Хорошие стихи — это стихи, которые способны понравиться вопреки своей исходной основе. Писатель должен творить собственную культуру, а не портить чужую. Подводные камни поэтического традиционализма.

Каждодневно я задаюсь одним и тем же вопросом: как, по каким критериям следует оценивать современные стихи?

Ведь какого-либо единого критерия оценки стихов сейчас не существует. И этому есть причина.

Структура нынешнего российского общества подобна мелкоячеистой сети: везде десятки тысяч ячеек — групп, группочек, корпораций, сект и кланов, почти не связанных между собой. И в каждой группе и группочке — свои «правила игры», свои каноны и вкусы, свои представления о хорошем и плохом, талантливом и бездарном, белом и чёрном.

Точка сборки: человек со стороны

Российское социокультурное поле — столь же пёстро (ведь социокультура есть оттиск социума). Социокультурные диалекты разошлись до такой степени, что исключают какое бы ни было аксиологическое единство.

Есть эстетические ценности журнала «Новое литературное обозрение». Есть эстетические ценности журнала «Молодая гвардия». Совместить их невозможно.

Заниматься вкусовщиной, внедрять ценности своей группы силовыми методами? Но ныне ничего никому нельзя навязать силой — чай, не при Сталине живём. Счесть эталоном «мнение большинства»? Тоже не выход.

Везде тупик.

Я вижу выход из аксиологического тупика вот где…

…Юрий Лотман полагал, что каждый текст — сумма социокультурных кодов. Он был прав, но лишь отчасти. Помимо первого, нижнего, кодового уровня тексты могут иметь два высших уровня — социальный (второй) и экзистенциальный (третий, самый высокий). А могут и не иметь их.

В особенной степени это очевидно, если речь идёт о лирике.

Михаил Юрьевич Лермонтов был человеком своего времени и носителем соответствующих социокультурных кодов своего времени — дворянином, офицером, байронистом и бретёром.

Когда я читаю лермонтовское стихотворение «Выхожу один я на дорогу», мне нет дела до дворянства, офицерства и бретёрства Лермонтова. Это стихотворение приходит ко мне (и к остальным читателям) как бы поверх всех социокультурных кодировок его автора.

А вот «Ишки Мятлева стихи» (замечательные по-своему) всецело остались в социокультурных кодах своей эпохи и потому ныне интересны лишь специалистам (филологам и историкам).

И потому поэт Лермонтов лучше поэта Мятлева.

Хорошие стихи — это стихи, которые способны понравиться вопреки своей социокультурной основе, влюбить в себя «человека со стороны».

Так, Борис Рыжий сумел пленить своей поэзией питерских эстетов, хотя по всем предпосылкам этого никак не могло произойти: питерские эстеты склонны бояться людей такого социотипа, как Борис Рыжий.

Почему питерцы полюбили Рыжего? Да потому что Борис Рыжий писал хорошие (объективно хорошие) стихи, наделённые огромным экзистенциальным содержанием.

А что сказать о стихотворении, если оно значимо лишь в пределах секты (пускай даже большой или влиятельной секты)? Стоит выйти за пределы, шагнуть на миллиметр в сторону — и его значимость сразу же иссякнет.

Вот стишок — и от него недоумённо плюются все: и бухгалтер, и домохозяйка, и пенсионер, и школьник, и священник, и бандит, и бомж, и бизнесмен, и дядя с молотком, и тётя с собачкой.

Но зато в «Новом литературном обозрении», в «Белом братстве Марии Дэви Христос», в майкопском Союзе писателей или в люберецкой качалке сей стишок объявлен верхом совершенства.

Может, он и впрямь несёт в себе плюсы (кто знает?), но только для своего круга. Это «плюсы первого уровня». И именно потому они невелики.

Точка зрения «человека со стороны» есть «точка сборки» любого стихотворения.

У меня, как у всякого читателя стихов, есть свои вкусовые предпочтения (тяготение к постромантическо-постсимволистской парадигме). Я публично заявляю о них, я их продвигаю, однако я их не абсолютизирую.

По отношению к остальным социокультурным группам я — «человек со стороны». Я равноудалён и от «Нового литературного обозрения», и от «Молодой гвардии».

Я читаю стихи поэтов, привечаемых в «НЛО»: Полины Барсковой, Марии Степановой, Михаила Гронаса — и вижу, что эти стихи очень хороши; но я не могу сказать ничего такого, допустим, о текстах Ники Скандиаки или Лины Ивановой. Я вижу, что Марина Струкова на несколько уровней выше среднего массива «патриотической поэзии».

Неужели моё мнение как мнение «человека со стороны» не имеет никакого веса?

Плоды и плодожорка

В одном из предыдущих часкоровских выступлений я бегло заметил, что проза Сергея Солоуха отвратительнее и опаснее прозы Дарьи Донцовой и Сергея Минаева.

