязательно передать их в Ленинграде молодому поэту Бродскому. Я согласилась. Дело в том, что мы с моей подругой собирались объехать все русские столицы: Киев, Новгород, Москву, Петербург. Мне было это интересно, поскольку я училась на отделении славистики в Венецианском университете, уже бывала в России, к тому времени у меня были там друзья, которые входили в круг Бродского. Но с самим Бродским я не была знакома. Короче говоря, я взяла эти джинсы и мы с подругой отправились в Россию. В Ленинграде я позвонила по телефону, который мне дала Анни. Иосиф ответил, и мы договорились встретиться в тот же день в 6 часов вечера у него дома. В то время это был достаточно мрачный темный город. Добавьте к этому, что в феврале 72-го был просто лютый мороз. Мы жили в гостинице "Европейской", в огромных, по-советски обставленных номерах. Добираться до улицы Пестеля пришлось на автобусе. Мы попали как раз в час пик, когда рабочие возвращались домой после смены и ехали сдавленные в лепешку. Ну, неважно, в конце концов мы добрались, вошли в эту невероятную квартиру из полутора комнат, которая так хорошо описана в его эссе... Познакомились с родителями, которые тут же куда-то исчезли. И это тоже было вполне по-советски. Ну, потом мы стали разговаривать. Обо всем. И о литературе, об искусстве, просто о жизни. Опомнились, когда на часах было уже два ночи. Разумеется, ни на автобусы, ни на такси рассчитывать было невозможно. Надо было идти по морозу пешком. Иосиф, конечно же, вызвался нас проводить. Так мы и шли по ночному холодному Ленинграду, продолжая разговор. Дошли до Невского. До гостиницы оставалось совсем немного, когда появились двое в штатском. Откуда они возникли, я, честно говоря, не помню. Иосиф успел шепнуть мне: ни слова по-русски! А дальше произошло вот что: на наших глазах эти гэбэшники схватили его и стали орать на него матом. Даже я, слышавшая к тому времени немало на русском, многое не смогла понять. Из того, что поняла - недовольство тем, что он общается с иностранцами. Хотя и это нормальному человеку понять трудно. Скоро они прекратили орать и просто увели его куда-то. Два дня от него не было никаких вестей. Мы с подругой не знали, что делать. Так в неведении и отправились в Киев.

- А как же джинсы?

- Ну, конечно, джинсы были Иосифу торжественно вручены и произвели на него должное впечатление.

- И что же было дальше?

- Мы приехали из Киева в Москву и остановились в гостинице "Бухарест", которой нынче уже нет. Подруга улетела в Италию, а я осталась в Москве еще на неделю, поскольку должна была заниматься в Ленинской библиотеке. И вот спустя три дня после отъезда подруги я завтракала в гостинице, когда почувствовала, что кто-то подошел к моему столу. Поднимаю голову - Иосиф! Боже, откуда?!

Он, ни слова не говоря, берет меня в охапку и тащит на улицу. Мы оба оказываемся на морозе без верхней одежды. Он говорит быстро и горячо, как сумасшедший: ты должна мне помочь! Они предложили мне покинуть страну, дали три месяца. Я уеду в Австрию, оттуда позвоню тебе. Хочу хоть немного побыть в Венеции. Я сказала: конечно, Иосиф, какой разговор, приезжай.

- В следующий раз вы встретились уже на Стацьоне?

- Нет, мы виделись еще раз в России, в Ленинграде. Это было уже накануне его отъезда. А вот следующая встреча была действительно на Стацьоне.

- Когда вы прочитали "Набережную Неисцелимых"?

- В 89-м. В Венеции во время рождественских каникул состоялась презентация этой книги. Я не знала об этом. Мне позвонила сестра. Ее приятельница была на презентации, взяла экземпляр, открыла, стала читать и... тут же позвонила ей: там про Мариолину! Ну а сестра позвонила мне. Вскоре экземпляр книги был у меня в руках. Я прочитала.

- И...

- Это замечательное эссе.

- А то, что касается вас?

- По большей части он все придумал. Например, про мужа. Во-первых, он не был армянином. Он родился в Падуе. И зовут его Гвидо Рункали. Во вторых, Гвидо никогда не был архитектором и к строительству того самого банка он не имел никакого отношения. Гвидо возглавлял строительную фирму и был настоящим красавцем: все говорили, что он похож на Гарри Белафонте...

- А вам не показалось, что он набросился на вашего мужа из ревности?

- Из ревности?

- Ну да. Ведь он был влюблен в вас.

- Кто это вам сказал?

- Никто. Просто это видно из текста.

- Вы так считаете?

- А как считаете вы?

- Возможно, я ему нравилась, еще там, в Ленинграде. Но о любви вряд ли могла идти речь.

- Ну, хорошо. В тексте "Набережной" вы узнали себя?

- Да, конечно. Он все правильно описал. И как он меня ждал, и как я приехала за ним, и как мы плыли на вапоретто к пристани Академиа. Правда, шуба у меня была не из нутрии, а из бобра, но, возможно, он просто не разбирался в этом.

- Он действительно позвонил вам предварительно?

- Да, Иосиф позвонил из Америки и сказал, что хочет провести в Венеции рождественские каникулы. Просил заказать ему номер в отеле и встретить его, поскольку он никогда раньше здесь не был.

- И как вы проводили время? Вы были его первым гидом в этом городе?

- Весьма недолго.

- Почему?

- Ну, потому что, говоря по-русски, он стал ко мне приставать, а мне это не очень-то нравилось.

