Что означает слово «минет»? Есть ли связь между литературными и сексуальными способностями? Нужен ли Нюрнбергский процесс над русской литературой? Почему свобода всегда провокативна?

Ох уж эти писатели 90-х, которых можно было узнать по одной строчке, — как не похожи они на нынешних, слипшихся в плотный навозный ком! Сегодня самой модной литературной тактикой становится нахрап, конформизм, групповуха. Тем больший интерес вызывают убеждённые одиночки, эстетические провокаторы, литературные анахореты. Игорь Яркевич — из их числа.

Игорь Яркевич окончил Московский историко-архивный институт. Автор книг «Как я занимался онанизмом» (1994), «Как я и как меня» (1996; 2004), «Ум, секс, литература» (1998; 2004), «Женские и не женские рассказы» (2000), «Свечи духа и свечи тела» (2001), «В пожизненном заключении» (2007). По его сценарию снят фильм «Частные хроники. Монолог» (1999, режиссёр Виталий Манский).

— Игорь, в вашем романе «Ум, секс, литература» действуют два героя — писатели русский и американский. Русский писатель — это особый исторически сложившийся типаж?
— Речь идёт не столько о русском и американском писателе, сколько о левом и правом полушариях мозга. Можно говорить и об особом типаже, который всё ещё существует, просуществует ещё долго. Его завещала нам великая русская литература.

— Этот роман чем-то напоминает комикс…
— Да, я его и писал как комикс. Когда я к нему приступил, было ясно, что литературу надо выводить за рамки прозы. Было понятно, что роман умер — умер во второй или даже в третий раз. А куда выводить? В романе «Ум, секс, литература» эстетика комикса используется по полной программе. Мне это близко.

— Русского писателя в этом романе вы срисовали с себя?
— Порой я превращаюсь в него, но не в лучшие моменты своей жизни. Но и американский писатель — это тоже я.

— Русский писатель — правое творческое полушарие, а американский — левое, отвечающее за логическое мышление?
— Да, но этим противопоставлением всё не исчерпывается. С тем же успехом можно сказать, что речь идёт о России и Западе и противопоставляется русское и западное восприятие жизни, что никогда не сойдутся.

— Это различие — объективный факт или просто мифологема?
— Я думаю, это объективная мифологема. Всё, что происходит в России после обретения свободы, нисколько не напоминает то, что происходит на Западе. Русская цивилизация — нечто особое, живущее по своим законам. Нам так же трудно понять друг друга, как и раньше. Американскому писателю не понять русского писателя, и наоборот.

— А как вам идея Нюрнбергского процесса над русской литературой?
— Он уже состоялся, и его результат — полное отсутствие интереса в обществе к литературе, утрата писателями статуса. Нюрнбергский процесс, если говорить серьёзно, должен был состояться над КПСС. Русская литература — это всё-таки нечто производное.

— В роли обвинителей выступают читатели и рынок?
— Конечно. На протяжении долгого времени убогая литературная философия, которую проповедовали советские «толстые» журналы, навязывалась огромному количеству людей. Эта философия игнорировала абсолютно естественные человеческие потребности. Секс, например. Потом рынок перестал это терпеть и отреагировал соответствующим образом.

— Русская душа породила тоталитарную литературу или, наоборот, русская литература выступила в качестве кормилицы русского тоталитаризма?
— Это проклятый вопрос, на который сегодня никто толком ответить не может. Нам его решать и решать. Но единственный раз, когда русский критик был прав, — это когда он написал открытое письмо Гоголю.

— «Литература и секс» — это рассказ или эссе?
— Про мои тексты часто говорят, что это эссе. Нет, это художественные произведения! Но издатели требуют, чтобы всё было просто: это детектив, это фантастика, это рассказ, это эссе. Крайне примитивный подход!

Роман «Ум, секс, литература» состоит из пяти частей, включая пролог и эпилог. Роман XXI века должен быть написан как роман XXI века. Но издатели поставили меня в тупик. Сказав, что хотят продавать его в книжных магазинах в разделе «Философия». Но это же проза! Какая это философия?! Мне до философии — как до неба! Впрочем, они обожали эту книгу, цитировали её по памяти, что, однако, не пошло на пользу ни ей, ни мне.

— Существует ли связь между литературными и сексуальными способностями?
— Думаю, что немножко больше понимаю в сексе, чем обычный мужчина. Может быть, на уровне подсознания. Это «немножко» позволяет мне описывать психофизические состояния человека, связанные с сексом.

А вообще на ваш вопрос не может быть однозначного ответа. Порой отсутствие потенции полезнее для писателя, чем гиперсексуальность. Хорошо, когда потенция не мешает: когда потенция потенцией, а литература литературой.

— А как, по вашему мнению, обстоит с этим у русских писателей?
— Тут всё сложно. У Гоголя, судя по всему, с потенцией были проблемы. Но это самый великий писатель, который писал на русском.

— Есть ли сходство между творчеством и сексом?
— И тем и другим очень интересно заниматься.

