Стихотворение и небольшая поэма Глеба Шульпякова продолжают заметки о его многочисленных путешествиях в разные концы света. Теперь и в самой что ни на есть поэтической форме. Рим и Стамбул, а также глухая русская деревушка…

  Чеслав Милош** Тогда через многие годы
На новом Кампо ди Фьори
Поэт разожжёт мятеж

1.

…по пути на площадь —
узкий проход, проулок (даже
не проулок, а щель, лазейка).
Солнце не заглядывает сюда.
Купишь пиццу, сядешь у стены
— кусаешь, пока не остыла,
и смотришь в толпу.

Стена (не мрамор, а гладкий
обмылок) — белая, тёплая.
Над крышами висит купол —
шар воздушный, железный.
Тащит пустую корзину
— только мелькают тени.
А толпа всё прибывает.

Чужой в этом городе, я
прихожу сюда каждый день.
Ни Колизей или Форум,
суды или банки, Термы,
но тёмный проулок:
вот где ось мира. Здесь
время сошлось, сжалось.

Американцы, французы, немцы
галдят, хрустят картами.
Сытые, самодовольные
мошки в янтарной капле
(и я вместе с ними).
И маленький индиец —
продаёт зажигалки.

В кафе по телевизору суд:
«Миссис Кембелл, скажите,
откуда эти бриллианты?»
И толпа замирает перед экраном.
«Как она держится!» Шепчут.
А я читаю бегущую строчку:
«Число жертв… выброс нефти…»

Француз-кукольник
заводит шарманку.
Толпа окружает его, хохочет.
Смешно — певец умер, а кукла
кривляется на помосте.
И монеты летят в шляпу.
А я затыкаю уши:
«Жги мир как Нерон,
убивай в гетто — ничего
кроме чужих бриллиантов
ему неинтересно!»
Не шум вечного города, но
скрип ледяного ворота
— каменной ступицы,
вот что я слышу.
Не булыжник, но жернова
под нашими ногами.
Не шарманку, но молох
вращает кукольник.
Не вальс, но марш
звучит над головами.
«Мир, люди —
как разбудить вас?
Как растопить время?»
И тогда я решаю вот что.

2.

…когда ты спал. Просто
собрала вещи, закрыла номер.
Улыбаюсь портье сквозь слёзы —
а сама не знаю, куда бежать.
Как сомнамбула, выхожу
из гостиницы на площадь
и сажусь в кафе, нашем.

.

«Сеньорита?» Официант кивает.
Заказываю кофе и граппу.
Что ты заказываешь обычно.
А рынок бурлит, торгует
— Джордано Бруно в цветах!
Закуриваю, пишу. Но что?
Слов для тебя у меня нет.

«Не могу больше…». Стираю.
«Пойми, мне не хватает тепла…»
А сама слышу твою усмешку:
«Тебе со мной так плохо?»
Кричу: «Хорошо, слишком!
Но это «хорошо» — холодное…»
И не могу отправить.

И тут этот парень.
шорты, майка — обычный.
Задел столик, извинился
— акцент, иностранец.
Стоит под памятником, смотрит
поверх голов. Улыбается
и отвинчивает крышку.

Вокруг пьют, стучат вилками.
Продавец отвешивает лимоны.
А у него побелели губы.
Хочет говорить, но слова? И я
понимаю, что сейчас будет.
Теперь это не лицо, а маска,
которую вот-вот снимут.

Пустая канистра падает.
Волосы слиплись, одежда промокла.
(официант нюхает воздух).
А толпа уже собралась.
Какая-то девочка бросает монету.
Взгляд отрешённый, в себя:
щелчок! ещё! ещё раз!
И разочарованный выдох.
Он поднимает глаза
— пустые, прозрачные.
Лицо заплаканное.
И находит меня взглядом.
Очнувшись, встаю. «Пустите!»
— пробираюсь к памятнику.
Протягиваю сухую зажигалку.
И сразу на площадь.
Шаг, другой. Ещё. Хлопок!
— как парусина на ветру —
и мир взрывается.
Крики, звон, стук, топот.
Карабинер на бегу достаёт рацию.
А я спускаюсь в переулок.
В проход, в щель — туда,
где таксист тянет шею.
— «Что там, сеньорита?»
«На вокзал». Ко мне
возвращается мой голос.
Мимо, размахивая руками,
бежит маленький
индиец.

