Сочувствуя Садулаеву, ставлю ему четвёрку. Ну не заставлять же заслуженного шорт-листника «Русского Букера» и «Большой книги» вытягивать другой билет?

Факультативному учебнику «Литературная матрица» не хватает, на мой взгляд, обзорных статей (как минимум двух — по векам и, соответственно, по томам): общая ситуация плюс краткие характеристики писателей условно третьего ряда.

Не меняя концепцию, это можно было поручить, например, петербургскому критику Никите Елисееву, выступившему в двухтомнике как составитель справок об авторах.

Да и сама граница между двумя столетиями крайне зыбка и не совпадает с календарной. Существует, скажем,  большой девятнадцатый век  — 1789—1914-й, и чисто литературное развитие куда уместнее анализировать именно в этих рамках. Хотя, конечно, школьная программа, под которую поневоле заточена «Матрица», расставляет акценты по-другому.

Однако продолжаем провиденциальный экзамен.

После перерыва первым к столу экзаменатора подходит Аркадий Драгомощенко и начинает рассказ о Чехове такими словами:

«Ранней весной 1985 года мне довелось попасть на спектакль Питера Брука в Бруклинской академии музыки. Шёл «Вишнёвый сад».

Слушаю — и тихо закипаю. «Вишнёвый сад» Брука я видел на ленинградских (в начале 1989 г.) гастролях — и ушёл, не дожидаясь окончания первого акта. Престарелая (и бездарная) супруга режиссёра в главной роли — такого нам в «совке» и самим хватало без неизменно гадящей «англичанки».

О Бруке (а вовсе не о Чехове) мне уже минут десять докладывает студент — с цитатами то из В.В. Набокова, то из Поля Валери, то аж из самого Анатолия Барзаха (кто это?), который, как выяснилось, проживает с ним  по диагонали — Богословское кладбище и парк Политехнического университета <…> (В первом из этих садов, кстати, продают фальшивые цветы из крашеной бумаги — аллюзия на упомянутые Буниным «большие бумажные цветы, невероятно густо белеющие» на заднем плане чеховского «Вишнёвого сада».)»…

Вот видно, что человек старается. Думает, переживает. Упоминает о «смерти автора». А всё как-то мимо. И наконец завершает рассказ шикарной сентенцией прямо с потолка: «Пенелопа создавала портрет автора ежеутренне» .

Пенелопа отлично рифмуется (например, с Европой), но друг Аркадий хотя и пописывает, но не в рифму, а следовательно, этого просто не слышит. Ставлю ему удовлетворительно по старинному, хотя и скорее шапочному знакомству и отпускаю с миром.

Тем более что к столу уже спешит Александр Кабаков с рассказом о Бунине, и тот, по его словам,  «идеальный писатель» . Эпигон золотого века? Нет, бери выше: последователь и продолжатель!

Тоже беру выше и ставлю Кабакову хорошо.

Вот интересно, почему студент полагает, будто все лучшие современные писатели наследуют Бунину? Во-первых, они (те, кого он имеет в виду) далеко не лучшие, а во-вторых, наследуют они, если уж на то пошло, Арцыбашеву.

Но Арцыбашев для них не комильфо.

А Бунин вдобавок ещё и поэт (правда, скорее посредственный).

«Что в этом Пушкину посвящённом этюде, как не пушкинское же (то есть сущностно русско-поэтическое) очарование лёгкости, пусть с оттенком имитации даже, но какого качества имитации!» —  так говорит Кабаков.

Сущностно русско-поэтическая имитация сейчас у всех — и в Канаде, и в Одессе, и у беженцев от брежневского и горбачёвского холокоста в Германию.

Да и в Москве тоже.

Но Бунин-то в этом не виноват, правда?  «Я научил евреев говорить, но, боже, как их замолчать заставить?»  — это же вроде не Бунин? Хотя в каком-то смысле и Бунин…

Словно подслушав мысли экзаменатора, Наталья Курчатова сразу заводит речь о «русскости» Куприна Александра Ивановича. Да, собственно, с чего начинает, тем и заканчивает.

«Русский мир» Куприна разнообразен, ярок, вспыльчив, многонационален, витален <…> Этот мир полноводен, как Волга, близ которой родился Куприн, так же живописен и переменчив» .

У Куприна, на мой взгляд, важна не русскость, а литературная техника — он лучший русский беллетрист, лучший новеллист (хотя и далеко не лучший стилист), но студентка к месту упоминает о том, что она и сама внучка русского адмирала, и я, расчувствовавшись, ставлю ей (а вернее, натягиваю) отлично.

О Куприне, кстати, поначалу должен был рассказывать Александр Карасёв, но рассобачился с кафедрой, и в результате его не допустили к экзамену. В трактовке Карасёва пьяница и драчун Куприн, не заморачиваясь церемонной дуэлью, сам бы голыми руками задавил поручика Ромашова из «Поединка».

