Нравится это кому-то или нет, но уже лет полтораста счёт в изящной словесности идёт на десятилетия (с перерывом на две мировые войны и на двадцатилетие между ними, воспринимаемое скорее как единое целое). Зато сами по себе десятилетия чаще всего делятся надвое (хотя далеко не всегда пополам) какой-нибудь ключевой датой.

Впрочем, наряду с календарными, речь порой идёт и о символических десятилетиях и даже столетиях.

Скажем, согласно одной из таких теорий, XIX век начался в 1789 году Великой французской революцией, а закончился в 1914-м Первой мировой войной.

XX век в той же логике закончился не празднованием миллениума, а 11.09.2001 падением нью-йоркских башен-близнецов.

Ещё любопытнее с десятилетиями.

Скажем, 1960-е определённо закончились в 1968 году по целому ряду причин: студенческая революция в Западной Европе, ввод войск в Чехословакию, внутренний «зажим» в СССР.

А разделились надвое в 1963—1964-м: убийство Джона Кеннеди, снятие Хрущёва.

Так или иначе, закончились нулевые — точь-в-точь как девяностые, восьмидесятые, семидесятые, шестидесятые…

Ушли (или уходят) последние шестидесятники; смерть (в истекшем году — с внезапным рвением) косит семидесятников; в «творческую отставку» (изредка добровольную, но куда чаще вынужденную) уходят утрачивающие последнюю актуальность восьмидесятники, или, по слову Михаила Золотоносова, «восьмидерасты»; как-то подрастерялись на пиру нулевых так толком и не пробившиеся в боллитру девяностники; «хозяева вчерашнего дискурса» нулевики сбились в стаи, уверенно, а порой и нагло полагая себя уже в дамках — и категорически отказываясь поверить, что играют с ними не в шашки, а в поддавки.

Ещё не имеющие пока ни группового названия, ни необщего лица представители 2010-х меж тем уже готовятся прикопать в глухом литературном леске и первых, и вторых, и третьих, и четвёртых, но для начала им необходимо разобраться с пятыми — всё с теми же нулевиками, резонно или нет считающими, что им самим ещё ехать и ехать на ярмарку (допустим, на Франкфуртскую) и гулять на ней аж до непременного Нобеля или на худой конец до «Поэта» и «Большой книги».

Оно, конечно, биологический возраст далеко не всегда совпадает с психологическим, творческий стаж — с жизненным опытом, энергетика — с арифметикой, да и вообще встречаются исключения, но закон круглых чисел (в литературе — десятилетий) суров, но справедлив и сплошь и рядом выступает в роли самосбывающегося прогноза — придут иные времена, взойдут иные имена, — а попытки обмануть судьбу чаще всего заканчиваются трагически.

В этом контексте достаточно вспомнить Иннокентия Аннинского: зрелого мужа, вообразившего себя высокомерной ровней молодым символистам и ими же, во всей их пресловутой надмирности, по сути дела, хладнокровно убитого…

Общую картину поступательно-наступательного движения десятилетий, правда, несколько искажает феномен шестидесятничеста, а точнее тот факт, что шестидесятники сумели ступить в одну и ту же реку дважды (с четвертьвековым перерывом), но шестидесятнический ресурс выработан сейчас уже окончательно — и «тринадцатый подвиг Геракла» в посмертном исполнении Василия Аксёнова горькой тому порукой.

Семидесятничество вроде бы ушло во всех трёх изводах — советском, антисоветском и полусоветском. За одного Битова двух Поповых дают — Валерия и Евгения, но никому не интересен уже и сам Битов. Что уж тут говорить о каком-нибудь Пьецухе или, допустим, Олеге Хлебникове — а ведь неплохой прозаик, неплохой поэт…

Немногие «действующие» писатели из числа тех, кому сейчас чуть за шестьдесят (тот же Леонид Юзефович), — люди позднего старта; творчески они состоялись уже в постсоветское время.

Восьмидесятников стоило бы подразделить на ранних и поздних, как делится по излому горбачёвской перестройки и само десятилетие.

Давным-давно угасла «новая волна» драматургии начала 1980-х, вынеся на берег суровой прозы одну Людмилу Петрушевскую. Дружно замолчали поэты-метаметафористы (задолго до смерти Алексея Парщикова), а в смежной области литературоведения сошла на нет, причём, в свою очередь, задолго до смерти Ю.М. Лотмана, тартуская школа.