^* Площадь цветов в Риме, на которой сожгли Джордано Бруно. Одно из самых популярных туристических мест города.

^** Перевод с польского Натальи Горбаневской

Случай в Стамбуле

надо бы встать, выйти из кафе, подняться в номер,
закрыть двери/окна/шторы, стащить рубашку
— упасть на постель, провалиться в сон —
но вместо этого я не могу не смотреть на улицу,
где, глядя перед собой как слепые, идут люди
не могу отвести глаз от прохожих, между которыми общего —
только этот город и стены друг между другом —
только воздушные шары фантазий, скрипящие над головами
— и я эти шары вижу

…несколько лет назад.
Невысокая, гладкие волосы
собраны на затылке (бёдра
обтянуты светлой юбкой).
Турчанка, переводчица —
она повторяла слова, мои слова.
Чем ещё подкупить мужчину?
Широкие брови; масличный разрез глаз.
Тёмные, полупрозрачные, они
излучали тревогу, как будто
она знала, что между нами будет…
А потом проходит — сколько? — четыре года.
Мой роман вышел, я возвращаюсь в город.
В книжном издатели, журналисты.
Английский, турецкий язык, музыка —
сливаются в ровный шум.
А я всё смотрю поверх голов, ищу
её взгляд. И не нахожу, не вижу.
Она не приходит.

«Найти и подарить книгу» — Решаю утром.
«Не может быть, чтобы она забыла».
Ведь это нашу историю
я рассказал в романе. Нашу ночь
подарил герою. Наши чувства
рассказал всему миру.
И вот я спускаюсь по горячим камням.
Грохот города отступает, меркнет.
В древних кельях тишина и прохлада.
Вода звенит в фонтане — как в тот день.
«Как представить господина?» —
На губах у привратника полуулыбка.
Смотрит — как будто всё знает.
«Господину обычный или турецкий?»
…Пальцы не слушаются, чашка
вот-вот выскочит из рук.
Сижу, уткнувшись в газету.
И вдруг слышу забытый голос.
«Это вы? Вы ко мне?»

Сухая ладонь, быстрое пожатие —
ни словом, ни жестом! только
из-под ресниц тёмный блеск.
«Объявлен культурной столицей Европы...
Рада поздравить с книгой…» —
Она говорит не своим, деловым тоном.
А я смотрю на нежную шею.
На влажные крупные зубы, которые
разжимал языком, чтобы ощутить
горячий клубничный вкус
(мы ели в кафе клубнику).
И снова: «Наш культурный центр…
Среди почётных гостей…»
Она говорит, чтобы заглушить наши мысли.
Но я вижу стыд и любопытство.
Такими были её глаза, когда она,
полураздетая, прижималась ко мне,
чтобы я не видел её наготы; и в дверях,
когда запретила провожать себя.

«Что-то ещё?» — Мы встаём.
Я чувствую, как рубашка отлипает от кожи.
«Мне хотелось подарить тебе…» —
Оба смотрим на книгу,
как будто под обложкой приговор.
«Если можно, подпишите роман…» —
Она обводит рукой галерею.
«Для нас это важно, очень».
И я покорно вынимаю ручку.
…Ладонь сухая, ни секунды дольше.
На лестнице оборачиваюсь —
нет, светлая юбка исчезла в келье.
Чернильные полосы кипарисов
и на столе красное пятно книги.
…По дороге обратно сажусь в кафе.
Вспоминаю тот , настоящий вечер.
Стул напротив, который остался пуст —
потому что она не пришла.
Нетронутую клубнику, и как
один поднялся в пустой номер.
«Надо бы встать, — говорю, очнувшись. —
Дойти до гостиницы, зашторить окна.
Заснуть, а завтра улететь из этого города…»
Но другой голос перебивает:
«Надо бы всё рассказать ей — ночью,
когда мы закончим». Ночью —
и будем лежать навзничь. Ночью,
и слушать тихий шелест.
Ночью — над нашими мокрыми
головами.

* * *

в моём углу — бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
и мерная работа древоточцев —
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моём углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг — то с этой
(меняя мир по прихоти моей)
но слышу только равномерный скрежет
— пройдёт ещё каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый — угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер —
изогнутые временем, стальные
поднимет с изумлением на свет
и скажет про себя: умели строить