Вышедшая в издательстве «НЛО» объемная книжка известного русского филолога и эссеиста А.К. Жолковского «Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты» — в строгом смысле слова не единое. Это собрание статей, написанных между началом 1970-х и концом 2000-х. Все они были опубликованы, многие входили в предыдущие сборники Жолковского, но тут переработаны и собраны в новую структуру. В предисловии сам Жолковский убеждает, что «Поэтику» стоит воспринимать как монографию. Тут есть легкое лукавство, но в какой-то степени разрозненность делает книжку интереснее — ее можно читать не только как филологическое исследование, но и как историю долгих занятий одного человека одним материалом. Что касается самого материала — это, наверное, одна из главных книг о Пастернаке, выходивших за многие годы.

С Пастернаком сейчас немного странная история. Он — один из центральных для русского литературного сознания поэтов. Этот трюизм тут надо произнести, чтобы подвергнуть его сомнению. Кажется, за таким центральным положением не стоит почти никакой реальности чтения. Не в том смысле, конечно, что Пастернака никто никогда не открывал, но его текстов как бы нет в активе читательского сознания. В отличие, например, от Мандельштама (эта дихотомия очень условная, но для удобства ею тут можно воспользоваться) или — еще нагляднее — от самого Пастернака несколько десятилетий назад. Понятно, что это очень легкомысленное построение, и для его доказательства или опровержения необходимо большое социокультурное исследование¹.

Некоторым сторонним свидетельством кажется почти полное отсутствие следа Пастернака в современной поэзии. Значительных авторов, у которых можно обнаружить пастернаковский опыт (в качестве не общепоэтически неразличимого субстрата, а материала для продуктивного освоения), можно, наверное, перечислить по пальцам одной руки — и все это будут поэты очень тихие, вроде харьковчанина Ильи Риссенберга. О том же свидетельствуют и довольно поверхностные наблюдения над цитацией: в не самом изысканном тексте 70-х обнаружить неочевидную цитату из Пастернака вполне естественно, сейчас это в первую очередь пословичный набор, почти полностью сводящийся к стихам из романа².

При этом можно, кажется, сказать, что статус великого поэта позволяет Пастернаку активно существовать в читательском сознании несколько в другой роли — образцового русского литератора, центральной фигуры для размышления о месте интеллигента в истории, его отношениях с властью, религией, женщинами. Это все, естественно, небезосновательно. Но тут, кажется, происходит некоторый выпуск центрального элемента — собственно поэзии. Она присутствует в качестве почти необговариваемой условности.

Отчасти это, может быть, связано с тем, что поэзию Пастернака мы попросту не очень умеем читать. Заряда близости, который был у читателей 60—70-х годов, на нас не хватило, а необходимый аппарат культурой не наработан. Главные книжки о Пастернаке, будь то исследования Лазаря Флейшмана или «ЖЗЛ» Дмитрия Быкова, — лишь отчасти о его стихах. Об устройстве пастернаковской поэзии, конечно, есть важные тексты Якобсона, Синявского, Лотмана, Гаспарова, еще десятка ключевых русских филологов, но все они носят характер предварительности, первого подступления. Несколько же попыток более-менее систематического ее описания событиями не стали (тут опять несколько зыбкая почва, но можно сказать, что, если научные тексты и не читаются основной массой потребителей поэзии, они все равно становятся некоторым общим достоянием, ощутимой частью интеллектуального воздуха).

Александр Жолковский — один из немногих значительных русских филологов, систематически занимавшихся поэзией Пастернака, причем на протяжении почти полувека. И его «Поэтика», по большому счету, первая вышедшая в России важная большая книга о строе пастернаковских стихов. 

В книге — четыре раздела. Первый посвящен постоянным мотивам Пастернака. Второй — приемам; эта часть, пожалуй, самая интересная (структурные методы Жолковского находят тут наиболее подходящий объект). Третий — подробным разборам нескольких текстов. Четвертый — перекличкам Пастернака с предшественниками и последователями, Пастернаку как переводчику и объекту перевода. Также есть две статьи, обрисовывающие в общих чертах метод и содержание книги, одна — более простая, написанная для французского учебника, другая — совсем ранняя и более структуралистски изощренная. 

Хотя 24 текста книги сильно отличаются друг от друга в повествовательном и научном стиле, их объединяет отчетливая картина пастернаковского творчества. Это концепция «великолепного единства», или, как в основном пишет Жолковский, «единства и великолепия». Речь о нерасторжимой связи в мире Пастернака всего со всем, приведении в контакт самых далеких, несовместимых вроде бы вещей — высокого и низкого, абстрактного и бытового, мимолетности и вечности, литературы и природы и т.д. А также — о поисках «высшей фазы», предельного состояния любого феномена, в первую очередь именно этих парадоксальных контактов. В качестве собственно пастернаковской характеристики этой темы Жолковский приводит выражение из «Повести»: «общенье восторга с обиходом». 

Эта основная внутренняя тема находит себе разный материал — от любви до социализма, но, по сути, остается константной. Жолковский исследует ее проявление на самых разных уровнях. Например, самая известная статья сборника посвящена «месту окна» в пастернаковском поэтическом мире. Окно, которое является одним из самых частых предметов в стихах Пастернака, выступает основой идеальной структуры его стихотворения — совершенным медиумом между внутренним и внешним во всех их формах, также способным и к демонстрации предельных состояний (дрожание стекол и пр.). Сходным образом Жолковский выявляет постоянные стилистические приемы, через которые осуществляется та же тема: затрудненные синтаксические структуры, грамматические уловки. Все это правда очень интересно и в основном убедительно.

