Поэтическое сообщество и сплоченно, и ревниво — стоило увидеть хотя бы коллективное поэтическое тело на недавно прошедшем книжном фестивале (см. фотографии), чтобы понять эту противоречивость. Все стоят и сидят слишком близко, накладываясь силуэтами друг на друга, а когда вдруг оказываются поодиночке, то на лице возникает растерянность, как у Владимира Гандельсмана, победителя премии «Московский счет». «Поэт, певец в мифопоэтической традиции — персонифицированный образ сверхобычного видения, обожествленной памяти коллектива» (В.Н. Топоров). А здесь сразу и много  персонифицированных образов . От этого нереального ощущения избыточности спасает, как всегда, Пушкин: поэты, но в данный момент к священной жертве не призванные.

Личные образы современных поэтов скромны и, скажем так, не поэтичны. Никаких фенечек. Максим Амелин внешне соответствует скорее своему образованию (коммерческий колледж), чем своим стихам. Льва Рубинштейна не отличишь от любого соседа по толпе в метро. Михаил Айзенберг? Скорее учитель, чем поэт. Тимур Кибиров? Ирина Ермакова? Елена Фанайлова? Да отстаньте. Все эти шелковые шейные платки, жемчужные туманы и канареечные рубахи — оперение «шестидесятников». Демодэ.

У прозаиков все иначе. Да их и Аполлон ни к чему не требует. Прозаики встречаются и общаются несравненно меньше. Мало у них праздников и нет фестивалей. Работа такая — требует не столько жертвы, сколько усидчивости. Поэтому прозаик выходит на свет прежде всего своими книгами, а уж лично — как у кого получится; кого куда, на какую ярмарку-выставку, в зависимости от  успешности и продажности,  пригласят.

Но сегодня прозаики решили не отставать от поэтов. А в чем-то, может быть, их даже и переплюнуть.

Что имеется в виду?

Прежде всего, конечно (вы подумали — книги? неправильно подумали), — прежде всего создание образа. Нет, не глупого этого  имиджа,  а именно образа. Союза книги и личности, симфонии стиля. Или — работа по контрасту (локоны, французская бородка, томный взгляд у Владимира Сорокина). Создание личного антимифа — тоже миф (физическое отсутствие Виктора Пелевина). Здесь, кстати, Проханову не повезло: что он ни надевай — как ни расписывай, все равно имеем то, что имеем. А Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Михаил Елизаров — как на подбор, можно сразу в альбом. Все они картинны, каждый на свой лад — и каждый выбирает опознавательные черты, приметы. Захар Прилепин вообще начал с того, что выбрал имя, то есть псевдоним. А то был бы какой-то типа рохля, Евгений Лавлинский. Сентиментально окрашенное имя само звучало как псевдоним. А тут железом обмокнутым — и отнюдь не в сурьму. Железное имя, з-х-р! Хрип, агрессия, рычание, злость. И потом помягче: пр-л-п-н. Без «р» было бы сладко, а с двойным «р» псевдоним хорошо раскатывается: З-х-р-пр-л-пн («на слух мне показалось, что в Захаре Прилепине есть что-то такое языческое, рычащее» — так происходил авторский выбор). Стрижка наголо, сходство с Гошей Куценко, фенечки на шее… Как говорят в рекламе «Эха Москвы», мне — нравится. Обложки книг брутальному облику вполне соответствуют. И закрепляют этот образ в сознании купившего. Ботинки, водка, да еще горячая голова-банка на обложке, готовая к вскрытию, плюс неполиткорректное название последней книги — образ готов к употреблению. Плюс к мифу — национал-большевизм, ОМОН  et cetera . Это сегодня в моде, в том числе у «аэропортовских» либералов: они, впрочем, всегда обожали то, что против них работает, делая славу «деревенской» прозе — не в деревне же читали и почитали Распутина с Беловым.

Сергей Шаргунов: тут идет в дело и вызывающая симпатию внешность кареглазого херувима, и хорошее, по нынешним временам правильное, происхождение (отец — священник), и даже попытка закрепиться на самом верху одной забавной политической партии, и изгнание из нее. Больше автобиографизма! Больше «я» — меньше «их»! Больше мелькать, меньше молчать. Не скандальность, а участие обеспечивает победу — вот личный миф, над которым упорно работает Сергей Шаргунов, и это упорство (отсюда попросят, так зайдем с другого входа) вызывают восхищение.

Третий — Михаил Елизаров. Но здесь просто радость селф-имиджмейкерства: и прическа «конский хвост», а можно локоны распустить; и подтяжки; и черная рубашка; и черные кованые ботинки с высокой шнуровкой — всё даже не с намеком, всё кричащее. Под стать прямолинейной прозе, тоже рассчитанной на «два пальца в рот» у хлюпика-либерала — а у того, кто телом и душой покрепче, на благодарное напоминание об утраченном строе. «Нет, тут что-то есть…» — сказал тогда мне на памятном букеровском обеде председатель того жюри, присудившего премию Елизарову, Евгений Сидоров. Как будто мы находились в Литературной консультации СП СССР; или в журнале «Юность», когда Е.Ю. там работал; или в Литинституте — а ректор размышляет о новом наборе: мол, брать или не брать.

На самом деле того, что называется «поэтический миф», ни за одним, ни за другим, ни за третьим нет. Но — парадоксально — есть то, что В.Н. Топоров назвал «обожествленной памятью коллектива». Нынешнего.

Запрос. Можно сказать и так. На брутальность запрос, на внешнюю броскость, на биографию (участие в чеченской кампании, как у Прилепина, но тогда почему нет Аркадия Бабченко в этой троице?). На лояльность, даже приязнь к советскому прошлому — у таких сравнительно еще молодых людей. Заметим, кстати, что из тележки выпал Денис Гуцко — он все-таки другой, в нем гораздо меньше «дизайнерского». Да и ностальгически советского тоже.

А вот другие — те, кто в отличие от упомянутых просто очень хорошо справляется с письмом, — Асар Эппель, например? Где — имидж? Где кожаные штаны, ботинки, косички, брутальность, где подтяжки и фенечки? Ах, нет ничего, кроме письма как такового? Его и предъявляет.

Самопиар великое дело. Но ведь есть у самопиара и обратная сторона: отторжение мыслящей части читающего сообщества от того, что слишком бьет в нос. И тоже получается неправильно. Потому что тот же Захар Прилепин сложнее своего имиджа.

Пастернак не придумывал для себя солдатского ложа, прорезиненного плаща, кепки и сапог, хотя все это можно и сегодня увидеть на втором этаже его музея. Но миф, сложившийся еще при жизни, нагнал его после смерти. У Юрия Трифонова — в неизменном пиджаке в мелкую клеточку, в очках с темной оправой, с большим портфелем, куда он складывал купленные на ужин пирожки, — не было того, что называется «имидж». Да и у Александра Кабакова правильный прикид не работает на миф. Он просто любит быть стильным и тщательно прописывает происхождение шейных платков.

Я бы не имела ничего против, если бы проза (Прилепина, Шаргунова, Елизарова) корреспондировала с их «имиджем», с тем, как они сами сочиняют себя. Но получается наоборот: пригламуренность образа и броскость повадки не очень соответствует предъявленному на бумаге. Либо одно, либо другое: а так, колеблясь и накладываясь друг на друга, образ и текст подвергают друг друга сомнению. Понарошку — игра такая? Тогда извините: игра не может быть на крови, на подмигиваниях в сторону Кремля и Суркова, в сторону «допущенности» в секретные гослаборатории.​

Наталья Иванова