Я перечисляю эти три проекта через запятую ещё и потому, что росли они из одного корня, по-разному, но в одинаковой мере стремясь обойти официальную идеологию по касательной.

Во второй половине 1980-х воспрянувшую было словесность захлестнул вал «возвращённой литературы»; не только возвращённой, но и извращённой: когда каких-нибудь «Детей Арбата» (по тогдашнему кулуарному определению «Кортик со Сталиным») единодушно превозносят до небес, столь же дружно замалчивая не разрешённый ещё «Архипелаг ГУЛАГ» (как будто сами в него даже не заглядывали), — это, согласитесь, уже извращение.

Тогда же образовался узкий «валютный коридор» (он же — пресловутое окно в Европу), в который устремились «разгребатели грязи» (от Анатолия Приставкина до Сергея Каледина), антиутописты (во главе с Александром Кабаковым) и концептуалисты.

Бал правили так называемые западные слависты плюс радио «Свобода»; Вайль (и его не стало в минувшем году) с Генисом рассылали директивы «толстым» журналам Москвы и Питера по факсу и по-хлестаковски не брезговали личной ревизией; Наталья Борисовна Иванова верхним чуем брала постоянно меняющуюся конъюнктуру (но, за вычетом трёх недель после письма так и не пожелавшей поступиться принципами Нины Андреевой, меняющуюся лишь в одну сторону). Умер Иосиф Бродский — и сразу же прорезался Рейн и приосанился Кушнер, а чуть позже подсуетился Найман.

В 1990-е пришли разруха, Сорос и «Русский Буккер». Разруха была в головах, Сорос и Букер — в клозетах, в которых в пожарном порядке затеяли евроремонт. Блестящие прозаики, дебютировавшие тогда, ныне или забыты (как, допустим, Александр Бородыня), или оказались услышаны (да и то лишь отчасти) только в 2000-е (как Владимир Шаров). Главным поэтическим издательством стал питерский «Пушкинский фонд», в котором верховодил Гек (Геннадий Комаров), главными поэтами — Тимур Кибиров и Елена Шварц.

Раньше в игру «Угадай, кто такой?» играли со справочником Союза писателей, в 1990-е (и вплоть до наших дней) — со списком букеровских лауреатов.

Девяностые переломились аж трижды — в 1993-м, когда творческая интеллигенция в массовом порядке поддержала расстрел парламента; в 1995—1996-м, когда столь же дружно нагрела руки на спецоперации «Не дай бог!»; и в 1998-м, когда окуджавовских пряников вновь перестало хватать на всех, даже на всех «избранных».

Что ж, «избранных» это не столько раззадорило, сколько разозлило, причём почему-то в основном друг на друга.

В 2000 году, когда я поступил на службу в издательство, стандартный аванс за книгу составлял двести долларов. Или триста — но тогда уж по-белому, то есть с вычетом подоходного налога. А больше писатель, как правило, не получал ни копейки.

К 2008-му средний размер аванса вырос до 3—5 тыс. евро. А сейчас, через год с небольшим после известно чего (и примерно за год с небольшим до неизвестно чего), повсеместно отказались от авансовой практики как таковой. Автору книги нынче предлагают рассчитывать на роялти, которых в девяти случаях из десяти не будет.

Мало того, в девяти случаях из десяти издательство откажется даже безавансово печатать роман, который безусловно приняло бы ещё пару лет назад.

Нулевые, к которым мы плавно перешли и о которых уже не раз писали, были годами тучными в строго библейском смысле (семь тучных лет, а закончились они в 2008-м), а это, наряду с прочим, означало, что место на пиру найдётся всем — и авторам, и литературным проектам, и каким-нибудь откровенно безвкусным филантропическим начинаниям; но вот тучные годы закончились и в повестке дня остались только проекты.

Отныне — и, вероятно, на несколько лет (а уж на пятилетие или на десятилетие, мне неведомо) — профессиональные занятия литературой вновь стали возможны только в прикладном (паралитературном) аспекте: переводи, редактируй, новеллизируй, пиши за богатого «чужого дядю» и т.д. — и на это живи!

Или иди куда-нибудь в операторы газовых котельных, маркетологи или политтехнологи. Хотя безработица (а значит, и конкуренция) обострилась и у маркетологов с политтехнологами.

