Да, теперь я понимаю, что русским парижским писателям-эмигрантам в определённой мере было легче, чем нынешним российским литераторам-провинциалам.

Жизнь в нетях

Пишущему провинциалу было не так трудно в советские времена. Тогда существовало единое для Советского Союза культурное поле: в Москве продвинутая публика начинала говорить о «деревенской прозе» или о «магическом реализме» и весь литературный СССР — от Владивостока до Калининграда, от Кушки до Игарки — враз увлекался «деревенской прозой» и «магическим реализмом».

В начале 90-х мы с другом Сашей Адельфинским — молодые, двадцатилетние, майкопчане — фантазировали о том, как сложится наша будущая жизнь.

Тогда была в моде мемуарная дилогия Ирины Одоевцевой «На брегах Невы», «На брегах Сены». Вот мы вдвоём и сочинили устную фантазию: «На брегах Белой» (Белая, если кто не знает, — это речка, протекающая в Майкопе).

Собственно говоря, и в бурную позднеперестройку майкопская культурная жизнь не сулила нам ничего такого феерического. Потому мы представляли себе наше будущее в эмигрантском декоре.

Днём — будни, серое стрекотание консьержей и ажанов; вечерами — «Зелёная лампа», «Числа», леди Гиппиус, забавный Бунаков-Фондаминский, споры, концепции, влюблённости на фоне каждодневного безостановочного оскудения мира за стеной. Житьё грустное, скудное, но всё же интересное — вот что блазнилось нам тогда.

Боже, какими мы были наивными!..

Теперь я понимаю, что русским парижским писателям-эмигрантам в определённой мере было легче, чем нынешним российским литераторам-провинциалам.

Русские парижане жили в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке, ютились бог знает где, существовали впроголодь. Но по крайней мере их эмигрантство было для советской культуры знаком. Ну, пускай поначалу плохим знаком; потом плохое вывернулось в хорошее, плюс стал минусом.

Вот Георгий Адамович; он бесспорно состоялся в русской литературе; вопрос: состоялся ли бы он в советской литературе, если бы никуда не уехал (на мой взгляд, состоялся бы не более, чем какой-нибудь Зоргенфрей или Стенич)?

Эмигранты в глубине души знали, что они «вернутся в Россию стихами». И они вернулись в Россию стихами.

Ныне российское социокультурно-семантическое пространство расползлось так, что провинциальные литераторы не нужны столицам.

Даже если они хорошо, интересно, замечательно пишут. Всё равно их жизнь — жизнь в нетях (в чёрных сетях нетости). Это жизнь, проходящая на другом языке, жизнь, не могущая быть никаким знаком, не значащая ничего.

Конечно, есть Липки, есть «Дебют». Но, во-первых, их мало. А во-вторых, как быть нынешней провинциальной немолодёжи?

Вернётся ли когда-нибудь своими чудными облачно-океанскими визионерскими стихами тот же Саша Адельфинский?

Боги, сколь знаком чутких губ излом,
Небрежение океаническое,
Уязвим, влеком, и ему не в лом
То, что действо, увы, классическое.
Ах, война кругом, ах, от дома дом
Потихонечку загорается,
Но в дому былом — твой фотоальбом,
И огонь к нему подбирается.
Жребий не тяни, ведь у пристани
Всё готово, почти отплытие,
Но тебе — ни-ни, уплывут огни,
Не тебе суждено прибытие.
Не такой, иной, ты к воде спиной,
Хоть влюблённый в неё мистически,
Эй, смелей, не ной, по тропе ночной —
Позапрошлый, смешной, трагический.
Да не Ной, а я — точно не судья,
Но прошу у судьбы прощение,
Где же глупый, я, да и тень твоя
Напоролась на раздвоение?
Через край знаком этих губ излом,
Небрежение океаническое,
Пофиг, что влеком, пофиг, что не в лом
То, что действо — опять! — классическое.

Ну, а «интересную жизнь» — с идеями, со спорами, с замысловатыми сюжетами — я себе обеспечил-таки, даже пребывая в Майкопе. Такой уж я человек. Чего хочу, того добиваюсь.

Но во мне одном ли дело?

Башкирская девственность

Ко мне по почте пришла книга прозаика из Уфы Айдара Хусаинова. Она называется «Башкирский девственник».

