Оба героя продолжают жить по Достоевскому. На протяжении романа они решают вопрос: право имею? В переводе Чижовой на современный язык — волком или овцой? убили или убил (тебя или ты)?

На рубеже 1990-2000-х тема интеллигенции была популярна в литературе, не говоря о журнальной публицистике, которая могла бы составить интеллигентоведческую антологию убойного объёма.

Потом наступила минута молчания: понятия «интеллигент» и «диссидент», казалось, навсегда перешли из общественной дискуссии на страницы словарей и исторических монографий.

Но судя по реакции, которую вызвал «ВИТЧ» — недавний роман Всеволода Бенигсена о диссидентах, — образ интеллигенции, её вклад в историю по-прежнему составляют живую и чувствительную часть культурного сознания.

Критики Бенигсена как один ставят вопрос: почему интеллигенцию сегодня не любят? И отвечают: дело в принципах. В лице диссидентов наше время отрекается от идейности, морали, принципиальных поступков.

Разочаровывает то, что произведения, вызвавшие резкую отповедь критики (Бенигсен, «ВИТЧ) или её глубокое сочувствие (Чижова, «Терракотовая старуха», — читайте рецензии в «Ведомостях» и «МК»), на самом деле не высказали ничего нового.

Дерзкая идея «ВИТЧа» — диссиденты подменили творческую и профессиональную самореализацию общественной борьбой — давно отрефлексирована социологами Л. Гудковым и Б. Дубиным (статья «Без напряжения… Заметки о культуре переходного периода», «Новый мир», 1993 год) и перекликается с идеей подзабытого романа Л. Зорина «Трезвенник» (2001), в котором диссиденты трагикомично противопоставлены человеку дела, полностью ушедшему в заботы частной и профессиональной жизни.

Достижение Бенигсена не концептуальное, а писательское: он сделал из этого общего места компактный анекдот.

«Терракотовая старуха» Елены Чижовой — зеркальное повторение романа «Андеграунд, или Герой нашего времени» Владимира Маканина (1998). В центре этих произведений — человек литературы, переступивший через литературоцентризм.

В романе Маканина писатель сознательно бросил писать, в романе Чижовой преподаватель-филолог оставила книги ради товарных накладных — ушла в бизнес.

Но, даже порвав с литературной профессией, оба героя продолжают жить по Достоевскому. На протяжении романа они решают вопрос: право имею? В переводе Чижовой на современный язык — волком или овцой? убили или убил (тебя или ты)?

Подпольщик Маканина идёт по пути Раскольникова: решает, что имеет право убить — сначала вора, потом стукача. Учительница Чижовой идёт прочь от Раскольникова: уходит из бизнеса, когда шеф, в духе криминальных девяностых, грозит расправой проворовавшемуся сотруднику.

Характерно, что этот выбор становится центральным и единственным настоящим событием в обоих романах, так что всё остальное (и не маленькое) повествование отдано рефлексии.

Герои бесконечно копаются в мотивах и обстоятельствах своего — внимание: принципиального! — поступка. И оба частично раскаиваются…

И «ВИТЧ», и «Терракотовая старуха» — довольно традиционное явление: интеллигентский сословный роман.

«ВИТЧ» претендует на звание идейного романа: герои обсуждают проблему творчества в продажном мире и впрямую предлагают пути по укреплению авторитета культуры.

Таким образом, Бенигсен интеллигентский кодекс чести не отвергает, а подновляет. Он высоко оценивает миссию интеллигенции, но хотел бы, чтобы она служила не гражданским свободам, а искусству. Выпустив своих героев из закрытого города, Бенигсен загоняет их на «остров» — велит творить.

Одарённый сочинитель анекдотов, Бенигсен программное выступление проваливает.

Зачем творить, если «серость», если во всём романе единственный последовательный интеллигент — один (сбежавший из Привольска Блюменцвейг, всегда остававшийся свободным критиком и государственной, и диссидентской системы), а талантов — вообще никого? И чем искусство выше борьбы, если и то и другое использовано как оправдание неудавшейся жизни?

Из «ВИТЧа» все цитируют эпиграф: обвинение в «серости», брошенное диссидентам. Однако ключевые слова спрятаны в конце романа: «Просранная жизнь… просранное будущее… И куда податься?»