Хорошо помню, как в 1970 году конкурс на учебные курсы операторов газовых котельных у нас в Питере внезапно сравнялся с конкурсом на легендарный филфак. Поэт Олег Охапкин поступил (на курсы), а поэт Виктор Ширали провалился на вступительных экзаменах (туда же). И уже лет через пять в редкой котельной не дежурили в три смены по три поэта. И если поэтов было всего двое, значит третьим сменщиком был прозаик (допустим, Сергей Коровин у Аркадия Драгомощенко с Владимиром Нестеровским).

Вряд ли, конечно, такое повторится столь же буквально.

Важнее другое.

Если в литературе сузились возможности профессионального заработка (что несомненно) и по-прежнему отсутствует госвмешательство, а значит, и господдержка (что, на мой взгляд, хорошо), то это означает новое расширение пространства литературной игры.

Игры воображения, игры таланта, игры ума.

Что мы и наблюдаем, допустим, в поэзии — правда, увы, с обескураживающими результатами.

Но там подкачал человеческий материал.

Да и организационный (псевдоорганизационный) тоже.

Так или иначе, поэты, прозаики и драматурги нулевых — хорошие и не очень (и очень не), молодые и, условно говоря, бальзаковских лет — зарапортовались: они уже слишком выгрались в свои написанные в тучное семилетие роли; добровольно (и добровольно-подражательно) выбранные и/или разработанные маски уже приросли к их лицам настолько, что на суровой тризне 2010-х их неизбежно будут распознавать как ряженых (а то и как переодетых вражеских лазутчиков) — и самым беспощадным образом отстреливать.

Символически отстреливать, разумеется.

Нулевики станут главными жертвами своего рода литературной ксенофобии.

Потому что дветысячедесятники несомненно почувствуют кровное родство с девяностниками (первой половины 1990-х) и смутную связь с семидесятниками (сторожами и операторами газовых котельных): социальность возобладает над эстетикой, но и в эстетике всё произойдёт строго по Тынянову: категорически отвергая «отцов» и «прадедов», новая литература обратится к «дедам» и «прапрадедам».

Первым вопросом станет: зачем писать плохо (нарочито плохо), если за это всё равно не платят?

Вторым вопросом станет: зачем писать плохо (нарочито плохо), если этого всё равно не печатают?

Третьим вопросом станет: а какая, собственно говоря, литература нам нужна?

Нам, писателям, и нам, гипотетическим читателям?

И ответом будет (в тучные годы до такого не додумаешься): литература радикального жеста!

Радикального эстетически или политически?

Для одних — эстетический радикализм, для других — политический; здесь и проходит развилка.

Как это будет выглядеть на практике?

Постепенно отомрут «издания за счёт автора»; территорией литературной игры так и останется интернет; главными дискуссионно-творческими площадками станут, скорее всего, сетевые «толстяки» — но не те, из «Журнального зала», и даже не «Топос» (и иже с ним), а те, которым ещё только предстоит возникнуть на основе идейно-эстетической общности и, едва возникнув, насмерть сцепиться друг с дружкой.

Сохраниться (и расцвести) суждено книжным клубам вроде «Фаланстера»; книгоиздание, кроме сугубо коммерческого, тоже должно постепенно перетечь туда же, и отнюдь не только print on demand.

Строго говоря, речь идёт о небольшом концерне: издательство, дюжина-другая книжных клубов-магазинов, сетевой журнал.

И таких концернов возникнет несколько.

Определённое развитие (пока трудно сказать, насколько сильное) наверняка получат и концерны несколько иного типа: материнская кинокомпания, издательство, клубы-магазины, сетевой журнал.

Правда, это уже полукоммерческий тип деятельности.

Итак, характерное для нулевых фестивальное и сетевое мельтешение (литература как игра) сохранится и даже усугубится, понеся определённые потери разве что в пышности офлайновых мероприятий: водка вместо виски, вермут розовый вместо кампари.

Сохранится, никуда не денется инерционный издательский масскульт.

И столь же инерционные «живые классики».

А вот профессиональная литература окончательно превратится в дилетантскую (не по художественному уровню, а по типу получаемых писателем «дивидендов»; грубо говоря, сохранятся только моральные стимулы) — и это, несомненно, пойдёт ей на пользу.

Вопрос о читателе выношу за скобки.

Вопрос о политической конъюнктуре и всевозможных форс-мажорах тоже.

Конца света не обещаю, даже в 2012-м.

Я сделал средневзвешенный реалистический прогноз, а оптимистический и, наоборот, пессимистический сценарий развития литературных событий пишите, если не лень, сами.

Виктор Топоров