Но в данном случае как раз «афганец» Карасёв идёт со всей литературной ротой не в ногу.

Роман Сенчин сам выбрал себе Леонида Андреева. Оно и понятно. Закос под «новый реализм» на поверку оказывается готикой, декадансом, да и, наконец, хоррором. Что сто лет назад, что сегодня. Сенчин это понимает, хотя и (не по Питеру Бруку, слава богу, а по Ларсу фон Триеру с его «Идиотами») несколько придуривается:

«Но таков был замысел Андреева: создать схему обыкновенной человеческой жизни, в которой чередуются радости и беды, отчаяние и духовные подъёмы. А жизнь изначально трагична, потому что неизбежно заканчивается смертью».

Вот тебе и рассказ о семи повешенных и одном уволенном с милицейской службы в вытрезвителе! Без колебаний ставлю Сенчину отлично и говорю себе по-немецки: «Ich bin ganz Ohr» («Я весь внимание»).

— Следующий! — кричу в коридор.

И в аудиторию робко заглядывает неожиданно трезвый (ну или почти) главный общеинститутский хулиган и двоечник.

Это Всеволод Емелин. И рассказывать он будет об Александре Блоке.

Рассказывает, между прочим, блестяще. Схватывает самую суть объективно не существующего блоковедения и убедительно показывает, почему поэту так и не довелось стать достояньем доцента, по меньшей мере доцента вменяемого. Щедро и выверенно точно цитирует стихи. Не забывает перед «Двенадцатью» проанализировать скучноватое, но важное «Возмездие».

«В данном случае Прекрасная Дама является поэту в образе проститутки. В те времена никому не надо было объяснять, что за девушка может появляться одна в дешёвом ресторане, да тем более «каждый вечер в час назначенный»! (Кстати, несколько лет спустя, когда популярность Блока достигнет высшей точки, проститутки на Невском стали представляться клиентам «Незнакомками».)».

Одним словом, Владимир Иванович Новиков отдыхает.

И в минуту заслуженного профессорского отдыха оставшись на экзамене за хозяина, выставляю Емелину отлично с отличием. Заслужил!

О Маяковском докладывать будут двое, один за другим.

Владимиру Тучкову дорог ранний Маяковский (хотя ему кажется, будто «Дым табачный воздух выел» слывёт лирическим шедевром исключительно по недоразумению), а вот от позднего его просто-напросто воротит.

Мне не нравится пренебрежительная словесная формула «забрикованный», не нравится банально либеральный ход рассуждений:  «…писавший в юности почти исключительно шедевры, Маяковский деградировал, как только изменил природе своего литературного дарования» .

Интересно, как возразил бы на это Емелин?

Но он уже ушёл и на радостях наверняка запил.

Вот, помнится, Вознесенский издевался над такими, как этот студент: « Не деградируете вы , — бросал он им в многотысячной аудитории, —  я деградирую !» И заканчивал тем, что  «две тысячи поэтов федерации… не знают деградации» .

Ставлю Тучкову хорошо — и пусть поблагодарит за это одноимённую поэму «деградировавшего» Маяковского. Который, к счастью для студента, так и не написал задуманную поэму «Плохо».

«Апостол революции» — так характеризует Маяковского Максим Кантор, и в аудитории сразу становится легче дышать. Но апостол — это так, для затравки. Потому что Маяковский, оказывается, никакой не апостол, а — в самоощущении — Христос. И путь его — в революцию и дальше — это Виа Долороза. И наступить на горло собственной песне едва ли намного легче, чем взойти на крест.

«Не умилительное сочувствие романтическим проституткам и одиноким клоунам — но обоснованная, обдуманная солидарность с пролетариатом, движущей силой истории. Не прекраснодушное желание общей любви — но тяжёлая работа вместе со всеми. Когда он стал делать «Окна РОСТА», писать агитки и рекламу — он стал по-настоящему велик».  И далее:  «Феноменальное значение Маяковского состоит в следующем: поэт Маяковский вернул понятию «творчество» его изначальный смысл: чтобы быть поэтом, следует не сочинять, а буквально творить, то есть создавать из небытия жизнь» .

У современника Маяковского немецкого поэта-экспрессиониста Георга Гейма встречается выражение «толпа христов» (именно так, во множественном числе и со строчной буквы). Перед Первой мировой и во время неё европейская поэзия бредила мессианством, Маяковский же пронёс это самоощущение сквозь всю жизнь. Вот что доказывает Кантор (хотя и не только это), и он, чёрт возьми, прав! Да и спорит он не с Тучковым (толпой Тучковых), а как минимум с покойным Карабчиевским.

Ставлю отлично и говорю студенту, что экзаменовать его и тем более оценивать мне как-то неловко. И, кстати, такое ощущение возникает у меня впервые за весь изрядно подзатянувшийся экзамен.