Роман Бенигсена все читают как роман о «них» — диссидентах 70-х. А можно прочитать как роман о «себе» — интеллигенте нулевых.

Главный герой Бенигсена — наш современник, ровесник героини Чижовой. И «терракотовая старуха» Татьяна, и расследующий дело о закрытом городе Максим — люди, пришедшие к пятидесятилетнему рубежу с ощущением, что больше никому не нужны.

Не сложилась полноценная семья, не выгорело дело жизни. Татьяна натаскивает школьников к ЕГЭ, Максим правит чужие сценарии — на хлеб хватает, но каждый помнит, что не для этого мечтал быть: она учителем, он писателем.

Кто виноват в невостребованности интеллигентов: их собственные ошибки в прошлом или беспринципность современного общества?

Чижова не включается в этот спор, берёт крупнее. Современники — «новые греки». Кодекс чести интеллигента, как и его источник — русская литература, — амфоры, сданные в музей. Роман Бенигсена звучит эхом «Пушкинского дома» Битова — роман Чижовой напоминает об органических теориях культуры Данилевского, Шпенглера, Гумилёва.

Девяностые в изображении Чижовой — время, когда люди из «бывших» построили «новый мир». Построили не в дискуссиях, а на фирмах, где прошли вынужденную переквалификацию инженеры, учителя, филологи.

Героиня Чижовой нашла в себе мужество покинуть музейные стены, осознав, что цитаты и идеи, которым она готовилась посвятить жизнь, не востребованы.

Для писательницы, известной своей привязанностью к прошлому — её букероносный роман «Время женщин» очаровывает дореволюционной сказкой, которую три одиноких старухи смогли устроить для девочки-сироты, — это настоящий переворот.

Одним шагом она переступает через предрассудки и русской интеллигенции, и русской литературы: решение героини Чижова подаёт не как сделку с дьяволом, а как подвиг.

Отказ от литературы в условиях смены цивилизаций — не «сдача и гибель», а сила духа.

Это выбор между мёртвым и живым, отработанным и действующим, прошлым и настоящим — как выбор между современной Москвой и Привольском-218 в романе Бенигсена: суета столицы раздражает, но, чувствует герой, лучше она, чем запустение искусственного города.

Мёртвые слова не работают, и от диктантов героини — о помещичьей России у Салтыкова-Щедрина или умельце-мужике у Гоголя — сводит зубы.

Однако Чижова не была бы интеллигентом, если бы не позволила прошлому оставить за собой это мёртвое последнее слово.

«Мёртвые души» остаются настольной книгой русского бизнеса (мелькает Чичиков в романе Чижовой, а Бенигсен прямо выводит его в образе Зонца, нового дельца, скупающего, как души, мёртвые, закрытые города).

«Преступление и наказание» — интеллигентским евангелием о духовной смерти и воскрешении убийцы. И дивный новый мир уничтожается одной слезинкой: проворовавшийся сотрудник всё равно что ребёнок, несмышлёныш, потому и назван в романе «зверком».

И сам конфликт романа, и тронувшая иных критиков аллюзия в именах героев — учительница Татьяна поступает на службу к воротиле Евгению — дань прошлому.

Воспроизведение этих литературных штампов выдаётся критиками за главную миссию и достоинство интеллигентного писателя — но это лучше всего доказывает вырождение сословия. Интеллигенция, возникшая как самая прогрессивная, даже радикальная часть российского общества, сегодня пополнила консервативные слои.

Поэтому Чижова написала роман фантомов — «училки», придавленной своей литературной памятью.

Фантомами вдохновляется и режиссёр Авдотья Смирнова , недавно сказавшая своё слово об интеллигенции, — вышел её фильм «Два дня» о любви дельца-чиновника и музейщицы, поклонницы русской литературы.

В интервью журналу «Афиша» Смирнова тоже высказывается за принципиальность: пылко защищает достоинство людей, которые за «мизерную зарплату» «пытаются всё это сохранить», и призывает «нацию» перед ними «устыдиться».

«Устыдиться» — где-то мы это уже слышали. Не в романе ли Чижовой — от мужа главной героини? Несостоявшийся историк, спасовавший перед современностью, он приглашён на роль резонёра сословия: рассуждает о конце истории, русской этике и, да, национальном покаянии за преступления большевиков.