Повторяемые как заклинание на протяжении всей книги Жолковского «единство и великолепие» естественным образом приводят на память «единство и тесноту стихового ряда» из «Проблемы стихотворного языка» Тынянова. И это терминологическое созвучие, конечно, неслучайно. Жолковский пишет, в сущности, о том же, только на другом уровне. О том, что в текстах Пастернака все вещи мира, как слова в стихе у Тынянова, спаяны накрепко — не оторвать, все связано со всем некоторой совершенной формой связи. В такой постформалистской перспективе тексты Пастернака в интерпретации Жолковского предстают своего рода сверхстихами, выводящими органическое, жанровое свое устройство на уровень мировоззрения. Жолковский не проговаривает этого, но часто кажется, что Пастернак интересует его именно в таком статусе — совершенного материала для анализа, восторженной структуры с преходящим значением.

Одна из главных проблем книги как раз в исследовательском пренебрежении к смыслам самого писателя — пренебрежении, которое те же формалисты иногда постулировали, но никогда не осуществляли. Пастернак в книге Жолковского выглядит рабом структуры собственной гениальности, своего рода машиной восхищения, у которой механизм восторга всегда интереснее его объекта. Дело тут, конечно же, не в разборах синтаксических или сюжетных структур, и даже не в предпочтении интертекстуальных смыслов смыслам самих текстов. Скорее в том, что строй мировоззрения Пастернака — «единство и великолепие» — у Жолковского оказывается его содержанием. Содержание же, сам авторский поиск, предстает условностью, поэтической придурью. Когда Жолковский пишет о важных для Пастернака вещах — будь то любовь, социализм или религия, — в его тексте всегда сквозит некоторое пренебрежение, радикально отличающееся от воодушевленных пассажей о «единстве и великолепии». (Достаточно заглянуть для сравнения в тексты Флейшмана, чтобы убедиться, что интеллектуальные поиски самого Пастернака можно воспринимать вполне всерьез.)

Жолковский стремится произвести практически пропповскую операцию «морфологии Пастернака» (он сам говорит в одной из статей об этом как о недостижимом идеале), в которой структура будет основным содержанием, а конкретные слова и смыслы — взаимозаменяемым наполнением. Понятно, что операции такого рода для околоструктуралистского литературоведения совершенно естественны. Но тут она вызывает некоторое смущение; отчасти дело в научном аппарате исследователя.

Тексты книги написаны в рамках «поэтики выразительности» — метода, разрабатывавшегося Жолковским совместно с Ю.К. Щегловым с середины 60-х. История этого метода довольно необычная. В 60-х Жолковский и Щеглов были ультраструктуралистами, оппозицией московско-тартуской школе со стороны кибернетической лингвистики. Их литературоведение было почти математической попыткой описания порождения художественных текстов как своего рода программы (причем не только стиля, но и мотивов, тем). После эмиграции в конце 70-х Жолковский стал идентифицироваться, напротив, с постструктурализмом. Этот переход выразился скорее не в сомнении в структуралистских установках, а в большей свободе интерпретации и изложения³. Интересным образом уклон в гипертрофированную точность сменился у Жолковского эссеистическим практически безболезненно. Кажется, произошло это благодаря некоторой произвольности аппарата: изначально эта произвольность была результатом натяжки, возникающей при попытке кибернетического описания такого материала, как содержание поэзии. Впоследствии она стала, напротив, признаком свободы интерпретации. Причем почти во всех текстах Жолковского эти два уровня присутствуют как бы одновременно: понятия вроде «поэтического мира» или «выразительности» употребляются и в качестве строгого научного термина, и в качестве не требующей объяснения эссеистической условности. И этот многослойный идиолект делает чтение Жолковского занятием иногда фрустрирующим.

Но самый смущающий аспект книги — даже не эта двусмысленность научного стиля. Скорее он в том, что каждая новая обнаруженная Жолковским особенность пастернаковской поэтики (а его открытия и правда увлекательны) ведет лишь к еще одному утверждению заданного в самом начале книги тезиса о «единстве и великолепии». Каждое конкретное наблюдение оказывается, по большому счету, дополнительным. Поэтому возникает ощущение, что аналитический аппарат Жолковского работает немного вхолостую — больше для демонстрации собственной мощности, чем для получения нового результата.

Однако, несмотря на смущение, которое «Поэтика Пастернака» может вызвать в стиле, методе, расстановке акцентов, книга Жолковского, безусловно, очень хорошая школа чтения. А именно это в отношении Пастернака нам сейчас необходимее всего.

Андрей Немзер начинает свою рецензию на сборник Жолковского с ровно противоположной точки – особенной популярности сейчас Пастернака в сравнении с Ахматовой, Мандельштамом и Цветаевой, что еще раз демонстрирует относительность таких обобщений.

² Мы исключаем тут филологическую аудиторию, для которой Пастернак является в какой-то степени профессиональным любимым поэтом. Хотя эта своего рода субкультурная популярность – отдельный интересный сюжет.

³ Сам Жолковский характеризует эти свободные отношения со структурализмом следующим образом: «постструктурная позиция не отменяет структуралистской, а скорее включает ее, то распространяя ее на новый материал, то, наоборот, маргинализуя или релятивизуя <…> Полный отказ от структур противоречил бы постмодерному принципу всеядности; сегодня более, чем когда-либо, уместно смотреть на разные методологические "измы" как на набор инструментов, каждый из которых по отдельности и в любых комбинациях с другими применим в зависимости от характера конкретной исследовательской задачи».

Александр Жолковский. Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты. — М.: Новое литературное обозрение, 2011 ​

Игорь Гулин