Поэма о Риме, стихотворение о Стамбуле, набросок о русской избушке.
Стихотворение и небольшая поэма Глеба Шульпякова продолжают заметки о его многочисленных путешествиях в разные концы света. Теперь и в самой что ни на есть поэтической форме. Рим и Стамбул, а также глухая русская деревушка…
Чеслав Милош** Тогда через многие годы На новом Кампо ди Фьори Поэт разожжёт мятеж
1.
…по пути на площадь — узкий проход, проулок (даже не проулок, а щель, лазейка). Солнце не заглядывает сюда. Купишь пиццу, сядешь у стены — кусаешь, пока не остыла, и смотришь в толпу.
Стена (не мрамор, а гладкий обмылок) — белая, тёплая. Над крышами висит купол — шар воздушный, железный. Тащит пустую корзину — только мелькают тени. А толпа всё прибывает.
Чужой в этом городе, я прихожу сюда каждый день. Ни Колизей или Форум, суды или банки, Термы, но тёмный проулок: вот где ось мира. Здесь время сошлось, сжалось.
Американцы, французы, немцы галдят, хрустят картами. Сытые, самодовольные мошки в янтарной капле (и я вместе с ними). И маленький индиец — продаёт зажигалки.
В кафе по телевизору суд: «Миссис Кембелл, скажите, откуда эти бриллианты?» И толпа замирает перед экраном. «Как она держится!» Шепчут. А я читаю бегущую строчку: «Число жертв… выброс нефти…»
Француз-кукольник заводит шарманку. Толпа окружает его, хохочет. Смешно — певец умер, а кукла кривляется на помосте. И монеты летят в шляпу. А я затыкаю уши: «Жги мир как Нерон, убивай в гетто — ничего кроме чужих бриллиантов ему неинтересно!» Не шум вечного города, но скрип ледяного ворота — каменной ступицы, вот что я слышу. Не булыжник, но жернова под нашими ногами. Не шарманку, но молох вращает кукольник. Не вальс, но марш звучит над головами. «Мир, люди — как разбудить вас? Как растопить время?» И тогда я решаю вот что.
2.
…когда ты спал. Просто собрала вещи, закрыла номер. Улыбаюсь портье сквозь слёзы — а сама не знаю, куда бежать. Как сомнамбула, выхожу из гостиницы на площадь и сажусь в кафе, нашем.
.
«Сеньорита?» Официант кивает. Заказываю кофе и граппу. Что ты заказываешь обычно. А рынок бурлит, торгует — Джордано Бруно в цветах! Закуриваю, пишу. Но что? Слов для тебя у меня нет.
«Не могу больше…». Стираю. «Пойми, мне не хватает тепла…» А сама слышу твою усмешку: «Тебе со мной так плохо?» Кричу: «Хорошо, слишком! Но это «хорошо» — холодное…» И не могу отправить.
И тут этот парень. шорты, майка — обычный. Задел столик, извинился — акцент, иностранец. Стоит под памятником, смотрит поверх голов. Улыбается и отвинчивает крышку.
Вокруг пьют, стучат вилками. Продавец отвешивает лимоны. А у него побелели губы. Хочет говорить, но слова? И я понимаю, что сейчас будет. Теперь это не лицо, а маска, которую вот-вот снимут.
Пустая канистра падает. Волосы слиплись, одежда промокла. (официант нюхает воздух). А толпа уже собралась. Какая-то девочка бросает монету. Взгляд отрешённый, в себя: щелчок! ещё! ещё раз! И разочарованный выдох. Он поднимает глаза — пустые, прозрачные. Лицо заплаканное. И находит меня взглядом. Очнувшись, встаю. «Пустите!» — пробираюсь к памятнику. Протягиваю сухую зажигалку. И сразу на площадь. Шаг, другой. Ещё. Хлопок! — как парусина на ветру — и мир взрывается. Крики, звон, стук, топот. Карабинер на бегу достаёт рацию. А я спускаюсь в переулок. В проход, в щель — туда, где таксист тянет шею. — «Что там, сеньорита?» «На вокзал». Ко мне возвращается мой голос. Мимо, размахивая руками, бежит маленький индиец.
* Площадь цветов в Риме, на которой сожгли Джордано Бруно. Одно из самых популярных туристических мест города.