Как живучи и как далеко за пределы «ордена» распространяются эти «интеллигентские штучки». Авдотья Смирнова не вытянула у судьбы интеллигентский билет, не «сидит» в музеях, творит, прямо по Бенигсену, и зарабатывает.

Но зачем-то этой успешной медиаперсоне надо, чтобы кто-то страдал за неё, жертвовал для культуры, которая как будто бог, а не воздух, которым дышишь, зачем-то снимает она избитый сюжет о любви-ненависти власти и интеллигенции.

Расплатившись этой данью — как Чижова Евгением и Татьяной, как Бенигсен манифестом творческого сопротивления — со своей литературной памятью, Смирнова решается добавить кое-что от себя. Интеллигенты, говорит она, «просто герои. Притом что среди них полно сумасшедших, самодуров, истеричных, несчастных женщин».

Житейский контекст обрывает принципиальные речи. Вот он какой, интеллигент, в современном восприятии — «несчастный» человек: не нашедший себя, дезориентированный, негативщик.

Это мнение, по-видимому, разделяют и сами интеллигенты — недаром героиня Чижовой свою дочь воспитывает так, чтобы та не повторила её судьбу и смогла надёжно устроиться в жизни.

Есть в романе эти неизбежные сцены из «Отцов и детей»: на дне рождения дочери героиня с волнением выслушивает программные речи молодых интеллектуалов.

Народ — те, кого используют, думающий человек должен выбиться в элиту, — новая интеллигентская идея изложена персонажами достаточно адекватно. «Отцы» культивировали мессианизм — у «детей» в моде частные вопросы, «отцы» жертвенны — «дети» озабочены самореализацией.

Что останется в романе Чижовой, если вычесть из него мессианизм и жертвенность?

Жизнь, прожитая по свободному выбору.

Роман Чижовой способен довести свою целевую аудиторию до самоубийства. Но стоит переименовать его опорные точки, как у героини исчезнет повод прибедняться.

Высокооплачиваемый репетитор — не «лузер», а фрилансер. Литература — не библия, а область специализации. И уход из фирмы спровоцирован не достоевскими комплексами, а естественным отвращением к насилию.

У поколения «детей» нашлось новое имя и для интеллигента: человек с активной жизненной позицией. Героиня романа вполне ему соответствует.

Чижова немного ревнует к ровесникам дочери, которым, кажется, не придётся ломать себя. И поэтому разрешает героине почувствовать над ними превосходство.

В романе читается между строк: «они» (для героини все молодые — «они», даже родная дочь) не ушли бы из бизнеса ради «зверка», из вариантов «убили или убил» они бы выбрали второе.

И добавляет с ужасом эллина перед лицом варваров: «У них другие сердца. Похожи на желудки».

Но за пределами романа ничто не доказывает, что смена цивилизаций так глубоко вмешалась в человеческий организм.

Советскую интеллигенцию и новое общество разделяют не принципы, а стиль жизни. «Боги» русской литературы уступили место другим богам, и от убийства современного человека удерживает не Достоевский, а йога и тренинги на доверие, наконец, религия, место которой в интеллигентском воспитании замещала литература. «Остров» культуры перестали почитать — зато творчество (любительские видеоклипы, электронное музицирование, дизайн) захватило всех.

А роль общественного локомотива у интеллигенции, по-видимому, перехватил преемник — так называемый «креативный класс», смесь бюргера и творца, чья социальная миссия определяется девизом: «Можно сделать лучше там, где ты живёшь» (из интервью К. Мартынова «Актуальным комментариям»).

Время без принципов, говорите? Герой Бенигсена жалуется, что не может уловить суть новой эпохи, — он никогда не жил в закрытом городе, но думает и живёт закрытыми, окончательными категориями. А между тем если есть у нового времени принцип, то он как раз в этой неопределённости. Не окончательности. Новый мир — принципиально открытый мир.

Написав романы о конце закрытых систем и страданиях людей, привыкших к окончательным определениям, Чижова и Бенигсен остались в рамках страдающего поколения.

Это честно, но и жаль, потому что никому из воспитанников открытого мира не объяснишь, что же так мучает их героев.

Валерия Пустовая