Это интересно! Это оригинально! Это талантливо! Чего ж вам боле? Двум разам не бывать, третьего не миновать. Чувствую, что Тамара Катаева уже пишет третью книгу. Про Маяковского или про Набокова? А может быть, про Розанова? Я бы поставил на то, что про Набокова, но поставил бы не слишком серьёзную для себя сумму.

Узнав из СМИ о том, что Тамара Катаева (автор «Анти-Ахматовой») выпустила новую книгу, я не то чтобы ахнул, но изумлённо выматерился. Вроде бы даже вслух.

Потому что пребывал до тех пор в неколебимом убеждении: не только «Анти-Ахматова», но и сама Катаева — проект одноразовый.

Более того, именно сингулярностью авторского отношения Тамары Катаевой к объекту безжалостной вивисекции, этой славной молодой женщиной предпринятой (сингулярностью, подлинные причины которой мне неведомы), я и объяснял сам факт написания и хлопот по изданию этой скандальной книги.

Публикации которой я и сам как мог посодействовал, сначала безуспешно попытавшись издать её в «Лимбусе», где служил тогда главным редактором, а затем — пару лет спустя — снабдив её благожелательным предисловием.

Упоминаю об этом отнюдь не из тщеславия (и вовсе не из раскаяния!), но только затем, чтобы передать меру моего изумления самим фактом выхода новой книги Катаевой, да не про Ахматову или (для равновесия) про Цветаеву, а про Пастернака!

А не пора ли нам взяться за Вильяма нашего, так сказать, Шекспира?

Ну или за главного его переводчика?

Хотя понятно, что Борис Леонидович Пастернак (как Пётр Ильич Чайковский в анекдоте армянского радио) знаменит не только этим.

Этим???

Тамара Катаева, при всей своей с негодованием отмечаемой её оппонентами «гинекологической» зацикленности, настолько невинна, что самим названием новой книги — «Другой Пастернак» — поневоле говорит ужасные вещи.

Это у Трифонова когда-то была «Другая жизнь» и у какой-то советской писательницы — «Другая женщина», а сегодня такие словесные формулы воспринимаются исключительно в гомоэротическом ключе.

«Другой Петербург» и «Другая любовь» двух известных питерских содомитов, искусствоведа и археолога соответственно.

Что, в свою очередь, восходит к «Другой стране» темнокожего американского писателя-гомосексуалиста Джеймса Болдуина.

А «другой» Пастернак?

«В третий раз разведенец и дожив до седин, жизнь своих современниц оправдал он один… Но для первой же юбки он порвёт повода — и какие поступки совершит он тогда!»

Правда, и сам Пастернак признавался (и подтверждают исследователи), что влюбился он не столько в увядающую красавицу Зинаиду Нейгауз, сколько в её мужа, гениального пианиста Генриха, но увёл-то всё-таки не мужа у жены, а наоборот!

На «другого» явно не тянет.

Я пошёл было в книжный магазин — не купить, так полистать, но в Петербург «Другого Пастернака» на тот момент ещё не завезли.

А пресса пока в основном безмолвствовала.

И безмолвствует до сих пор.

Чувствуется, что изряднопорядочные действуют по своей всегдашней методе: учинить для начала обструкцию — с тем чтобы заголосить «Караул!», только когда (и если) заговор молчания окажется сорван.

Экземпляр «Другого Пастернака» мне доставили из «Астрели» пусть и с опозданием, но с курьером.

Формула «один пил чай с сахаром, а другой — с удовольствием» здесь вполне уместна.

Едва приступив к чтению и постепенно погрузившись в него, я изумился ещё сильнее.

Строго говоря, не перестаю удивляться до сих пор.

В «Анти-Ахматовой», состоящей, с одной стороны, из как бы вересаевского внешне бесстрастного подбора разоблачительных и саморазоблачительных цитат (цитат вроде бы хвалебных, но слагающихся в своей совокупности в картину объективно ужасающую), а с другой — из тенденциозных, скандальных, а порой и попросту вопиющих высказываний самой Катаевой, я высоко оценил прежде всего «вересаевскую» составляющую.