Это вызвало толки. Полагаю своим долгом объясниться.

Никаких личных счётов с Солоухом у меня нет и быть не может. В реале я не встречался с ним ни разу.

Дело не в личных отношениях, и я хочу, чтобы все это поняли.

Просто я уже не могу видеть, как обессмысливается, ничтожится, оскверняется сама суть святого писательского ремесла.

Писатель — чудесный Демиург. Он глядит на реальность, переплавляет впечатления от неё и создаёт новую, вторую, высшую реальность. Живые люди смертны, но Татьяна Ларина, Пьер Безухов, Чук и Гек, набоковский Лужин, солженицынский Иван Денисович — бессмертны, они навсегда с нами. Писательская работа — преодоление смерти.

Бывают разные писатели, подобно тому как бывают разные плотники, кузнецы и целители. У иных плотников дело спорится, у иных — не спорится; кузнецы могут ковать и орудия труда, и оружие, и безделушки.

Но плотник (даже неопытный плотник) не вор, ремесло кузнеца немыслимо уравнять с ремеслом брачного афериста, а целители оскорбятся, если в их круг введут отравителя.

Дарья Донцова худо-бедно, но создаёт панораму окружающей действительности. Сергей Минаев рисует какого-никакого, а «героя нашего времени».

И Донцова, и Минаев — честные Демиурги, самостоятельные созидатели культуры, труженики. Возможно, культурные ценности, сотворяемые Донцовой и Минаевым, немногого стоят. Но они имеют свою цену.

Тот, кто знаком с нынешней прозой Солоуха, со «Щуком и Хеком» и «Рыбой Сукина», знает, что там вообще нет ничего самостоятельного, демиургического, созидательного.

Вместо того чтобы творить своё, Солоух прихватизирует чужое, известное, устоявшееся — он берёт всепопулярные бренды, сюжеты, имена (Чука с Геком или Лужина с Лолитой) и пользуется ими.

Нет, Солоух не вступает в диалог с культурными ценностями. Солоух последовательно портит культуру — вот и всё.

И к тому же портит неоригинально, тривиально, без фантазии. Владимир Сорокин тоже изрядно напрактиковался в порче культуры, но он хотя бы делал свои пакости с изыском. Солоух же применяет естественно-природные механизмы по утилизации культурных ценностей. Это не стоит ему никакого труда.

В сознание каждого человека встроены «антивирусы», защищающие его от культуры как таковой, — это бессознательные механизмы «карнавализации» культурных концептов при помощи секса и насилия.

Подросток сексуализирует и криминализирует всё «высокое», что попадается ему на глаза; так он спасает себя от родительско-воспитательской агрессии «высокого».

Ничего удивительного в том, что школьники склонны пририсовывать пиписьки к портретам Пушкина и Достоевского — это возрастное.

Хуже, если подобными вещами занимается взрослый дядечка, в грязных мечтах заставляя набоковского Лужина-ребёнка трахать и убивать всех подряд. Однако и это не катастрофа: мало ли какие извращения имеют место быть у взрослых дядечек.

Но когда извращение возводится шустрыми лейб-критиками и томными приват-доцентессами в ранг «высокого искусства»…

И когда сам Солоух позволяет себе вот такие заявочки…

«А то ведь что сейчас бывает? Человек, способный японцев по-японски понимать и здраво рассуждающий о прозе Клеха, вдруг может запросто, публично, типа как бы: «Да, кстати, тут Робски про Офф-Он прочёл. Вполне понравилось. То есть написано, конечно, слабо. Но цепляет».

Ага. Цепляет забор. И потереться о него спиной бывает до чрезвычайности приятно... Пожалуйста. Только сообщать об этом «типа как бы» не должна позволять этика культурной страты. Миропонимание. Цеховой счёт. Корпоративный аршин. Который ни к жидкому, ни к газообразному не прикладывается. Лишь к чистому. Начиная с его 585-й пробы. И никак не ниже».
(«Знамя. 2006. № 6; рубрика «Прорицатель»)

Ну ни хрена же себе! Плодожорка, сидящая в яблоке, берётся варганить корпоративно-цеховой кодекс садоводов и кулинаров…

Вот как бывает необходимо вовремя сказать:

«Белое есть белое, а чёрное есть чёрное. Чёрное не есть белое. Когда милиционер грабит и избивает прохожих, а врач увечит пациентов — это не есть хорошо. Точно так же писатель должен создавать свою культуру, а не портить чужую. Да будут благословенны среди писателей работники, труженики, пахари, а не спесивые средневековые ухари, паразитирующие на классике и хлопочущие о смрадном корпоративном аршине!»