** Перевод с польского Натальи Горбаневской
Случай в Стамбуле
надо бы встать, выйти из кафе, подняться в номер, закрыть двери/окна/шторы, стащить рубашку — упасть на постель, провалиться в сон — но вместо этого я не могу не смотреть на улицу, где, глядя перед собой как слепые, идут люди не могу отвести глаз от прохожих, между которыми общего — только этот город и стены друг между другом — только воздушные шары фантазий, скрипящие над головами — и я эти шары вижу
…несколько лет назад. Невысокая, гладкие волосы собраны на затылке (бёдра обтянуты светлой юбкой). Турчанка, переводчица — она повторяла слова, мои слова. Чем ещё подкупить мужчину? Широкие брови; масличный разрез глаз. Тёмные, полупрозрачные, они излучали тревогу, как будто она знала, что между нами будет… А потом проходит — сколько? — четыре года. Мой роман вышел, я возвращаюсь в город. В книжном издатели, журналисты. Английский, турецкий язык, музыка — сливаются в ровный шум. А я всё смотрю поверх голов, ищу её взгляд. И не нахожу, не вижу. Она не приходит.
«Найти и подарить книгу» — Решаю утром. «Не может быть, чтобы она забыла». Ведь это нашу историю я рассказал в романе. Нашу ночь подарил герою. Наши чувства рассказал всему миру. И вот я спускаюсь по горячим камням. Грохот города отступает, меркнет. В древних кельях тишина и прохлада. Вода звенит в фонтане — как в тот день. «Как представить господина?» — На губах у привратника полуулыбка. Смотрит — как будто всё знает. «Господину обычный или турецкий?» …Пальцы не слушаются, чашка вот-вот выскочит из рук. Сижу, уткнувшись в газету. И вдруг слышу забытый голос. «Это вы? Вы ко мне?»
Сухая ладонь, быстрое пожатие — ни словом, ни жестом! только из-под ресниц тёмный блеск. «Объявлен культурной столицей Европы... Рада поздравить с книгой…» — Она говорит не своим, деловым тоном. А я смотрю на нежную шею. На влажные крупные зубы, которые разжимал языком, чтобы ощутить горячий клубничный вкус (мы ели в кафе клубнику). И снова: «Наш культурный центр… Среди почётных гостей…» Она говорит, чтобы заглушить наши мысли. Но я вижу стыд и любопытство. Такими были её глаза, когда она, полураздетая, прижималась ко мне, чтобы я не видел её наготы; и в дверях, когда запретила провожать себя.
«Что-то ещё?» — Мы встаём. Я чувствую, как рубашка отлипает от кожи. «Мне хотелось подарить тебе…» — Оба смотрим на книгу, как будто под обложкой приговор. «Если можно, подпишите роман…» — Она обводит рукой галерею. «Для нас это важно, очень». И я покорно вынимаю ручку. …Ладонь сухая, ни секунды дольше. На лестнице оборачиваюсь — нет, светлая юбка исчезла в келье. Чернильные полосы кипарисов и на столе красное пятно книги. …По дороге обратно сажусь в кафе. Вспоминаю тот , настоящий вечер. Стул напротив, который остался пуст — потому что она не пришла. Нетронутую клубнику, и как один поднялся в пустой номер. «Надо бы встать, — говорю, очнувшись. — Дойти до гостиницы, зашторить окна. Заснуть, а завтра улететь из этого города…» Но другой голос перебивает: «Надо бы всё рассказать ей — ночью, когда мы закончим». Ночью — и будем лежать навзничь. Ночью, и слушать тихий шелест. Ночью — над нашими мокрыми головами.
* * *
в моём углу — бревенчатом, глухом такая тишина, что слышно крови толкание по тесным капиллярам и мерная работа древоточцев — ни шеи, ни руки не разгибая, в моём углу я словно гулливер, то с этой стороны трубы подзорной смотрю вокруг — то с этой (меняя мир по прихоти моей) но слышу только равномерный скрежет — пройдёт ещё каких-нибудь полвека, изъеденный, дырявый — угол мой обрушится под тяжестью себя и только скобы новый гулливер — изогнутые временем, стальные поднимет с изумлением на свет и скажет про себя: умели строить
Постійна адреса матеріалу: http://bukvoid.com.ua/digest//2010/10/15/161827.html
|