Германа Садулаева (у него Сергей Есенин) слушаю после Кантора несколько рассеянно, правда он, к счастью, и не особо выпендривается. Любимое, говорит, моё стихотворение — «Собаке Качалова».

Вспоминаю, как юный поэт Михаил Гурвич aka Яснов сочинил и прочёл на публику стихотворное посвящение Атосу — любимому псу нашей общей литературной наставницы Н.И. Грудининой. Вышел на сцену (в её присутствии) и объявил: «Собаке Грудининой!»

Наталья Иосифовна, да будет земля ей пухом, несколько изумилась.

Студент (вот Садулаев как раз типичный студент) придерживается заведомо вздорной версии о том, что Есенина убили, и широко раскрывает важную для поэта и, как недавно выяснилось, смертельно опасную для самого Садулаева тему сисек (вернее, их демонстративного отсутствия):

«Между прочим, сейчас в самых развитых странах Запада набирает силу молодёжное движение, в котором юноши и девушки сознательно отказываются от интимных отношений до брака. Сексуальная революция провалилась, она показала свою полную несостоятельность. Верность, целомудрие, семейные ценности — это никакие не предрассудки, а условия, важные для счастья любого человека в любой стране» .

Хорошо бы подарить стенограмму этого выступления Рамзану Кадырову.

Сочувствуя Садулаеву, ставлю ему четвёрку. Ну не заставлять же заслуженного шорт-листника «Русского Букера» и «Большой книги» вытягивать другой билет?

Да, и не пора ли на перерыв?

Нет, послушаю ещё двоих, выбравших, не сговариваясь, Марину Цветаеву, — послушаюМарию Степанову и Дмитрия Воденникова.

В отечественном цветаевоведении две враждующие друг с дружкой долгими десятилетиями школы, но что-то мне подсказывает, что здешние студенты заморачиваться подобной чепухой не будут.

Первой отвечает (так уж тут принято) дама.

Слушаю студентку внимательно. Очень внимательно. Слушаю — и не понимаю. Не понимаю прежде всего назначения и предназначения этого многословного монотонного монолога.

Получить пятёрку? Да ради бога, поставлю.

Отбыть номер? Да нет, не похоже.

Перетянуть чужое одеяло на себя?

Но у Цветаевой такое завалящее одеяло; позариться на него трудно.

Степанова исходит из того, что биография Цветаевой общеизвестна, и поэтому не говорит о ней ничего.

Общеизвестна, но дискуссионна! Из-за иных предположительно общеизвестных фактов и ломают толстожурнальные стулья — в «Звезде» и везде.

Степанова исходит из того, что стихи Цветаевой общеизвестны, и не говорит о них ничего и ни одного из них не приводит.

Но о чём она тогда говорит, причём так долго и нудно?

Проводит фрейдистский анализ цветаевской личности? Да, пожалуй.

Но фрейдистский анализ не столько адаптированный, сколько обработанный цензурными ножницами для младшего школьного возраста? Без цветаевского бешенства мозга и бешенства языка? Без цветаевского, если уж на то пошло, бешенства матки?

Оскоплённо-фрейдистский анализ невинного бытового сора вопиюще и вызывающе безбытной Цветаевой?

Постепенно начинаю понимать, что именно говорит мне студентка. Репетилов (из первого тома «Матрицы») назвал бы такой ответ «Взгляд и нечто». На современный язык это переводится «бла-бла-бла».

Ставлю Марии Степановой отлично за умение занять моё время и внимание, не сказав практически ничего!

Как минимум ничего интересного.

Эта, думаю, не пропадёт.

Да и Цветаевой от неё не убудет.

Воденников строит свой ответ по-другому: в выверенно цветаевском жанре «Моего Пушкина» и «Ремесла», незаметно перерастающего в «Моё ремесло».

Иначе говоря, он пропускает Цветаеву через себя.

Отталкивается от цветаевского образа, с эпиграмматическим блеском запечатлённого Надеждой Мандельштам, и примеряет его на себя, и рассказывает о том, как эту незадачливую и своевольную дамочку (Цветаеву, а не Хазину) он, Воденников, в себе убил, он, Воденников, из себя, как беса, изгнал — или, вернее, как некоего гигантского глиста, вывел.

В успех этой фантастической самолечебной процедуры верится как-то не очень. Но рассказывает он вдохновенно, стихи приводит и анализирует важные, коллизии обозначает и интерпретирует и впрямь экзистенциально, чтобы не сказать фатально важные.

Про Воденникова мне, положим, не очень интересно, но если про Цветаеву «в одном флаконе с Воденниковым» получается хорошо, то почему бы заодно не послушать и про Воденникова?

Ставлю ему отлично и говорю на прощание: «Благодарю за прекрасный ответ».

Ну а теперь перерыв! Не расстраивайтесь, конец уже близок: остались каких-то полтома. До встречи через неделю.

Виктор Топоров