И, приступив к работе над рукописью, наказал редакторам — и лимбусовскому, и приглашённому с филфака СПбГУ внешнему — свести катаевские комментарии к минимуму. Тогда как сами редактора нашёптывали мне, что лучше обойтись без этих комментариев вовсе.

Впоследствии, выпустив «Анти-Ахматову» в другом издательстве, Катаева в свою очередь свела к минимуму уже намеченные нами и согласованные с ней самой сокращения.

Книгу это, на мой взгляд, изрядно подпортило.

Хотя и помогло «Анти-Ахматовой» вызвать всеобщее возмущение такой силы, что изряднопорядочным сразу же стало не до бойкота моментально выбившейся в бестселлеры книги.

И вдруг «Пастернак».

«Другой Пастернак».

«Пастернак», в котором подбору и «разговору» цитат отведено даже не второе и не третье, а четвёртое место!

В том числе и по отведённой печатной площади.

Потому что на первом месте здесь авторские размышления Тамары Катаевой, начиная с вынесенных на «спинку» (и в аннотацию) хвастливых слов:

«Перефразируя Толстого, Катаева говорит о своих книгах: «В «Анти-Ахматовой» я любила мысль народную, а в «Другом Пастернаке» — мысль семейную».

А на втором месте — «вставные новеллы» (вернее, протороманы; «Другого Пастернака» в целом Катаева жанрово определяет как «роман-монтаж»): всё та же «мысль семейная» применительно к жизни и творчеству Льва Толстого (!), Ф.М. Достоевского, В.В. Розанова, В.В. Набокова, В.В. Маяковского и даже Иосифа Бродского.

А на третьем месте — катаевская аналитика и психоаналитика, включая литературно-критический и библиографический разбор-разгром полного собрания сочинений Бориса Пастернака, выпущенного Е.В. и Е.Б. Пастернак.

И только на четвёртом — цитаты (впрочем, далеко не столь убийственные и однозначные, как в «Анти-Ахматовой»).

Ничего себе?!

Но это ещё цветочки!

Ягодки начинаются с наблюдения (потрясения): Тамара Катаева научилась писать хорошо.

Замечательно хорошо!

Читаешь — не оторваться.

Притом что книга вышла, судя по всему, в авторской редакции (то есть в отсутствие редактора) и в ней попадаются, пусть и не часто, анекдотические стилистические и логические ошибки.

Скажем, о «Жюстине» маркиза де Сада говорится, что её «поругали и поругали».

В том смысле, что её подвергали систематическому поруганию.

Отдельно стоящая фраза «Дети расширяют сознание» говорит скорее о наркозависимости детей, чем о родительском счастье, которое тут имеет в виду Катаева.

Опытный редактор непременно подсказал бы Тамаре Катаевой, что, презрительно заклеймив Ольгу Ивинскую «санитаркой-звать-Тамаркой» (из некогда знаменитой песни про «санитарную машину «Студебеккер»), она практически обрекает себя на применение того же обидного прозвища к ней самой.

Да и посоветовал бы всё же не встревать хотя бы в разговор о принципах формирования и подготовки академического издания.

Ну и объяснил бы что нужно про название «Другой Пастернак»…

А от книги тем не менее не оторваться!

И в первую очередь не потому, что написанное и смонтированное Катаевой верно или хотя бы справедливо (оно, скорее всего, и не совсем верно, и, главное, несправедливо).

А потому, что Катаева (детский педагог, как её дразнили) научилась писать не просто хорошо, но и талантливо.

Талант исследователя (пусть и неотшлифованный) чувствовался уже в «Анти-Ахматовой».

Талант писателя (в специфическом изводе «писатель в формате ЖЗЛ») прорезался только сейчас.

«Как частный человек, Евгений Борисович Пастернак достоин всяческого уважения, и со страниц книг, которые он составлял и комментировал, появляется образ правдивого, трудолюбивого, благодарного сына и милого человека. В этом качестве он заслуживает полагающегося отношения (и даже больше, чем он просит, — деликатной отстранённости, неприлично же пристально наблюдать и судить незнакомого человека, ведь как частный человек он относительно мало с кем знаком).

Но, вступив в качестве автора — и героя — в литературный контекст, он не может рассчитывать на иное место, кроме как Женёнка, взявшегося судить персоналии мировой литературы с точки зрения добродетельного сына, защищающего никого не интересующую честь безымянной мамочки».