Свет и тени «традиционной поэзии»

И вновь на моём столе две книги стихов — «Все слова на «А» Ивана Шепеты (Владивосток: Рубеж, 2009) и «Заговор дождей» Сергея Сафонова (М.: Российский писатель, 2008).

Мне представляется, что есть некий архетип «сборника современной традиционной поэзии».

В архетипической «книжке традиционалиста» непременно должна быть тематическая структура размещения стихов.

В начале — блок «публицистики», потом — очень большой блок «стихов о любви», затем элегии, «пейзажные стихи», обязательно «путевые впечатления», «посвящения и экспромты».

Юмор, стихи для детей, поэмы и переводы могут быть, но не обязательны. Очень часто поэты-традиционалисты пишут миниатюры — четверостишия, двустишия; раздел миниатюр также обязан присутствовать в архетипе «книги традиционных стихов».

Издания Шепеты и Сафонова удивительно точно соответствуют данному архетипу. Даже разделы стихов-миниатюр налицо: у Шепеты — «Книга четверостиший. Венцы» (миниатюры Шепеты похожи на «гарики» Губермана, но мягче, лиричнее); у Сафонова — «Штрихи» и «Виршички». Правда, у Сафонова есть поэмы и переводы, а в книге Шепеты их нет. Впрочем, как я сказал выше, поэмы и переводы — факультативная программа.

Русло традиционализма едино, но подводных камней в этом русле немало, и все камни — разные. Каждому кораблю — свой камень…

Иван Шепета — поэт профессиональный, умелый. Впечатление от его стихов таково: они подбористые. Поджарые, словно боевой подполковник. Благородные, скупые в жестах. Ни одного лишнего слова — такое у «традиционалистов» встретишь нечасто; обычно эти ребята позволяют себе некоторую рыхлость слога.

В стихах Шепеты видна хорошая гумилёвская выучка. И лучшие из них — «акмеистические элегии», сплавляющие воедино пейзажную и философскую компоненты.

Письма с Востока-2
Уснул посёлок, совсем уснул…
И лишь пролёты лестничных клеток
Летят в ночи сквозь невнятный гул
Разволновавшихся голых веток.

И кажется: ангелы мне поют,
И сердце, млея, стучит в смятенье,
Как будто сердце на Высший суд
Светлые в небо влекут ступени.

А диск луны до того большой,
Что вспоминаются дни и ночи,
Где одиноко плутал душой
Среди других людских одиночеств.

Только вначале тяжёл полёт,
В миг, когда я от земли стартую,
Но — отрываюсь, и сердце поёт
Песню счастливую и простую.

У каждого предмета есть своя тень, и всякое достоинство имеет продолжением недостаток. Поэзия Шепеты слишком сдержанная. От неё ежеминутно ожидаешь чего-то большего (вот сейчас поэт отпустит вожжи, отдастся чувствам, и мы увидим, каков он), но так и не получаешь это большее…

С Иваном Шепетой мне ещё не довелось встретиться лично (всякий раз наши встречи срывались, да и Владивосток далековато от Майкопа). Сергея Сафонова я знаю давно, с тех времён, когда он жил в Краснодаре (ныне он — москвич, бизнесмен, руководитель одного из московских литобъединений). У Сергея Сафонова богатая биография: он был офицером, участником боевых действий в Афганистане, в других горячих точках.

Со стихами же Сафонова вот какая штука получается: почему-то мне упорно чудится, что у них короткое дыхание. В этих стихах всегда есть композиционное единство, многие из них сюжетны. Но каждая последующая строка словно бы забывает об интонации предыдущей строки.

Сам строй поэзии Сафонова стремится к минимализму на всех структурных уровнях: простая просодия, короткие и сверхкороткие строки, самоочевидные рифмы, обычные слова, минимум образности. Часто пропускаются смысловые звенья — и далеко не всегда это оправдано. Чуть-чуть не добирает Сафонов до «высокого косноязычья», и в итоге у него время от времени выходит «не вполне то».

Стрекоза
Крашеные волосы,
Грустные глаза.
Из тамбовской области
Юля — стрекоза.

Крылышки расправила.
Внутрь тебя глядит.
Наплевать на правила,
дух её — бандит.

Хотя когда сафоновского «короткого дыханья» хватает на стихотворение, получается неплохо — свежо, лукаво, временами на уровне «среднетипичного Николая Глазкова».

Землякам
На ивановской земле
я всегда навеселе
не от водки, не от баб,
от дыханья хвойных лап,
что тревожно говорят,
обнимая: — Здравствуй, брат!
На своей родной земле
не живи навеселе.

Что поделать: где свет, там тени. Но где тени, там и свет. Чёрное и белое, белое и чёрное. Такая уж наша жизнь. Полосатая, чёрно-белая.

Кирилл Анкудинов (г. Майкоп)