У этой книги странное название (ведь нарывается же автор на ржач). Да и сама книга странная.

Отрывки, обрывки, кусочки, фрагменты. Воспоминания, байки, уличные диалоги, исторические картинки, лукавые игры непроницаемого тюркского ума.

«Когда перед вами человек, не всегда понятно, кто он, птичка или монстр… Рома Шарипов — птичка. Очень глазастая, надо сказать. Всё видит. Ни о чём не говорит. Настоящий монстр» .

И язык текстов Хусаинова — непростой язык. Каждое слово — будто бы со сдвигом. Как у Андрея Платонова. Но у Платонова сама реальность сдвигалась, ползла, горела, болела, вопила, проповедовала, а вслед за реальностью сдвигался и язык. А что у Хусаинова?

«…Тёмной ночью, посреди если не мироздания, то общежития работников искусства, иначе говоря коллег, что думается мне печальным сердцем и головой, одурманенной телевизором, компьютером и другими средствами электронного облучения мозга? Просто печаль посетила моё сердце, просто усталость от существования, скука её ежедневности, обыденности, скука человека, который так долго пытался сделать из себя примерного, приличного человека, что, боюсь, это мне удалось».

Я опасаюсь ругать такие языковые штучки, после того как однажды посетовал в рецензии на слог Нины Горлановой и Вячеслава Букура, а Горланова и Букур обиделись на меня в своём блоге ( «Да мы каждую фразу по три дня оттачиваем, чтоб она дышала…»).

Может быть, и Хусаинов каждую свою фразу по три дня оттачивает. Чтоб дышала.

Фишка-то не в языке, не в слоге прозы Хусаинова. Фишка в иных вещах…

Когда я читал Хусаинова, я осознал, насколько, до какой степени я европеец и привык мыслить по-европейски. Мне нужна определённость — чувственная ли, сюжетная ли, концептуальная ли.

А тут что же? Никакой определённости, ничто ни из чего не следует. Струится себе простодушно-благодушная речь — ниоткуда не вытекает, никуда не втекает. Сон. Слова сквозь сны, слова во сне, слова-сновидения.

Да ведь «башкирский девственник» — отнюдь не повествователь (он-то как раз не девственник, о чём напрямую сказано в тексте). «Башкирский девственник» — восточный ум-разум, реющий, мреющий, млеющий в белейшей, снежнейшей, не потревоженной ничем — воистину девственной — нирване.

Чёрный ящик

Со стихами эфенди Хусейна Хамхокова случилась вот какая история…

Для начала надо объяснить, кто такой Хусейн Хамхоков.

Хусейн Хамхоков — это исламский священнослужитель и адыгейский поэт 20—30 годов ХХ века. Судя по всему, именно его, а не бодрого комсомольца Ахмеда Хаткова следует считать основоположником авторской поэзии на адыгейском языке.

У Хусейна Хамхокова очень интересная биография. Он был поэтом-просветителем и поддержал Октябрьскую революцию, потому что она шла под просветительскими лозунгами (у Хамхокова есть стихотворения, восхваляющие Октябрь и Ленина).

По этой причине ему пришлось поссориться с большей частью мусульманского клира. Как я понимаю, Хусейн Хамхоков был эдаким «обновленцем от ислама».

Но во второй половине 20-х годов, когда советские власти стали преследовать всех эфенди — и «консерваторов», и «обновленцев», Хусейн Хамхоков нашёл в себе силы не отречься от веры и не сложил с себя сан. Что потребовало немалую цену: все стихи Хамхокова 30-х годов переполнены гневными инвективами против «грязных безбожников из ГПУ».

Понятно, чем это должно было закончиться в 30-е годы. Тем самым оно и закончилось. Хусейн Хамхоков был репрессирован и погиб, а его имя и его творчество в течение всего советского времени пребывали под строгим запретом.

Очередной неглупый дядя угодил в безумный сталинский реактор. Для ХХ века — обычное дело.

Стихи Хамхокова стали песнями и тайно передавались из поколения в поколение. Замечательный адыгейский поэт, прозаик и драматург Нальбий Куёк (Нальби) собрал их и перевёл на русский язык. Эта работа, по сути, стала завещанием Нальби (вскоре после этого он умер).