Блистательный — во всей своей полусознательной эпатажности — пассаж! Блистательное рассуждение!

86-летнего сына Бориса Пастернака и Евгении Лурье, человека весьма и весьма уважаемого, так и будут именовать Женёнком на всех шестистах страницах книги: мол, если позиционируешь себя любимым сыном, то и зовись так, как тебя называл любящий отец.

И кстати, любящий он отец или нет, это мы ещё разберёмся, обещает Катаева.

И — со всею невозможностью и немыслимостью — разбирается…

Кстати, в процитированном пассаже тоже есть стилистическая ошибка: образы со страниц книги не «появляются», а «встают».

Но, как сказал бы один из персонажей книги, эту рыбку проглатываешь, даже не замечая.

Суконный — или птичий — или сюсюкающий — язык нашего «профессионального» литературоведения одинаково отвратителен во всех трёх вышеописанных подвидах.

А вот в литературоведении неформальном встречается порой, начиная с двух книг Н.Я. Мандельштам, куда более привлекательный эстетически, хотя и довольно сомнительный этически, откровенно провокативный стиль, который, по аналогии с птичьим языком, следовало бы назвать языком сучьим .

Н.Я. Мандельштам начала, М.В. Розанова подхватила (называю только удавшиеся попытки).

Злоязычие обеих вдов вошло в легенду.

А у Розановой с Синявским был и такой коронный номер (наблюдал собственными глазами на знаменитом устричном балу «Независимой газеты» в 1992 году): супруги вдвоём выходят на сцену. Муж долго молчит. Наконец произносит: «Я вот думаю, если уж обзавёлся собакой, то зачем гавкать самому?»

И передаёт слово жене, которая не умолкает затем в течение получаса.

Сучий язык.

Не обязательно правдивый, но злой, цепкий, неистощимо изобретательный.

К сучьему языку и прибегает — уже во второй книге, и на сей раз успешно — Тамара Катаева.

Нам остаётся разобраться, по праву она так поступает или не по праву.

Тем более что «по праву рождения» ей — не дочери, не сестре, не куме, не сватье и уж тем более не вдове какой-нибудь литературной знаменитости (а всего-навсего однофамилице) — такого не дано.

А только по праву таланта.

Сучий язык, кстати, явление далеко не обязательно гендерное.

Сучьим языком написаны обе книги Аркадия Белинкова — и про Тынянова, и в особенности про Олешу.

Стилистически и, так сказать, логико-стилистически Катаева ближе всего как раз к Белинкову (которого, скорее всего, не читала).

Лучшее же определение катаевского стиля дал, пожалуй, сам Пастернак, негодуя в одном из писем к Цветаевой на собственного отца:

«Он обращается ко мне как к разоблачённому недоразуменью».

Именно так и обращается Катаева к фигурантам своей книги — хоть к Ирочке Емельяновой (дочери Ольги Ивинской), хоть к самому Льву Толстому.

Как к разоблачённому недоразуменью.

В иных случаях — разве что как к недоразоблачённому недоразуменью, но это дело, на её взгляд, поправимое.

Ваша свобода — это наша недоработка.

В обширной (и основательно освоенной) библиографии «Другого Пастернака» зияет досаднейшая лакуна.

Не упомянут роман Алексея Иванова «Блуда и МУДО».

Должно быть, он просто не попался Катаевой на глаза.

Меж тем именно в этом романе впервые описан, а главное, назван феномен, которым, собственно, и занимается Катаева в рецензируемой книге.

Феномен «сложного семейства», или, если угодно, неформального гарема (о гареме «скромного мусульманина» Катаева как раз пишет, сетуя на то, что Пастернак по советским законам и неписаным правилам был лишён возможности официально обзавестись таковым).

Феномен сильного и самостоятельного мужчины, занимающегося — наполовину по стечению обстоятельств, наполовину по собственному выбору — жизнеобеспечением (как экономическим, так и моральным) целой вечно голодной оравы.

Целой оравы жён, детей, любовниц; нынешних мужей бывших жён; будущих мужей нынешних любовниц; детей будущих мужей нынешних жён; братьев и сестёр этих мужей; детей этих братьев и сестёр и т.п. и т.д.

