Завантажити

— еще более давние друзья Сани
(Мы дружим две тысячи лет. С ребятами из театра — чуть меньше).

С минуту я смотрела на список, принуждая себя поверить, что кто-то из них убил Андрея…
Немыслимо!
«И все же вам лучше начать мыслить здраво, — скрипуче заметил мой мент. — Если вы — не убийца, — присовокупил он с паскудным сомнением, — значит, это кто-то из них».
«Значит, — довольно спросил Игнатий Сирень, — ты убеждена, что никто из персонажей не мог убить Андрея? Тогда докажи!».
Я улыбнулась этому забытому вызову — стоило ему прозвучать, мир стал простым и уютным.
Мог ли кто-то убить Андрея?
«Мог ли герой на сцене уронить карандаш?» — тиранил он нас.
— Мог, — по-моему, это сказала Арина.
— Докажи. Ты — театральный критик. Ты должна доказывать каждое свое утверждение.
— Он испугался.
— Чего? — не унимался И.В.
— Что его ложь разоблачат.
— Разве это сообщение угрожало ему?
— Нет…
— Может, он нервный, неуверенный в себе человек, вздрагивающий от каждого слова?
— Нет, он очень уверенный
— Значит, он не мог уронить карандаш. Это просчет режиссера. Он втюхал карандаш просто так…
Ни в спектакле, ни в пьесе ничего не могло быть «просто так»! Любое «просто так» резало глаз, выпадало из жанра, истории образа, рисунка роли. На сцене все делали зачем-то! Все слова и поступки характеризовали персонажа, разоблачали персонажа, двигали действие вперед. Оказалось, это не так-то и просто вгрызться в образ, разобрать его до костей и понять: он не мог уронить карандаш. Это было похоже на любимую присказку Пуаро Агаты Кристи, способного отыскать убийцу, не вставая с кресла, и повторяющего: «Это было так, потому что иначе быть не могло».
Но смерть Андрея не могла быть просчетом режиссера, а значит… Кто-то убил его, потому что не мог не убить. Кто-то не мог не уронить карандаш!
Я редко применяла свои навыки в жизни — в жизни я была обычным зрителем, охотно прощающим создателям действа любой явный ляпсус. Но нынче, когда в моей и без того спорной жизни обнаружился труп, прежняя профессия дала знать о себе, раньше, чем я узнала знакомый театроведческий зуд.
«Мой милый труп» — так назывался спектакль нашего курса. Накануне дня театра нам сказали: по традиции, первый театроведческий должен сделать представление на студенческой сцене.
Занавес раздвигался. Я лежала в гробу, с книгой в руках. Воскресала, садилась, открывала книжку и зачитывала залу загробным голосом: «В этот трагический век, когда театр почти прекратил свое существование» — сказал драматург Джеймс Шерли в 1647 году... Но театр оказался бессмертен!» — я выскакивала из гроба.
Для меня театр умер десятилетье назад. И вновь оказался бессмертен!
Итак, «Мой труп», детектив. Сверхзадача — узнать, кто убил Андрея.
«А какая тема и идея?» — подал голос И.В.
Я нахмурилась, припоминая учебник по теории драмы. Тема «Ромео и Джульетты» — любовь. Но может ли быть темой убийство? Нас не учили анализировать детективные пьесы — этот пустопорожний жанр. Ни один уважающий себя режиссер не станет выгонять актеров на сцену, лишь для того, чтоб узнать, кто сделал труп трупом. Да и сколько их детективных пьес? «Мышеловка» Агаты Кристи. «Инспектор пришел» Джона Пристли. Но у Пристли смерть — только завязка. Тема — буржуазные нравы. И это вовсе не детектив, а драма.
Я решительно вымарала «детектив». Трагедия, трагикомедия, мелодрама, драма, «черная» комедия, комедия-буфф, фарс, гиньоль, театр абсурда?...
И первая задача понять, что за пьеса разыгралась вчера.
Я живо представила нас — себя, Арину, Яна и company, похожих на героев Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». Мы сидим и обсуждаем, в каком жанре выступаем на сцене, и кто из нас тайный автор.
Расхожий прием: театр в театре.
Автор пьесы — и есть убийца! Достаточно точно охарактеризовать персонажей, чтоб понять, кто не мог ее не написать… Простейшая вещь — образ героя в спектакле — курсовая второго курса.
Где-то в районе груди заерзал забытый азарт первой ученицы группы.
Следовало с кого-то начать, и я предпочла начать с самого легкого:
«Арина — лучшая подруга Сани».
Я набрала ее номер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пусть поймут скучные философы отчаяния, периодически открывающие с некоторой долей наивности ужасы человеческого удела и пытающиеся помешать нам развлекаться в театре: мы забавны!
Жан Ануй

— Да! — недовольно рявкнула она из ниоткуда.
— Это я.
— А, это ты… — Ее голос расслабился. — Как ты?
— А ты как? Когда вы вчера закончили? — Я встала со скамьи и, прижимая к щеке телефон, пошла по проспекту.
— Сегодня. «Доброй ночи, точнее доброго утра». — Это была цитата из спектакля. — В семь утра москвичи поехали за вещами в гостиницу и в аэропорт…
— А остальные?
— Поехали их провожать.
— А ты?
— А я на работу. Вымыла у тебя голову, и к

читати