Книга Вадима Месяца — поэта, прозаика, перформера, организатора издательства «Русский Гулливер» и других проектов — оставляет парадоксальное впечатление. С одной стороны, будучи выпущенной в поэтической серии, она в значительной, превышающей половину объема части состоит из текстов прозаических (отчасти это эссе, отчасти — своеобразные «квазиисследования»). С другой стороны, Месяц не то что не скрывает метода своего письма, но постоянно говорит о нем или о самой сути проекта «Норумбега». К тому же автокомментариями и программными высказываниями наполнена и вышедшая в пандан к рассматриваемому тому книга интервью и эссе Месяца «Поэзия действия: Опыт преодоления литературы» (М.: Центр современной литературы, 2011). Меж тем, делая выводы из проговоренных самим Месяцем концепций, то и дело впадаешь в разнообразные интерпретационные банальности и пошлости.

Банальности и пошлости эти — шаманизм, трансовое состоянии сознания, неотрадиционализм, синкретизм, архаика, эпос (или «новый эпос»), почвенный авангард, архетипы — действительно имеют к «Норумбеге» самое непосредственное отношение, но вовсе не исчерпывают содержащихся там смыслов и при этом уводят от понимания сути высказывания Месяца. Необходимо искать какие-то более тонкие механизмы понимания.

Загадочное название книги объясняется автором так: «На карте Меркатора (XVI век) Норумбега обозначена в районе Новой Англии, упоминания о ней есть в “Потерянном рае” Мильтона, в книге о несуществующих открытиях сэра Рамсея. Тур Хейердал называл ее “Норвежским домом”, предполагая, что территория была освоена чуть ли не с благословения Римского Папы задолго до Колумба. По другим источникам — название индейское, абенакское и означает “обилие водопадов”. В этом томе эпоса “Норумбега” — всего лишь неизведанная Северная земля, отсталая часть Старого света, избежавшая римского просвещения».

Это неизведанное пространство, неомифологическая страна становится метафорой не только собственно поэтического высказывания Месяца, но весьма масштабного проекта, из которого в настоящем томе представлены лишь фрагменты. Попытка трансформировать опыт столкновения воображаемого прошлого с еще более воображаемым, не утопическим даже, но принципиально неосуществимым будущим в структурно неоднородный эпос порождает сквозные сюжеты. Такова, к примеру, линия героя-пророка, протагониста этого эпоса — Хельвига. В своем мифологическом становлении Хельвиг оказывается важнейшим персонажем поэзии Месяца; фрагменты объединяются в своего рода дискретный «роман воспитания», насколько этот термин новой словесности применим к выстраиваемой Месяцем неоархаике: «…В последнем кургане / был найден наш первый царь, / в ладье обгорелой / стоял вожделенный ларь, / в нем государев пояс с остатком тепла. / Мы сделали всё, / чтобы ты родила. // Это наша земля, / и на этой промерзлой земле / мы охватили два мира / в священной петле. / Мешались ржаная мука и сырая зола. / Мы сделали всё, / чтобы ты родила…» («Рождение Хельвига»). Но в то же время Хельвиг и мессия неведомой, несуществующей веры, сращивающей воедино язычество, буддизм, христианство, возникающий в апокрифе Месяца «Сведения о северном Будде Хельвиге и его Норумбеге небесной».

«Головы предков», соединенные с незримой Норумбегой в заглавии книги, — это и опыт телесного, опытного столкновения лирического субъекта с черепами минувших эпох, и символическое погребение легендарных или исторических героев древнего («подлинного») мира: «…Северный царь, улыбаясь, встретит поэта. / Даст ему имя прекрасное — Гвидион. / Отнесет его голову на лондонский Белый холм, / прикажет воронам ее отпеть. // Однако Бран будет петь сам, / словно царь Эврисфей, чья голова похоронена у Микен. / И никакой король Артур не отыщет ее, / потому что лишился слуха, сатрап». Эти герои — ушедшие «цари», не в политико-административном смысле, конечно, но в некоем понимании принадлежности к сверхчеловечеству. При этом Месяц не продумывает стройной эзотерической конструкции, подобно кумирам неомифологизма вроде Элиаде или Генона. Его конструкт принципиально фрагментарен и разорван, образы перевешивают идеологию.

В этом смысле довольно принципиальны те многочисленные вставки, которые я выше обозначил как «квазиисследования». Они могут и должны быть прочтены и как комментарии к стихам Месяца, и как своего рода мифологические фрагменты. В них — в отличие от «чистой» эссеистики — почти отсутствует авторский голос; подчас они представляют собой коллажи из пространных цитат, подчас — перечислительные ряды, учитывающие множество источников (и снабженные вполне академическими по форме ссылками). Месяц пишет о разнообразных аспектах воображаемых истории, географии и антропологии, создавая тем самым несколько безумную энциклопедию параллельного мира. 

В предисловии к книге академик Вяч. Вс. Иванов, отмечая параллельность многих интуиций поэта и новейших историко-культурных концепций, пишет: «Те куски древних мифов и воплощавших их образов, которые в науке мы хотели понять умом, Вадим Месяц пробует оживить в эпосе, где им нужно вернуть хотя бы часть былого величия». Но и сам Месяц говорит: «…эта “расцвеченная реальность” с некоторых пор стала стилем моей жизни (изменила ее химию), позволив на продолжительное время обрести баланс, уверенность, отрешенность, — если хотите, цельность (а если у религии-философии-поэзии и может быть в настоящее время какое-то предназначение, то это возвращение к цельному типу человека)». Важна эта проговорка: «стиль жизни». Принимать Месяца за эзотерического учителя было бы смешно и глупо. Неомифологизм с головами предков и ушедшими «царями» предстают материалом для лепки той самой «расцвеченной реальности», способом обрести сквозь тело и опыт поэта новое бытие. Неслучайно параллельно с квазиисследованиями и апокрифами существуют в «Норумбеге» разного рода перформансы: «собрана обширная коллекция воды из всех океанов, основных рек, водопадов, дождей и ураганов. Производится постоянное смешивание вод для восстановления баланса мира». Или: «камни с горы Моисея перенесены к буддийскому монастырю Намо-Будда (здесь Гаутама кормил тигрицу мясом своего бедра), взяты образцы грунта». Перед нами перебор способов расцветить мир, а не преподнести очередную новую веру; поэтому поэт Месяц родственен не угрюмо систематичному мироучителю Даниилу Андрееву, а стилистическому и жизнестроительному мастеру Александру Кондратову.

Важно в поэтической позиции Месяца и еще одно. Он пишет: «Большую часть сознательной жизни я провел на пространствах, лишенных "культурного слоя": в Сибири и Северной Америке… Не знаю, насколько сознательно был сделан выбор, но я чувствовал себя в этой “языческой” среде более органично, чем в мировых столицах». Месяц создает полновесные, активно действующие фантомы, которые должны заселить эти «новые земли», он формирует пространства, эклектично соединяя все возможные традиции, переплетая и наделяя новыми смыслами те явления, чьи смыслы давно были стерты и позабыты. 

Вадим Месяц. Норумбега: головы предков. — М.: Новое литературное обозрение, 2011 (прилагается CD) ​

Данила Давыдов ·