Причём происходит всё это пожизненно, а порой и посмертно (по смерти владельца «гарема»)…

Алексей Иванов назвал такую конфигурацию «фамильоном».

Тамара Катаева написала роман-монтаж о пастернаковском «фамильоне».

Критически сопоставив его с «фамильонами» перечисленных выше героев её протороманов.

Сопоставив не в пользу пастернаковского.

Но каждый раз находя убедительные доводы в пользу правомерности того или иного конкретного сопоставления.

Скажем, толстовством старших Пастернаков морально оправдывается сравнение Ирпеня и двух переделкинских дач с Ясной Поляной.

А коллизией с присуждением Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго» (и неприсуждением за «Лолиту») — сравнение пастернаковских Seitenspruenge («ходки на сторону» — нем.) с набоковскими.

А соперничеством с Маяковским за звание «лучшего и талантливейшего» — сравнение (в относительных, а не в абсолютных цифрах; Маяковский зарабатывал гораздо больше) тех расходов, на которые сетовал ещё Архилох:

Копишь деньги, копишь усердно и долго,
А потом спускаешь в живот какой-нибудь шлюхе.

Все эти сравнения проведены Катаевой ярко и на свой лад убедительно, хотя сами протороманы написаны всё на том же вопиюще сучьем языке.

Главный сюжет книги, разумеется, — внутренняя расстановка сил (и ситуативные перестановки) в рамках самого пастернаковского «фамильона».

И здесь, наряду со всегдашней оскорбительной резкостью, Катаева демонстрирует решительный отход от пастернаковедческого канона.

Евгения Лурье у неё не художница (пусть и дилетантка) и тонкая творческая натура, но бездельница, паразитка и пиявка, лишь для виду и форсу «пачкающая красками траву».

Женёнок и его жена-филолог — заведомые ничтожества и публикаторы-фальсификаторы.

Ольга Ивинская — «весёлая» (и алчная!) маркитантка.

Симпатизирует, да и то с оговорками, Катаева лишь второй жене поэта — Зинаиде Нейгауз.

С оговорками, но всё же настолько, чтобы не привести анекдотическое свидетельство своего знаменитого однофамильца.

Пастернак с Катаевым дежурят на крыше в ночной Москве (чтобы гасить зажигательные бомбы). Налёт немецкой авиации встречен залпами ПВО. Кругом рвутся снаряды и бомбы. Женщины с детьми за неимением более надёжного убежища прячутся в подвале.

— Вверху — зенитка, а внизу — Зинаидка, — явно не зная, что страшнее, печально каламбурит поэт.

Почему книгу «Другой Пастернак» пытаются замолчать, понятно.

Почему это на сей раз может получиться, тоже понятно: рынок перенасыщен книгами о Пастернаке (одна Наталья Иванова написала целых три!), а Пастернак, в отличие от Ахматовой, фигура не столько культовая, сколько полукультовая.

То есть, конечно, тоже культовая, но без массовой подпитки истерической ордой поклонниц, аналогичной ахматовской.

Без прикормленного окололитературного быдла.

И антибыдла.

Те же, для кого Пастернак воистину культовая фигура, или повязаны круговой порукой, или принадлежат к литературному полубыдлу.

«Женёнок», «маркитантка» и прочее в том же роде послужат для первых (а вторым они это постараются без лишнего шума втолковать) стоп-сигналами.

Ну и читайте Лазика Флейшмана с Ромой Тименчиком (называю их так фамильярно исключительно по старой памяти): у них такого нет и не может быть, потому что не может быть никогда!

А я бы порекомендовал «Другого Пастернака» не столько поклонникам Пастернака (или его противникам), сколько — в полном соответствии с катаевским замыслом — людям, интересующимся «семейной мыслью» в общелитературном её преломлении.

И поклонникам (возможно, пока лишь латентным) сучьего языка.

Это интересно!

Это оригинально!

Это талантливо!

Чего ж вам боле?

Двум разам не бывать, третьего не миновать.

Чувствую, что Тамара Катаева уже пишет третью книгу.

Про Маяковского или про Набокова?

А может быть, про Розанова?

Я бы поставил на то, что про Набокова, но поставил бы не слишком серьёзную для себя сумму.

Виктор Топоров