— Да, но сексом может заниматься любой здоровый человек в соответствующем возрасте, а творчество — удел немногих…
— Я не думаю, что сексуальные ощущения доступны всем. Это абсолютно не так. Количество людей, никогда не испытывавших оргазм, как говорят профессиональные сексологи, огромно.

— Если верить литературе, проститутки — очень духовные существа. Распространённый сюжет: герой встречает шлюху и начинает заниматься с ней богоискательством…
— Потому что в России непрофессиональные проститутки. С ними можно заниматься всем чем угодно, только не сексом. Ничего интересного из этого не получится. Русская проститутка — это ещё одна мифологема, рождённая переплетением жизни и литературы.

— Но во время секса с проституткой процесс удовлетворения выступает в обнажённости, освобождённой от всех культурных условностей.
— А презерватив? Какая же тут обнажённость?

— Презерватив — это материальное, а не духовное.
— Стоп. Это лишает секс многих ощущений. Может быть, самых главных. Кроме того, и секс с женщинами других профессий, а не только проститутками, может быть свободным от всех культурных условностей. Я бы не смог заняться сексом с проституткой, даже если бы вокруг не осталось ни одной нормальной женщины. Для меня это всё равно что сдача спермы для бессмысленного анализа. Всё-таки что-то должно быть до секса, что-то после секса.

Я недавно заметил, что в русском языке нет ни одного эпитета, релевантного слову «оргазм». Хоть конкурс объявляй. В западных языках таких слов пруд пруди. В русском языке практически отсутствует оргиастическая лексика, её функции выполняет мат.

— Это наше отставание стоит ликвидировать?
— Это просто правила игры, расклад, с которым приходится считаться. Ликвидировать это отставание невозможно, оно живёт само по себе.

— Сейчас мат в литературе если не «де-юре», то «де-факто» легализовался. Будет ли это иметь серьёзные последствия?
— Я бы не выделял мат из русского языка. Это его совершенно законная составная часть. Но дело не в мате, а всё-таки в телесном дискурсе. У нас табуирована вся сексуальная лексика. Вы знаете, как переводится слово «минет»?

— Нет…
— Вот видите! Я сам узнал об этом всего несколько дней назад — это слово означает «кошечка»! Вот и всё. А каждый раз, когда вы произносите это слово на публике, на вас начинают подозрительно коситься.

Почему? Это какое-то половое извращение, девиация? У нас табуирован телесный дискурс. Что мы получили в наследство от русской литературы? Презрение к обычным человеческим склонностям! Есть вертикаль, и всё тянется к Богу. Куда-то вверх. А всё здесь, на земле, — это ерунда, не стоящая внимания.

Только благодаря постмодернизму произошла смена вертикали на горизонталь. Самые обычные человеческие проявления получили прописку в литературе.

Я, кстати, даже и мысли не допускал, когда писал этот роман, что его воспримут как порнографию. Ведь никакой порнографии там нет. Порнография для меня — это абсолютно враждебная эстетика.

Но когда пишут об этой книге, начинается полный маразм. Слово «онанизм» пишут через точки. Бред. Всё дело в мерцающей прописке телесного дискурса в русской культуре. Скользкой прописке, знаете, как у мигранта.

— В вашем лирическом герое есть что-то от юродивого…
— Только мой персонаж живёт вне религии. От юродивого у него всего лишь ирония и полная свобода говорить обо всём.

— Какое значение для вас имеет эпатаж?
— Я никогда намеренно не занимался эпатажем. Я лишь вёл свободный разговор с самим собой, а рождающиеся тексты расценивались как эпатажные.

— Свобода всегда провокативна?
— Естественно. Конечно. Потому что всё равно будет какой-то шаг вперёд, к которому окружающие или не готовы, или полуготовы, или готовы, но этого ещё не понимают.

Меня, например, эпатирует речь чиновника. Не могу представить, как можно из русского языка взять самые уродливые обороты и на них разговаривать. Бюрократ для меня — человек из другого мира. Так что порой могут эпатировать самые простые и наивные вещи.

— У вас есть личные счёты к русской литературе?
— Конечно, есть. Я всё описал, когда вывел русского писателя.

— А вам жаль утраченных иллюзий?
— Нет. С иллюзиями надо расставаться, чем быстрее, тем лучше. Иллюзия — это как девственность.

— От девственности надо избавляться при первой возможности?
— Ну, если удастся повстречать такую девушку, как Джульетта, то, конечно, надо.

— А если нет?
— Если нет, надо потерпеть и встретить такую девушку, чтобы уже с ней от этого избавиться. Но только долго не надо терпеть — час или два. Шутка. И девственность — замечательно, и иллюзии — замечательно, но нельзя всю жизнь оставаться девственником с иллюзиями.

— Сделали ли вы в последнее время какое-нибудь внутреннее открытие?
— Это связано с романом «В пожизненном заключении». Я вдруг понял, что могу описать состояние человека, сексуального маньяка, находящегося в пожизненном заключении. Это, кстати, первый роман в мире о пожизненном заключении. У меня в голове просто заиграла какая-то дьявольская музыка. Я записывал как ноты.