Переводы Нальби решили издать отдельной книгой. Но тут выяснилось, что они — по причине своей дословнейшей точности — не могут быть поняты русскоязычным читателем и не могут быть восприняты им как собственно стихи.

И тогда за помощью обратились ко мне. Я был призван превратить точные подстрочники Хамхокова в нормальные русские стихи.

Я дал согласие и поначалу посожалел о том, поняв, что взялся за нелёгкое дело.

Мне предстояла задача передать особенности менталитета адыгейского эфенди — просветителя 20—30-х годов — так, чтобы они уложились в определённые традиции русской поэзии и были бы понятны русскому читателю. Фактически я работал с чёрным ящиком чужого национального сознания.

В первом же стихотворении («Глашатай») я оказался перед неразрешимой задачей: мне надо было подать просветительские интенции Хамхокова так, чтобы они не были смешны, а они в русском социокультурном поле смешны по-любому. Так уж взаиморасположились разнонациональные социокультурные поля, ничего не поделаешь.

Поразмыслив некоторое врем, я решил нарочно усилить комическую компоненту «Глашатая» — так, чтобы строки Хамхокова были бы не смешными, а гомерически смешными.

За океаном, братья родные, есть дивный край расчудесный,
Есть дивный край, братья родные, в мире зовётся Америкой он.
Тот дивный край, братья родные, раньше нашли европейцы — всё потому, что умны.
В тот дивный край те европейцы, умные люди, переселились
И обрели эту страну.
Солнце взошло, братья родные, в умной Европе
И осветило, братья родные, светом весь мир.
Племя, живущее в Андах, делится знаньем с умной Европой.
В дивной Америке умные люди стали умнее вдвойне.

Моё оправдание в том, что выявленный мной комизм не только не злой, но ещё и лукаво многослойный. Я сам вижу себя точно таким же «просветителем Хусейном Хамхоковым», когда обращаюсь изнутри русской культуры к русским людям с призывами, аналогичными совершенно здравым призывам умницы Хамхокова к братьям-адыгам. Вот только подозреваю, что у Хамхокова аудитория была куда более благодарной…

Возникли и проблемы иного рода. Лучшая вещь Хамхокова — «Песня об образовании»; её надо было всенепременно дать как можно более живым языком.

Скажем, в первоисточнике значится…

«Если мы будем умственно спать, как спим сейчас, то окажемся не похожими ни на один народ в мире, перестанем владеть каким бы то ни было ремеслом, будем рабами своих соседей».

Ага…

Станем смесью енота и бегемота,
Не сможем владеть ни одной работой,
Попадём к соседу в рабы.

Я слегка сожалею, что в мой перевод «Песни об образовании» попали анахронистические для автора слова «летопись» и «сага». Может быть, мне надо было поставить не нордическо-интеллигентскую «сагу», а «шнягу» или «бодягу»…

На молчанье ваше моё сердце плачет, е-ой-ей.
Карандаш мой понял, что это значит, е-ой-ей.
В чернила прыгнул, оседлал бумагу,
Начертал всю эту длинную сагу (шнягу? — К. А.).
Не судите его, е-ой-ей.

Мне не хватило смелости, и я ограничился «сагой».

Это чуть ли не единственное моё осторожничанье при работе с текстами Хамхокова.

Я резвился как мог — я напрочь позабыл о ритмических и рифменных соответствиях, об эквиритмии и эквилинеарности; я призвал на помощь весь арсенал русскоязычной поэтической традиции — и Пушкина с Лермонтовым, и Мандельштама с Пастернаком, и Бродского с Симеоном Полоцким, и Бёрнса в переводах Маршака, и Киплинга в переводах Оношкевич-Яцыны, и чуть ли не самого шайтана — только для того, чтобы Хусейн Хамхоков зазвучал бы на русском языке.

Не знаю, удалось ли мне решить эту задачу. По крайней мере все сорок пять стихотворений Хусейна Хамхокова переведены мной в прошлом году.

Книга Хамхокова, правда, так до сих пор не вышла — ни в Питере (где живут его наследники), ни в Майкопе — нигде.

Я пишу всё это для того, чтобы она поскорее появилась.

Лично для меня её выход в свет значит не так много. Но для становления адыгского самосознания, наверное, стихи Хусейна Хамхокова нужны…

Так мне кажется…

Кирилл Анкудинов, Майкоп