- Вот как?

- Представьте себе. Однажды наступил момент, когда я вынуждена была сказать ему об этом достаточно резко.

- И...

- Мы поссорились.

- И он остался один в незнакомом городе?

- Нет, конечно. Я поручила его своей ближайшей подруге Джованне.

- Вы действительно познакомили его с мужем и сестрой?

- Это правда. Он пришел ко мне домой, оглядывал интерьер и постоянно говорил: Мариолина, это кич, и вот это тоже кич. Это было так смешно. В конце концов я ему сказала: Иосиф, ну что ты заладил: кич да кич? Ты хоть знаешь значение этого слова? Много лет спустя он написал мне письмо, в котором были такие строчки: "Kitch - вот что объединяет аристократа и пролетария. Рассматривай это письмо как попытку преодолеть классовый барьер..."

- Какое впечатление на него произвела Венеция?

- Несмотря на нашу размолвку, он влюбился в нее сразу. Я его понимаю, потому что тоже обожаю этот город. Знаете, однажды он прислал мне открытку, кажется, из Нью-Йорка: "Целую тебя и твой город, где все-таки был счастлив".

- Правда ли, что в тот, ленинградский период, вы занимались творчеством Маяковского?

- Правда. Я даже написала книгу переводов Маяковского, которая выдержала 13 переизданий. Секрет прост: я была хорошо знакома с Лилей Брик, которая помогала мне и очень многое рассказала.

- После вашей первой встречи в Венеции Бродский много раз сюда возвращался. Неужели вы так и не встретились ни разу?

- Только один раз. Это случилось за полгода до его смерти - 28 июля 95 -го. Был день рождения моего младшего сына. Я пригласила его в отель "Гранд ченэл энд Монако". Там была терраса с живописным видом на большой канал и церковь Санта Мария дел ла Салюте. Мы пришли и обнаружили на террасе большую русскую компанию. Оказалось, что все они приехали на открытие выставки частных коллекций. Я не хотела никаких шумных компаний в этот день, и мы отказались от террасы, просто сели за столик в ресторане, стали ужинать. В какой-то момент сын сказал мне: мама, там в глубине зала какой-то господин все время смотрит на тебя. Я оглянулась. Это был Иосиф. Он увидел, что я заметила его, поднялся и подошел к нашему столику. Вдруг заговорил со мной по-английски. Я прервала его: Иосиф, ты что, с ума сошел, с каких это пор мы с тобой говорим по-английски? Он смутился, сказал: извини, я думал, что ты обиделась на меня за "Набережную". Я сказала: нет, конечно, я не обиделась. Более того, я благодарна тебе: теперь я навсегда стала персонажем мировой литературы. Казалось, он опешил: так ты правда не обиделась? Я подтвердила: правда, Иосиф, я действительно тебе благодарна, ты написал блестящее эссе. Он улыбнулся: я рад, я очень рад. Сын смотрел на нас, не понимая ни слова, но догадываясь, что происходит что-то важное. На самом деле так мы помирились с Иосифом, простили друг другу все. Через полгода его не стало.

- Последний вопрос, точнее просьба. Вы обещали назвать мне адрес того самого дома, выйдя из которого, Бродский попал на набережную Неисцелимых.

- Это дом, в котором когда-то жил поэт Эзра Паунд и его жена Ольга Радж. До галле Кверини, где вы и найдете этот дом, 15 минут ходьбы.

Я поблагодарил хозяйку палаццо и отправился на поиски галле Кверини. Через полчаса я стоял перед дверью с мемориальной доской, из которой следовало, что здесь жил фашиствующий поэт Эзра Паунд. Именно сюда и пришел Бродский вместе с Сюзан Зонтаг. В тот далекий вечер хозяйка дома, вдова Паунда Ольга Радж пыталась убедить именитых гостей, что ее муж вовсе не был антисемитом и не так уж горячо разделял убеждения национал-социалистов из Третьего рейха...

Как и Бродский тогда, я повернулся к дверям спиной, сделал два шага по галле Кверини, повернул налево и через каких-нибудь двести метров оказался на набережной Неисцелимых - знаменитой Fondamenta degli incurabili.

Только теперь, в 2010 году, этой набережной стараниями мэра Венеции Массимо Каччари и друзей Бродского вернули имя incurabili. Только теперь на старинной кирпичной кладке стены тут прикреплена мраморная мемориальная доска, на которой высечено по-итальянски и по-русски: "Иосиф Бродский, великий русский поэт, лауреат Нобелевской премии, воспел набережную Неисцелимых".

Я постоял в этом месте, поглядел на пролив Джудекка в закатном солнце и с грустью ощутил, что история с его загадочной Ариадной закончилась. Вот этой мраморной точкой на стене старинной кирпичной кладки.

Но все-таки должно же что-то оставаться в финале нашей истории кроме легкого аромата духов "Шалимар"?

Ну да, хотя бы вот эта набережная с возвращенным ей названием "Неисцелимых". Благодаря Бродскому она будет напоминать теперь не только о чуме, выкосившей тут когда-то полгорода, но и о страшном вирусе расовой исключительности, от которого человечество не исцелилось и по сей день.

И о возлюбленном Отечестве, которое и спустя сорок лет после изгнания Бродского так же изощренно жестоко и немилосердно к своим согражданам, - тоже не исцелилось от хронического презрения к каждому из нас.

И о том немногом, что всегда остается на донышке любой человеческой жизни: в конце ее, как и в начале - слово. Точнее два. "Спасибо" и "Прости".