— Ну вообще-то тема пожизненного заключения разрабатывалась неоднократно…
— Романов о тюрьме выше крыши! А вот о сексуальном маньяке в пожизненном заключении не было. Я к этой теме интуитивно давно подходил. У меня был рассказ «Чикатилыч». Но то, что я могу написать о сексуальном маньяке роман, — это для меня было колоссальным открытием.

— Человек, заключённый в ограниченном пространстве. Это метафора интроверсии. Каждый человек находится в пожизненном заключении собственного тела.
— Эта интерпретация мне близка: речь не только о пожизненном заключении, но и о заключении по жизни, заключении в жизни. Есть такое, но не стоит это прямо переносить на меня... Мне дома не скучно.

— Кто из критиков, по вашему мнению, лучше всех отозвался о «В пожизненном заключении»?
— Константин Кедров и Евгений Лесин. У сегодняшней критики слишком низкий уровень. Критики утверждали всякую чушь, будто бы это роман про эстрадных певцов. Но эстрадные певцы не играют там особенной роли. Или что герой пишет письмо Достоевскому. Чушь. Он мысленно разговаривает с ним.

— У вас есть какое-нибудь желание где-то побывать?
— Везде, где я не был. Я прекрасно себя чувствую как обыватель, которому приятно увидеть что-то новое и вступить в другие отношения с едой, алкоголем, природой. Оказаться там, где по-другому выстраиваются отношения человека с ландшафтом. В последнее время это стало ещё острее: Москва превратилась в мегалополис, совершенно непригодный для жизни.

— А вас не пугает русская провинция?
— Там хорошо. Там есть то, чего уже нет в Москве, — некая подлинность и аутентичность пространства.

— А вам не кажется, что если дать любой ваш роман человеку из провинции, он скажет, что всех разложившихся москвичей давно пора отправить на трудовое перевоспитание…
— Я думаю, они смотрят на нас с сочувствием, с жалостью. При всех возможностях, которые даёт Москва, очень сложно жить в городе, в котором само понятие природы отсутствует. Где всё перестроено, нет ни одного подлинного памятника. Я, например, раньше любил гулять по Москве, теперь — нет.

— Если бы продолжалась советская власть, вы бы эмигрировали?
— Да. Я стал печататься только после конца советской власти. Естественно, писать я стал давно. У меня был «Ганс Кюхельгартен», если вы помните первый роман Гоголя, который он скупал, чтобы уничтожить. Из того, что я написал до «Как я обосрался», было напечатано два рассказа. С такими текстами, как «Как я обосрался», не рождаются.

— Вам не кажется, что в самом процессе письма есть что-то противоестественное?
— Об этом нам рассказали французские философы. О давлении на слово. Процесс письма имеет тоталитарную природу. А человеку, живущему в демократическом обществе, не хочется ни на кого давить. В этом плане хорошо, что появился компьютер: печатная машинка была устроена так, что слово было под вами. Внизу. Сейчас оно находится на одном с вами уровне.

Как ни печально было расставаться с печатной машинкой и требовались психологические усилия, чтобы пересесть за компьютер, зато теперь слово перед вами, вы не давите на него. Оно существует с вами в одном измерении.

— Процесс написания текста вам доставляет удовольствие?
— Удовольствие доставляет редактирование, когда всё уже написано. А пишу я тяжело, даже те вещи, которые потом производят впечатление легко написанных.

— Считается, что русская культура литературоцентрична, а в западной культуре доминируют аудиовизуальные искусства…
— Потому мы сейчас и чувствуем ситуацию провала, что русская культура перестала быть литературоцентричной, но пока не стала другой. Визуальное восприятие у русских развито слабо и окончательно возобладает ещё не скоро.

Мы потеряли литературу, но к этому надо относиться спокойно. Литературоцентричности в России никогда больше не будет. У нас ведь всё шло через литературу. Даже секс, хотя русский язык устроен так, что в нём нет телесного лирического дискурса. В самом деле, те части женского тела, которым мы обязаны самыми глубокими ощущениями, звучат по-русски просто чудовищно.

Слово «влагалище» рождает ассоциацию с Лохнесским чудовищем, а слово «клитор» — с чем-то производственным, средним между «ротором» и «дозатором».

Теперь литература перестала быть креативной культурой. Она становится сервисной культурой. Такой же, как телевидение, которое не создаёт собственные ценности, а обыгрывает чужие.

— Если вернуться назад, вы бы занялись литературой?
— Нет, есть вещи, в которых куда более интересно выражать себя. Бизнес, мода, галерейная культура, где нет такого количества дилетантов. В литературе ситуация осложняется тем, что вокруг огромное количество непрофессионалов, с которыми волей-неволей приходится иметь дело. В музыке, например, такого нет. Там всё осмысленно.

— Мы в прошлый раз с вами пришли к выводу, что профессионалы с дипломом и плодят серость…
— Серость прежде всего плодит время. Плодит жизнь. Русская жизнь. Я понимаю, кого вы имеете в виду, но они никого не плодят, они живут в своём замкнутом мирке. Серость плодит само время, признаком которого является реванш графомана.

Беседовал Михаил Бойко

Фото: gallery.vavilon.ru